НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Чтенья сладостный труд

Алексей Пурин. Утраченные аллюзии. — М., ОГИ, 2022.

Читатель, более или менее знакомый с послужным (то есть библиографическим) списком Алексея Пурина, испытает нечто вроде дежавю: книга с таким названием (в котором, понятно, — аллюзия на «Утраченные иллюзии» Оноре де Бальзака) из-под его пера уже выходила — в 2001 году. Но перед нами не переиздание, а, скорее, перерождение — книга приходит к нам преображенная, неся в себе и кое-что прежнее, и новое, написанное за прошедшие десятилетия. Среди нового — открывающие издание мемуарно-топографические очерки, сочиненные Пуриным в последние несколько лет. В разделе «Так начинают. Pro domo mea» стихотворец и эссеист выступает в роли краеведа, ведущего читателя за руку от дома к дому. Сам Бог велел: автор побил все мыслимые рекорды оседлости. Он — редчайший (на мой взгляд, завиднейший) пример петербуржца, всю жизнь, с рождения прожившего не только в одном квартале, но — в одной квартире, да еще и родовой, фамильной, купленной до революции дедом, служащим Балтийской железной дороги. Расположена она «в Ротах» (ныне район Красноармейских улиц), и вот наш чичероне показывает нам от руки начерченный план родного Средиземья, рассказывает историю своей семьи, делится воспоминаниями детства. Разумеется, материальный континуум здесь — лишь повод затронуть более высокий план бытия. «Роты» занимают определенное место не только на географической, но и на литературной карте России — тут нам и выпускник расположенной здесь, на проспекте, носящем его имя, Школы гвардейских подпрапорщиков поэт-романтик Михаил (любимейший поэт отрочества), тут и августейший К.Р., бывший командиром одной из рот Измайлов­ского полка. Тут и жившие (и живущие) неподалеку современники: Александр Миронов, Михаил Яснов, Сергей Стратановский, Елена Шварц (в книге содержатся интересные штрихи к ее портрету). Разумеется, контурами «Рот» Пурин — старожил отечественной словесности — не ограничивается, без лицеприятия размышляя о русской поэзии и поэтах начиная с Тредиаковского и Ломоносова и заканчивая Иосифом Бродским и Борисом Рыжим. Разговор о поэзии не обходится без благодарного упоминания Иннокентия Анненского, Михаила Кузмина, Осипа Мандельштама. Отдается должное Арсению Тарковскому, Георгию Иванову. Благодарный поклон посылается Владимиру Набокову. Достается бывшим супругам Ахматовой и Гумилеву — всех любить невозможно. Кроме того, в поле авторского зрения — Александр Кушнер, Алексей Машевский, Олеся Николаева, Юрий Кублановский, Николай Кононов, Максим Амелин, Ирина Евса, Ирина Ермакова и другие. Уделено внимание и иноземцам — Тассу, Данте, Кейсу Верхейлу и не только.

Среди важнейших городских объектов, структурировавших личную географию автора, — книжные магазины. Они были не только вместилищами сокровищ (голова кружится при мысли, что можно было купить в букинистических лавках за советские рубли в 50–60-х годах прошлого века!), но и поприщем невинных спекуляций, приносивших школяру и потом студенту Пурину кое-какие заработки. С детства автор был тем, кого в советские времена именовали книголюбами, хотя «книголюбие» в данном случае не совсем подходящее слово — тут, скорее, книгострастие (не переходящее, впрочем, в книгобесие), та высокая болезнь, которая определит всю дальнейшую жизнь одаренного мальчика с 13-й Красноармейской. В «Утраченных аллюзиях» разбросано множество любопытных библиофильских пассажей, выдающих в авторе не только любителя, но — серьезного знатока книги, не просто искушенного книгочея, на протяжении всей сознательной жизни собирающего личную библиотеку, но человека, отлично разбирающегося в тонкостях коллекционирования и даже в деталях издательского дела. Собственно, «Утраченные аллюзии» — книга о книгах, роман с литературой, который можно определить и как роман авантюрный, приключенческий, и как роман-воспитание. Неслучайно это собранье пестрых глав предварено стихотворением, в котором процесс чтения сравнивается с упоительным подводным путешествием:

Раскрывается книга,

озаряется ночь —

мы с тобою, амиго,

очутиться не прочь

в «Наутилусе» Немо

посредине Бермуд...

О, фонема-морфема,

чтенья сладостный труд!

Именно сладостный труд и ждет читателя, открывающего эту книгу с картинкой Мстислава Добужинского на обложке (Измайловский проспект с конкой и трамваями, вдали виден звездный купол Измайловского собора, доминанты этой части города). Амиго приглашен на праздник вольной речи, на пиршество свободной мысли, возвышающее его до ранга небожителя:

С нами честное слово,

с нами верный роман,

для живого улова

нам открыт океан, —

растворяются строки,

воплощаются сны, —

мы вступаем, как боги,

в дебри дивной страны.

Внешне книга может показаться эклектичной, составленной прихотливо — она собрана из разноразмерных и разнохарактерных лоскутков — воспоминаний, кратких поденных замет из записных книжек, афоризмов в духе Ларошфуко, эссе, статей, рецензий. Есть в ней и запись бесед о поэзии с поэтом и журналистом Владимиром Коркуновым. А завершает ее литературоведческое исследование — раскрытие фабулы двух циклов стихотворений Михаила Кузмина, составляющих часть книги «Форель разбивает лед» («Постскриптум»). Но несмотря на разнообразие составляющих книгу опусов тело ее не распадается — единство текста обеспечено единством художественного мировосприятия, верностью раз и навсегда избранным эстетиче­ским установкам (ориентация на традицию, скептическое отношение к «актуальной» поэзии и всяческому постмодернизму).

«Форма» и «содержание» здесь неслиянно-нераздельны, язык как плоть мысли неотделим от духа высказывания. В этой связи интересен вопрос: на кого изначально ориентировался Пурин-эссеист, под чьим влиянием формировалась его творческая манера? Стилистически его нон-фикшн определенно близок к прозе Набокова. Из современников на память приходит Самуил Лурье. Обоим уделено внимание в книге.

«Утраченные аллюзии» — органическая часть «петербургского текста», — не только потому, что в книге много говорится о Петербурге и петербуржцах, но и по общему тону, внешне отличающемуся прохладной аристократической отстраненностью (под которой скрываются высокотемпературные ревность и страсть) и даже оттенком интеллектуального снобизма, особенно в оценках собратьев по цеху. Пурин давно заслужил славу нелицеприятного критика, ниспровергателя и потрясателя. Неожиданные, в чем-то провокационные оценки вызовут, как принято говорить, «неоднозначную реакцию» читательской публики. Но это ли не часть литературной традиции? И разве читатель обязан во всем соглашаться с автором?

Что-то подсказывает, что со временем появится и третий вариант «Утраченных аллюзий». И, возможно, быстрее, чем мы думаем. Ведь живем мы снова в эпоху перемен, то есть во времена исчезающих смыслов, стремительной смены контекстов. И тем важнее сохранять распадающиеся «нейронные связи» культуры — хотя бы в виде печатного текста.

Александр Вергелис