К 100-ЛЕТИЮ ГРИГОРИЯ БАКЛАНОВА

Сергей Филатов

Главное дело

Григорий Бакланов вспоминал: «Когда я вернулся домой с фронта, мне был 21 год», добавляя при этом, что был твердо убежден: главное дело всей его жизни уже сделано.

Судьба распорядилась иначе: главные дела Григория Яковлевича Бакланова не прекращались на протяжении всей его жизни. Они сменяли друг друга или вершились параллельно, но пробелов в этом списке не было. Как не было границ между событиями разных лет.

Не секрет, что начало Великой Отечественной войны вызывало множество вопросов у современников о просчетах и ошибках командования, о судьбах маршалов, о личности Сталина. После Победы нас жгуче интересовали ответы на них. Мы ждали, жаждали ответов.

Первым на эти ожидания откликнулся журнал «Знамя», опубликовавший в 1946 году повесть писателя-фронтовика Виктора Некрасова «В окопах Сталин­града», которая была напрочь лишена укоренившихся в тогдашней литературе официоза и пафоса, читалась как дневник, в котором военные будни были, по сути, равны подвигам, события и отношения в солдатской среде описывались безыскусно и честно. Это была та самая «окопная правда», в которой остро нуждались читатели. Повесть вызвала к жизни новое направление в литературе о войне — «лейтенантскую прозу», прозу младших офицеров. К этому направлению принадлежит и Григорий Яковлевич Бакланов.

Известность пришла к нему после выхода повестей «Южнее главного удара» (1957) и «Пядь земли» (1959). Обе повести встретила в штыки официальная критика. Тоталитарная система зорко охраняла свои границы. Это обстоятельство осложняло публикации наиболее талантливых произведений. Книги Бакланова не были исключением.

Помню, с каким нетерпением я ждал выхода его романа «Июль 41 года» (1964). Роман с трудом преодолевал сопротивление издательских чиновников и заказных рецензентов. Долгое время его судьба висела на волоске. Еще бы! В книге описывалось уничтожение Сталиным офицерского корпуса Красной армии. Роман замалчивался: после первой публикации «Июль 41 года» не переиздавался в СССР четырнадцать лет! А за три года до его выхода мы зачитывались потрясающей баклановской повестью «Мертвые сраму не имут».

Если возвращаться к лучшим произведениям о начале войны, как не назвать книгу Константина Симонова «Живые и мертвые», которая имела фантастический успех?!

Я не ошибусь, если скажу, что писатель, завоевавший однажды доверие читателей, пожизненно «обречен» нести ответственность за каждое написанное слово, за свой талант. И эта «обреченность» была не только у авторов «лейтенантской прозы».

Судьба испытывала Бакланова «на прочность» не только войной, но и послевоенными событиями. На стыке сороковых и пятидесятых (позднесталин­ское время) в стране буквально зашкаливал уровень официального антисемитизма. Унижение евреев на улицах и в транспорте, увольнения с работы, исключения из партии (в то время это зачастую предвещало арест), расстрел руководства Еврейского антифашистского комитета… Бакланов тогда из партии был исключен. Позже восстановили, повезло, когда эта волна стала спадать. Кто, кроме самых близких, знал об оставшихся навсегда отметинах и шрамах в душах и серд­цах у всех захлестнутых этой грязной волной?

Мы встречались с Григорием Яковлевичем, когда в очередной раз была переиздана его «Пядь земли». Мы виделись с ним на конгрессах российской интеллигенции. Наше общение продолжалось и во время его руководства журналом «Знамя». Меня поражала философская мягкость его суждений о жизни, о военном и послевоенном времени. Но на трибуне его интонация и громкость голоса менялись коренным образом: он был беспощаден ко лжи и бесчестью, резко критикуя явные несуразности нашего бытия.

Вот некоторые выдержки из его многочисленных выступлений, которые мне больше всего запомнились: «Если ты пишешь книгу, ты должен быть свободен и не думать о том, напечатают — не напечатают. Если ты не преодолеешь несвободу в себе, ты ее не напишешь», «Если ты хочешь быть услышанным, имей волю сказать это вовремя, только так ты можешь попытаться пробить глухую стену».

Сегодня положение толстых журналов очень трудное. Однажды Бакланов услышал, что из всей прессы по-настоящему свободны только они. На что ответил, что журналы свободны, потому что их никто не замечает.

А вот фрагмент его выступления на XIX конференции КПСС в 1988 году: «Тот, кто сегодня борется против гласности, — борется за свое порабощение. Когда ему потребуется сказать слово, — ему будет отказано в этом. Да и что за социализм будет без гласности? Социализм безгласных? И что же, товарищи, неужели мы только вдохнули глоток свободы и все уже поперхнулись? Уже закашляли?.. Я поддерживаю предложение, которое здесь прозвучало, — нужен Закон о печати. Он необходим. Печать не может существовать по чьему-то част­ному волеизъявлению: сегодня за гласность, а завтра против гласности. Тут нужна твердая юридическая основа. И будем честны — у нас еще нет демократии, мы только начинаем ей учиться. В верхних эшелонах многие до сих пор не верят, что законы и для них тоже писаны, а внизу считают: демократия — значит, мне все позволено…»

Я рад, что мне довелось быть знакомым с таким человеком, как Григорий Яковлевич Бакланов, который своей жизнью, своим творчеством, своими убеждениями и является для меня, как и для многих, примером.

«Я прожил жизнь и не написал ни одной вещи, которой бы постыдился», — заметил он в одном из интервью.

И это было без сомнения одним из его главных дел.

Главнее только сама жизнь…