К 100-ЛЕТИЮ ГРИГОРИЯ БАКЛАНОВА

Об авторе | Александра Григорьевна Попофф (Бакланова) — российская и канадская писательница, автор пяти литературных биографий на английском языке. В 1982 году закончила Литературный институт им. А.М. Горького, работала в «Литературной газете». В 1989 году в издательстве «Современник» под псевдонимом Ланина была опубликована книга ее прозы «Судьбы скрещенья». Имеет магистерские степени по английской литературе и славянским языкам и литературам; преподавала в Канаде в Саскачеван­ском университете. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Григорий Бакланов. “Возможность думать всем и каждому”: неопубликованные заметки разных лет» (2021, № 2).

Александра Попофф

«Какая долгая жизнь!»

«Какая долгая жизнь!» — говорил отец с изумлением, когда ему было под восемьдесят. Большинство его сверстников погибло молодыми на фронте. Как писал Василь Быков в рецензии на повесть Бакланова «Навеки — девятнадцатилетние», из ребят, рожденных в 1922–1925 годах, «вернулось с войны лишь трое на сотню». Быков назвал эту повесть обелиском памяти «навеки девятнадцатилетних»¹. Отец жил с памятью о погибших друзьях и родном брате, и военные потери для него измерялись не статистикой, постоянно менявшейся, а невосполнимой утратой, которую он ощущал всю жизнь. В одном из писем отца я нашла фразу: «Но я-то ведь свою жизнь после войны считаю подаренной мне жизнью, выпавшей случайно...»². Свою книгу воспоминаний, вышедшую в 1999 году, он так и назвал: «Жизнь, подаренная дважды».

Однажды он получил письмо от ветерана Афганской войны: молодой человек писал ему, что единственной книгой, которую он прочитал в Афганистане, был сборник военных повестей Бакланова. Отца это испугало: могли ли его книги вдохновить молодых людей на участие в совершенно другой войне? Он писал их с мыслью, чтобы никогда не повторилась трагедия, которую пришлось испытать его поколению.

Как сказал он в интервью 1982 года, «все, что я пишу и что еще надеюсь написать, — это одна большая книга о моем поколении и о времени, в котором оно жило и живет теперь»³. Наверное, это и было для него главным: оставить подлинное свидетельство о прошедшей войне и о людях своего поколения.

Отец многих знал и со многими переписывался. Письма Алеся Адамовича, Виктора Астафьева, Василя Быкова, Георгия Владимова, Зиновия Гердта, Даниила Гранина, Виктора Некрасова, Александра Твардовского, Иосифа Хейфица и многих других переданы в московские и петербургские архивы. Но публиковать их стоит с ответными письмами Бакланова, которые я сейчас разыскиваю. Поэтому здесь публикуется лишь то, что хранится в моем личном архиве, — отрывки из пробных автобиографий Бакланова разных лет; письма его жены 1964 го­да — времени окончания работы над романом «Июль 41 года», а также выдержки из его писем дочери 1990-х годов. Цель этой публикации — напомнить читателю о творческом пути Григория Бакланова и о его жизни.

* * *

Рассказ о разных этапах жизни отца я начну с его автобиографии, к которой попутно добавлю факты, оставшиеся неизвестными.

«Родился я в Воронеже 11 сентября 1923 года, и довоенный Воронеж, и Воронеж послевоенных лет есть в моих книгах.

Мне было десять лет, а старшему моему брату двенадцать, когда умер наш отец Яков Минаевич Фридман. Мать, Ида Григорьевна Кантор (ей посвящена моя повесть «Пядь земли»), пережила отца всего на два года, умерла от воспаления легких 42 лет от роду.

Из всех людей в мире наибольшее влияние оказала на меня мать. Жизнь ее не была счастливой, да и у отца был тяжелый характер. А она была женщина добрая, безмерно терпеливая и стойкая духом, и любила нас, сыновей своих, как только мать может любить. И воспитывала своей любовью и человечностью».

В юности отец хотел быть врачом, хирургом, и говорил нам, что мать его — из семьи врача. Рано потеряв родителей, он многого о них не знал, и еще меньше знали мы с братом. И вот в этом году из архивных справок⁴ узнали, что дед Григория Яковлевича по материнской линии, Иосель-Герц Кантор, был не врачом, как считалось в нашей семье, а купцом первой гильдии. Он был родом из Ковно, Каунаса, где отслужил в армии и где в 1908 году получил купеческое свидетельство. За два года до начала Первой мировой войны ему временно разрешено было жительство и торговля в Санкт-Петербурге. (Евреи должны были жить за чертой оседлости; исключения делались для людей с востребованными профессиями.) В 1912 году он переехал в имперскую столицу с большой семьей, а в дальнейшем жил в Воронеже. Всего этого Григорий Яковлевич не знал, поскольку в советское время достижения деда семья вынужденно скрывала⁵.

Врачом была его мать, Ида (Ита-Хая) Кантор. Чудом сохранился выпускной альбом матери, закончившей Воронежскую Мариинскую женскую гимназию в 1910 году. (Альбом этот теперь находится в Пушкинском доме в Петербурге.) В 1913 году, закончив медицинский факультет Харьковского университета, Ида Кантор получила звание зубного врача. В 1917 году ей разрешено было открыть свой частный зубоврачебный кабинет. В советские годы она работала в здравпункте на конфетной фабрике.

Об отце Григория Яковлевича известно очень немногое, а документы в воронежском архиве не сохранились. Яков Минаевич Фридман родился в Польше, в многодетной еврейской семье, и формального образования не получил. До того, как он стал советским служащим, инспектором на фабриках, он был нэпманом, за что в дальнейшем и пострадал. Григорию Яковлевичу было пять лет, когда в 1928 году его отец был лишен избирательных прав и сослан с семьей в Курган. В повести «И тогда приходят мародеры» немного рассказано об этом времени.

Еще из автобиографии:

«[После смерти матери] нас взяли к себе ее сестры. Школу я не кончил, после девятого класса перешел в авиатехникум: хотелось получить профессию, стать самостоятельным.

Началась война, я работал слесарем на 18-м авиационном заводе, здесь делали знаменитые штурмовики того времени: ИЛ-2. Мой старший брат, Фридман Юрий Яковлевич, студент исторического факультета 1-го курса МГУ, ушел в народное ополчение и погиб в октябре 1941 года в дни наступления немцев на Москву. Только через сорок лет я узнал о его судьбе.

Меня на фронт не брали, мне еще было семнадцать лет. И в военное училище нельзя было попасть без аттестата об окончании школы. Я экстерном сдал за 10-й класс, что, впрочем, не пригодилось. Заново формировали вышедший из окружения артиллерийский полк, это было уже в начале зимы. Я пришел к командиру полка, сказал, что старший брат мой погиб на фронте, попросил взять меня в полк. Он взял.

Из всех человеческих дел, которые мне известны (ни в концлагерях, ни в гетто мне бывать не приходилось), война — самое ужасное и бесчеловечное дело. Но оттого, что жизнь и смерть здесь сближены, как выстрел и разрыв снаряда, многое видишь и чувствуешь обостренно. Ты можешь не думать, что тебе это дано видеть в последний раз, ощущение это — в тебе, и не раз на фронте, словно прозревая, я поражался красоте мира. Был я рядовым бойцом («солдат», «офицер» — это пришло позже), и одно время был самым молодым в полку. Потом с Северо-Западного фронта меня послали во 2-е Ленинградское артиллерийское училище, оно тогда находилось в Башкирии, окончив его, я попал на Юго-Западный (в дальнейшем — 3-й Украинский фронт). В октябре 1943 года, когда мы брали Запорожье, меня тяжело ранило, шесть месяцев в госпиталях, несколько операций, в итоге признан ограниченно-годным, инвалидом третьей группы, но в свой полк, в свой взвод я вернулся. Участвовал в Ясско-Кишиневской операции, эти бои на плацдарме за Днестром, где я был контужен, стали в дальнейшем местом действия моей повести «Пядь земли». Потом — тяжелейшие бои в Венгрии, в районе озера Балатон; в какой-то степени об этом написана моя первая военная повесть «Южнее главного удара». Участвовал во взятии Будапешта, Вены, войну закончил в Австрии, в звании лейтенанта⁶.

Домой, демобилизовавшись по ранению, я вернулся в декабре 45 года, как раз под Новый год. Собственно говоря, дома не было, ничего не было, даже не было никаких планов на дальнейшее. Но никогда так спокойно, так беззаботно я себя не чувствовал. Я знал, главное дело моей жизни я сделал, а как дальше жить, кем быть — не тревожило, никаких карьерных соображений не возникало. Однако я уже начал писать, и это привело меня в Литературный институт⁷.

Об институтских годах я не сохранил светлых воспоминаний. Мы возвращались с фронта победителями, а дома, в своей стране, становились побежденными. Доносительство, карьеризм, предательство делалось добродетелью времени, наверх всплывали подонки, хозяевами жизни оказывались те, кто в войну был дальше от фронта или, как тогда говорилось, был нужен родине в тылу. Одна за другой проводились опустошительные кампании: борьба с низкопоклонством перед Западом, борьба с космополитизмом, изничтожение генетиков, кибернетиков; государственный антисемитизм стал нормой, разразилось дело врачей, аресты, страх, шпиономания, страна, отделенная от мира. Атмосфера становилась удушающей. Инсульт, поразивший Сталина, удар, как говорили раньше, я бы назвал ударом господним, если б был верующим. Но поздно, слишком поздно это копье господне поразило его».

Свой первый рассказ, написанный в конце войны в Болгарии, в городе Пасарджик, Григорий Яковлевич отнес Василию Гроссману. «Почему Гроссману? — писал он в воспоминаниях. — Я читал его роман “Степан Кольчугин”, меня поразил его очерк “Треблинский ад”. <…> Ходил я тогда в хромовых сапогах, в галифе, в гимнастерке, орденская планка над карманом. Почему-то думалось: вот приду, он усадит меня, начнет расспрашивать про войну... Ничего этого не случилось. Он взял рассказ, сказал, когда снова прийти. И я пришел. “Ну, что я вам скажу... Пишите. Может, получится, может — нет”. Вышел я в полном недоумении, а между тем это было самое мудрое, что он мог сказать»⁸.

На мемориальном сайте Бакланова https://grigorybaklanov.com/ опубликована его фотография 1947 года в военной гимнастерке. На обороте этого снимка была надпись: «Вот в таком виде я пришел к Гроссману». Гроссман вел творческие семинары от Союза писателей, и Григорий Яковлевич посещал их вместе с Юрием Трифоновым.

Когда в 1959 году вышла повесть «Пядь земли», Гроссман, прочитав ее, сказал Григорию Яковлевичу (они тогда жили в одном доме на Ломоносовском проспекте), что это уже настоящая вещь о войне.

А спустя десятилетия, став в 1986 году редактором журнала «Знамя», Бакланов опубликовал записки Гроссмана об Армении «Добро вам!», а также отдельным знаменским изданием выпустил записные книжки Гроссмана военных лет⁹.

О Константине Георгиевиче Паустовском, в семинаре которого он учился в Литинституте, отец вспоминал тепло. Но из всех писателей наибольшее влияние на его творчество оказал Лев Толстой, о чем он упоминал не раз. «А учит, вообще говоря, — писал он в автобиографии, — каждая прочитанная книга: в одной видишь, как надо, в другой, как не следует. Но преимущественно все же учишься у жизни и у самого себя».

Из автобиографии:

«Вполне понятно, что самым сильным испытанием юности моего поколения была война. Вполне понятно, что и первые значительные книги, написанные нашим поколением, были о войне. И я не составлял в этом исключения: и первый мой рассказ, и первая зрелая повесть были о войне. <…>

“Пядь земли” была третьей по счету моей повестью и первой, принесшей мне известность. Ее издали в тридцати с лишним странах мира — и в Англии, и во Франции, и в Италии, даже в Испании, где тогда практически не издавались наши книги. И хотя это была жесточайшая война с жесточайшим врагом, в книге нет ненависти к немецкому народу: иначе бы в Федеративной Республике Германии эта книга не переиздавалсь бы четырежды, в том числе — массовым тиражом.

У нас повесть напечатал журнал “Новый мир”, официальная критика обрушилась на нее <…>. Главное обвинение звучит сегодня смешно: “окопная правда”. В нашем государстве “рабочих и крестьян” требовалась правда генераль­ская, литературе предначертано было Сталиным писать не о той жизни, что есть, и не о той войне, какой она была, а изображать такую войну, какой она должна была быть, — вот основной принцип социалистического реализма. Я не исповедовал его. Термин “окопная правда”, возникший в связи с повестью “Пядь земли”, стал чуть ли не политическим обвинением, его не избежали еще несколько писателей <…>.

А я всю войну пробыл в окопах, в артиллерийской разведке на передовом наблюдательном пункте, войну видел с поля боя и писал, что видел и знал. Все было так свежо, все — перед глазами, когда я писал “Пядь земли”, и чувствовал себя я так, словно мне не тридцать шесть лет, а я так же молод, как они там, на плацдарме за Днестром. Но совершенно с другим, с отцовским чувством писал я повесть “Навеки — девятнадцатилетние” — о мальчиках, не вернувшихся с войны.

<…> Годы идут быстрее, чем пишутся книги. А мне все хочется рассказать о моем поколении и времени, в котором оно жило и живет, о сложнейших герои­ческих и трагических годах и десятилетиях ХХ века. И так получилось, что я попеременно пишу книги то о юности моего поколения, то о его нынешней жизни: как бы с двух концов движусь к середине. Быть может, мне удастся заполнить эту картину, где пока что столько пустот».

Роман «Июль 41 года», который Григорий Яковлевич считал одной из главных своих книг, был опубликован журналом «Знамя» в начале 1965 года, на исходе хрущевской оттепели. «Эта книга, — писал он в автобиографии, — подверглась у нас не меньшему разгрому, чем “Пядь земли”, два самых усердных критика даже защитили на этом докторские диссертации, доказывая, что 41 год ни в коем случае не следствие Сталинских репрессий 37 года и всех последующих годов и всего того, что с ними было связано, что испытали на себе герои этого романа».

Эльга Анатольевна Бакланова, жена Григория Яковлевича, в юности жила в ведомственном доме в Киеве, где в 1937 году каждую ночь проходили аресты. Именно о таком доме вспоминает в романе генерал Щербатов. Впоследствии Эльга Анатольевна гордилась, что ее воспоминания вошли в роман и что Григорий Яковлевич первым, до Юрия Трифонова, с которым они дружили, описал такой дом.

В апреле 1964 года Григорий Яковлевич уехал в Ялту, где отдыхал и редактировал рукопись романа перед окончательной сдачей в журнал¹⁰. В письмах жены, отрывки из которых здесь публикуются, выражена суть их отношений¹¹.

7 апреля 1964

Очень, очень скучаю без тебя. Беспокоюсь, что ты болен. Так хочется, чтобы тебе хорошо работалось и вообще, чтобы ты скорей был дома. <…> Милый ты мой! Неужели ты все еще нервничаешь? Неужели сейчас, когда прошло время, тебе еще неясно, какую умную и хорошую книгу ты пишешь? Я понимаю, что тебе она сейчас просто надоела, и как всегда у тебя бывает в такое время, тебе все кажется отвратительным и неинтересным. Я все это понимаю и знаю, что это пройдет. Я уверена, что ты сумеешь сократить и выбросить все ненужное, и тогда останется прекрасно написанная, мудрая и умная книга. Главное — это не торопиться и не нервничать. Пусть ты за этот месяц сделаешь половину, но хорошо. Не сердись на меня за мои назидания, я хочу, чтобы ты зря не нервничал. Ведь нет причины.

10 апреля 1964

Гришенька!

Наконец-то получили твое письмо. Листики¹² произвели невероятное впечатление. И у меня как-то легче на душе стало. А то уехал — и ни одного живого словечка. По телефону как-то главного никогда не скажешь.

Недавно звонила Карпова Валентина Михайловна (кажется, так?)¹³. Целых полчаса, наверное, распиналась всячески (чем бы это объяснить?). И что «мы очень заитересованы новой вещью Бакланова» и что «ждем с нетерпением, хотим включить в план» и т.д. и т.п. Я ей сказала, что к 29 апреля ты привезешь все в чистом виде. Ее как будто это удовлетворило, и она просит сразу же дать им читать.

Милый Гришунечка, любимый мой и хороший! И вообще нет такого слова, которым бы можно было передать, как ты мне дорог и как мне плохо без тебя. И я, кажется, начинаю понимать, почему ты убегаешь всегда от любовной темы: право, слова часто портят все и мешают. Нет, это, конечно, шутка. А в действительности я, да и Лазарь¹⁴, ждем от тебя полнокровной биографии Богданова¹⁵, и не обойти тебе любовной тематики.

Я все же прошу тебя работать разумно, т.е. периодически отдыхать, гулять и всячески переключаться. Тогда и работаться будет лучше. <…> 5 стр[аниц] в день — это очень много. Тебе важно привезти в чистом виде первую половину. <…> А дома потихонечку кончишь остальное. Главное, что спешка всегда отражается на качестве. Будь спокоен, родной, береги себя. <…>

14 апреля 1964

Родной наш папочка-Гришенька!

Получили твое второе письмо. Мишенька пришел со школы и кричит: «Мама! Вынимай скорей папино письмо!» И правда, угадал или, как он говорит, «сразу почувствовал». Миндаль понюхали, разделили, обсудили отрывки из письма, и я, наконец, сижу и перечитываю его одна.

По-моему, даже никогда еще не получала таких строк: «стал скучать и по маленьким моим дурачкам». А потому возгордилась страшно и задрала нос. Нет, вру. Страшно тронута, очень счастлива, скучаю, как и ты. И вообще, старичок, трудно нам стало расставаться.

Звонил опять Лазарь, проявлял заботу. А больше новостей нет. <…> 19 апреля, в воскресенье, должна идти с сыночком на «Синюю птицу»... (у нас только два билета). Так что ты нам в воскресенье не звони.

Я не согласна с тобой в том, что мы переоценили твою книгу. Нет, мы ее ценили не за военные сцены, а совсем за другое, и это другое в ней остается таким, как было. И если все длинное, лишнее и слабое уйдет, книга будет такой, какой она и была задумана. Я так рада, что тебе пишется, только не нужно «рушиться с высоты», а давай-ка на ней оставаться, что же касается синяков, то их вообще не вредно иногда получать, так сказать, для профилактики. <…>

18 апреля 1964

Милый Гришенька!

<…> Все здоровы, шлют тебе привет. Только что звонил Александр Михайлович и передавал привет¹⁶. Картину [по повести «Пядь земли»] он смотрел, говорит, что она все же получилась, сделана со вкусом, строго, вообще речь может идти только о том, будет ли она иметь успех у широкого зрителя¹⁷. Он считает (и я с ним согласна), что благодаря неопытности режиссеров, особого успеха ждать нельзя, но и стесняться такой картины нечего, т.к. она очень цельная и с большим вкусом (это он повторял много раз). Ну, да бог с ней. Картина — это произведение режиссеров. Пусть себе и волнуются.

Милый папочка! Ждем тебя — не дождемся. <…> Детки ждут подарков. Они их заслужили. <…> Их мама не откажется от муки, если это, конечно, не очень трудно будет.

Мама была первым читателем и единственным редактором, которому отец доверял. С детства мне помнятся их прогулки по аллеям нашего дачного поселка «Советский писатель» в Красной Пахре. Каждый день после работы отец читал маме написанное и вечерами, обсуждая на прогулках его сцены, они жили его героями, в его книгах. Во время этих разговоров могла прийти отцу новая идея, другой поворот сюжета. Важно было то, что мама умела зарядить его энергией и настроить на следующий день работы.

В автобиографии 1994 года отец писал:

«Женат вот уже 41 год. И хотя фольклор Союза писателей утверждает, что число жен писателей втрое превышает число членов Союза писателей, я женат единожды. Детей двое: сын Михаил и дочь Александра. Еще у меня внучка и двое внуков. Старший внук в память о моем погибшем брате назван Юрием».

Отец посвятил Эльге Анатольевне книгу воспоминаний «Жизнь, подаренная дважды». В посвящении он так писал о ее участии: «В каждой моей книге — часть ее души».

Спустя годы мама писала отцу в больницу.

26 июля 2005

Милый Гришенька! Читаю и перечитываю твои книги. Сейчас — «Дороги пришедших с войны». К тому же, там есть и «Жизнь, подаренная дважды». Радуюсь каждому слову, вспоминаю, как и когда это было написано, вспоминаю, что мы тогда с тобой говорили о Твардовском или о Юре Трифонове и т.д.¹⁸ Хочу, чтобы ты почувствовал, что мы — вместе. Это — главное. Я тебя целую. Твоя Э.

А вот записка отца от руки. По фронтовой привычке он к долгой жизни не готовился и не раз прощался с нами, думая, что каждый день может стать последним. С этим чувством он написал маме записку — либо до, либо после больницы. Не знаю, читала ли ее мама.

2005

Эллочка, родная моя, единственная!

Все самое лучшее, что было в моей жизни, было с тобой, и лучшее были ты и наши с тобой дети и внуки, внучка. <…>

Отец многое умел, во все вникал и все старался сделать сам. Работал он со страстью, приговаривая, что вот кончит это «ненавистное дело» и займется «любимым делом». На даче, которую он строил вместе с рабочими, у него был верстак, где он пилил и строгал. Любил вырезать по дереву. Рано утром косил траву, повторяя: «Коси, коса, пока роса...». Очень любил сад, который вырастил вдвоем с мамой, сам прививал яблони, делая надрезы хирургическим ножиком.

В шутливом настроении (такое бывало после удачного рабочего дня) отец отпечатал на даче «договор» с девятилетней дочерью. Полностью цитировать его не буду.

2 июня 1968 года.

Договор

Настоящий договор заключен между БАКЛАНОВЫМ Григорием Яковлевичем — с одной стороны — и Баклановой Александрой Григорьевной — с другой стороны.

Стороны, именуемые в дальнейшем соответственно: «ОТЕЦ» и «ДОЧЬ» — обязуются <…>

Я должна была соблюдать осанку, выполнять полный комплекс закаливания и т.д. Отец обязывался научить меня плавать и свистеть.

А вот еще один шутливый договор, найденный братом на даче. Здесь пародируются бюрократический язык и отношения советского писателя и издателя.

АКТ

Настоящий АКТ в присутствии трех свидетелей (все трое — работники редакции) составлен в том, что

Г. БАКЛАНОВ (именуемый в дальнейшем: АВТОР) вручил, с одной стороны

В. Катинов¹⁹ (именуемый в дальнейшем: ИЗДАТЕЛЬ) принял, с другой стороны

А) «РУКОПИСЬ», которая имеет стать «ПРОИЗВЕДЕНИЕМ».

При первом поверхностном досмотре «РУКОПИСИ» кроме необходимого ей наименования и оглавления обнаружено еще и содержание, которое, как извест­но, для печатного «ПРОИЗВЕДЕНИЯ» совершенно не обязательно.

Уличенный на месте «АВТОР» под грузом неопровержимых улик и в присутствии трех свидетелей (все трое — работники редакции) свою причастность к содержанию признал, за что готов нести юридическую ответственность.

«ИЗДАТЕЛЬ», тем не менее, «РУКОПИСЬ» принял впредь до выяснения собственного мнения, за что во всех случаях не несет никакой юридической или моральной ответственности.

«АВТОР» признал, что в соответствии с авторским правом он всегда и везде обязан, а «ИЗДАТЕЛЬ» ни в коем случае и никогда не обязан.

Настоящий «АКТ» в присутствии трех незаинтересованных свидетелей (все трое — работники редакции) был подписан

синхронно (т.е. в одно время суток и, по возможности, в один год),

идентично (слово, смысловой нагрузки не имеющее, употребляемое в официальных документах для придания им русского национального колорита),

одновременно (для вдов и сирот — единовременно) —

ИЗДАТЕЛЕМ — с одной стороны,

АВТОРОМ — с другой стороны.

Москва, Тверской бульвар, 25, 16 часов 03 минуты, вторая половина ХХ века.

(Следуют подписи Бакланова и предполагаемого издателя.)

Возвращаюсь к творческому пути отца: в начальные годы «длительного Брежневского царствования»²⁰ он не писал прозу, а писал сценарии и пьесы, в основном для заработка.

Из автобиографии 1994 года:

«Из восьми фильмов, поставленных по моим книгам и моим сценариям, считаю своим телефильм «Был месяц май». Он поставлен по одноименному моему рассказу, сценарий мой, режиссер — Марлен Хуциев.

Из трех пьес моих считаю заслуживающей внимания только пьесу «Пристегните ремни!», она поставлена в 1975 году Юрием Любимовым в «Театре на Таганке».

В 1970-е годы отец опубликовал роман «Друзья» (в нем многое — из жизни нашей семьи), рассказы, статьи, очерки об Америке и Канаде — его приглашали читать лекции в университетах. В 1979 году вышла его повесть «Навеки — девятнадцатилетние».

«До 1986 года, т.е. до начала перестройки, никаких должностей официальных не занимал. В 1986 году на 8 съезде Союза писателей был выбран в бюро секретариата СП, некое подобие высшего ареопага из восьми человек с совершенно различными взглядами. Разумеется, ничего хорошего из этого не вышло.

Тогда же, в 86-м году, стал редактором журнала «Знамя», он превратился в один из уважаемых и популярных либерально-демократических журналов. Но работа в журнале лишила меня возможности писать, и в ноябре [1993] года я передал журнал своим заместителям, чтобы написать новую книгу, над которой сейчас работаю²¹».

* * *

Вот запись из архива отца. Очевидно, писалось это в начале 1980-х.

«Каждая книга — это часть жизни, дважды прожитой. Сначала прожитой в действительности тобой или людьми, которых ты знал, потом заново прожитой в книге по мере того, как она слагалась. А когда книга закончена, все настолько соединится — и реальность, и вымысел, — что уже не знаешь, что для тебя реальней: та ли подлинная жизнь, которая была, или воплощенная в книге. Так писались по свежей памяти повесть “Пядь земли”, роман “Июль 41 года”, так на отдалении лет, вновь и вновь возвращаясь мыслью в те годы, писал я повесть “Навеки — девятнадцатилетние”. Впрочем, на каком-то этапе книги и становятся биографией писателя».

А вот черновик ответов на вопросы журналистов, тоже 1980-х годов:

«Каждая книга и возникает по-своему и соответственно складывается работа над ней. <…> Когда я работал над повестью “Карпухин” [1965], я перечитал ряд судебных дел, ходил на процессы. Ничего из этих дел в повесть не вошло, но атмосфера суда, подробности — все это надо было и знать досконально, и чувствовать.

Работая над романом “Июль 41 года”, я не мог полагаться только на свою память. Поэтому об одних и тех же событиях я выслушивал и записывал рассказы многих людей, это давало освежение с разных точек зрения, в таком перекрестном свете многое видней и выпуклей. И архивные материалы, и воспоминания, мемуары — все это было необходимо, я проверял и перепроверял каждый факт. Длилась работа над романом два с половиной года. <…>

Моя домашняя библиотека совсем не обширна. И нет в ней особенных редкостей, а самая большая для меня ценность — девяностотомное собрание сочинений Льва Толстого. Многие годы хотелось купить его, и вот недавно, наконец, приобрел и читаю с карандашом. Мое собственное, первое в жизни собрание сочинений Льва Толстого я получал по подписке после войны, том за томом — все четырнадцать томов. Теперь оно пожелтело и истерлось; истерлось и пожелтело собрание сочинений Чехова и шеститомный Гоголь, и десятитомный Достоевский, но страницы тех книг даже на ощупь знакомы, многое связано с чтением их.

Я не собиратель ни ценностей, ни редкостей; этого нет в нашем доме. Повидал я, как накопленное, хранимое переживало людей. И — не коллекционер. Покупаю только те книги, которые хочу прочесть сейчас или в будущем. Смотреть же на тома, которые я не прочту, мне не доставляет никакого удовольствия, и смысла в этом я не вижу. Гораздо приятней сознавать, что мои любимые книги уже прочтены моими детьми, что недалек тот день, когда я буду читать их внуку, а дальше, надеюсь, он сам полюбит их и прочтет».

* * *

В 1991 году я уехала на полгода на учебу в Америку, оставив трехлетнюю дочь с родителями на даче. Оба очень привязались к внучке и с нежностью писали о ней. Процитирую отрывки из писем Григория Яковлевича.

27.06.1991

Сегодня ты уже, наверное, в Филадельфии, и вот первое тебе письмо, на котором обрисованы лапки твоей доченьки. Я печатаю, а она стоит рядом и спрашивает: «Чего ты делаешь?». И еще спрашивает: «Устали пальцы?» <…> Вот села со мной на стул, под мою руку и говорит: «Я тоже хочу нажимать на кнопки, тоже хочу работать». <…>

Сегодня я весь день был на даче, косил, подрезал деревья, а она, помощница моя, относила ветки на костер и говорила: «Опять мне работа». Словом, мы — друзья. <…>

Вчера собирался на работу, а Маргаритка обряжает свою большую собаку. Спрашиваю: «Как ее зовут?» — «Артемонов». Отчего Артемонов? Я всю дорогу смеялся.

18.08.1991

У дочки твоей начался период «почему». Жгу вчера огромный костер, она, разумеется, рядом, приносит мне крошечные веточки. «А почему огонь?» «Потому-то». «Почему?» — «Потому-то». Каждый раз объясняю, что горит, что такое огонь, почему сухое горит, а мокрое дымит и т.п. Новое «почему?». И — до бессконечности ангельским голосом с ангельским заинтересованным выражением лица. Вообще все схватывает мгновенно. <…>

По телефону не жди от нее длинных разговоров: она еще не освоила телефон, не может понимать, где ты, что за чудо происходит, когда она с тобой говорит. Подбежит, выпалит совсем не то, что собиралась сказать и — по своим делам. Девочка, как ты знаешь, весьма живая.

Следующее письмо написано после августовского путча. В те дни Григория Яковлевича глубоко тронуло единение людей, вставших на защиту своей свободы. Такого единения, он говорил, не было со времен войны.

1.09.1991

Дни были у нас напряженные, очень за тебя волновались, так как вдали, вернее — издали все кажется страшней, по себе знаю, из-за того и не люблю уезжать из страны. Но какое было удивительное расположение людей друг к другу, в день похорон трех мальчиков²², какой порядок, как все по-человечески и душевно. А народу шло не могу тебе сказать сколько, но, может быть, миллиона два. Я прошел только половину пути — с 10 утра до 2-х дня, положил цветы к месту гибели ребят и домой вернулся. И Миша с Олей и Юрочкой²³ тоже дошли примерно до того же места. Там еще перегораживали Садовое кольцо сгоревшие троллейбусы, а тоннель вблизи американского посольства, на улице Чайковского, где и происходила трагедия, закрыт и по сю пору.

И вот снова о внучке.

6.10.1991

Твоя Маргаритка очень повзрослела. Она по-прежнему не выговаривает звуки «р» и «л», но по части мышления — полный порядок. Вот вчера у машинки отвалилась буква, я припаиваю (а делаю я вообще все под ее наблюдением, отвечая на вопросы «А почему?» и «А как это называется?», а она говорит: «Наверное, ты сильно стучаг?». Когда же ей объясняешь что-то, следует звонкое: «Да?» <…>

14.10.1991

Вчера вечером, когда я читал рукопись очередную, приходит ко мне со своим одеяльцем и пушистым утенком, которого очень любит, ложится и начинает рассказывать мне то, что днем раньше от меня слышала. Но — совершенно серьезно, как бы от себя. <…>

Сейчас утро, мама и Маргаритка еще спят, осень, все за окном в желтых листьях, но уже не деревья, а земля под ними. Вот по этим листьям Маргаритка и бродит целыми днями вольно. Сейчас все встанут, и день начнется.

В 1992 году мы с дочерью навсегда уехали в Канаду. Григорий Яковлевич провожал нас в аэропорту, вспоминая позднее, как внучка крепко держала его за руку. Мы ежегодно приезжали навестить родных и переписывались с ними каждую неделю. Григорий Яковлевич писал мне обо всем понемногу — о ситуации в стране, о работе редактором, где помимо чтения рукописей он взвалил на себя и деловую часть журнала, и об основной своей работе: он писал теперь рано утром, до отъезда в журнал. Вот выдержки из его писем 1990-х годов.

10.07.1992

Новостей у нас особенно никаких нет, в политической жизни — некоторое затишье, в журнале вроде бы трудности и проблемы утрясаются, появился толковый коммерческий директор, который — хочется верить — снимет груз финансовых и прочих забот. Вчера вдруг получили в журнале весьма трогательный перевод: 500 рублей прислала женщина, которая подписана до конца года, но просто сама хочет помочь журналу, хотя мы, в отличие от многих, ни о какой помощи не просим. За эти деньги подпишем ее на следующий год.

27.09.1992

У нас после жутко жаркого лета — сухая золотая осень, клены уже желтые, светятся, в саду мы сняли сначала летние, потом осенние яблоки трех сортов, сложили в гараже (догадались, наконец, там холодно на каменном полу в каменных стенах, берем оттуда свежие-свежие), и вот начинаем антоновку снимать. А в погребе от маминых стараний ногой ступить некуда, приедете, будем угощать вас. Вот бы Маргариточка нам помогала собирать. Вообще, такого урожая фруктов у нас в саду еще никогда не было. <…>

Понемногу пишу, в журнале дела тоже более-менее ладятся, но подписка в этом году катастрофическая: на 1 сентября на все журналы и газеты подписался всего 1% от прошлого года: и цены подскочили, и надоела людям болтовня. Скоро будут только телевизор смотреть. У нас на будущий год на 50 000 тиража закуплена уже и сложена бумага, а вот будет ли такой тираж — Бог весть. И это после миллиона в 89-м году. То есть жизнь понемногу затихает, люди заняты своими делами и заботами, а на окраинах России все еще стреляют.

2.12.1992

Вас все тревожат наши политические новости. А тревожиться не из-за чего, гром идет не из тучи, а из навозной кучи, и это будет продолжаться долго. <…>

23.12.1992

Понемногу пишу, сложилась книга невыдуманных рассказов, называется «Входите узкими вратами» (это из Библии), часть печаталась в сентябрьском номере этого года, еще часть будет напечатана в 3-м номере будущего года... И думаю в ближайшем будущем начать еще повесть. «Не спеши!» — требует мама. «Поспешил и предыдущую испортил». Я так не считаю, но глас народа — глас Божий. Во всяком случае, это уж, наверное, будет последняя моя книга.

Про политические наши страсти можно сказать только: «Без привычки трудно было, а привыкли — ничего». Все это — для сатирика.

3.01.1993

Год новый будет тяжелым годом. Это не значит, что нам с мамой или Мише будет тяжело, я за свою жизнь достаточно заработал и зарабатываю, но людям трудно, и обстановка весьма невеселая. Страна огромная, пока что-то изменится, много времени должно пройти, только теперь наши экономисты начинают это сознавать, а политики пока что одним днем живут.

11.02.1993

Я вот думаю в сентябре, когда мне 70 лет исполнится, оставить журнал и тихо с мамой жить на даче, писать. Возможно, первое время скучновато покажется, но тащить эту упряжку становится мне все тяжелей и тяжелей. И дело даже не в возрасте, а в нестабильных обстоятельствах, в нашем диком «рынке». В трех издательствах у меня лежат сейчас книги, две — новые фактически (часть старых рассказов включена туда), одна — переиздание. А то уже давно ничего не выходило, издательства гонят сплошную макулатуру, детективы и т.п. <…>

Такой у тебя был взволнованный голос по телефону! Так не решаются же все трудности сразу, помнишь, как Твардовский говорил: «Найди край». <…>

15.03.1993

Ничего страшного не происходит пока что. Я сознательно пишу «пока что», все под богом ходим, но сейчас, можешь мне поверить, оснований для тревог нет. Просто жизнь тусклая, как на мертвом теле вши сразу выползают наверх, так и у нас они наползли к микрофонам, галдят, галдят, а результат один: реформы не движутся. Вот это — самое паскудное, но мы всегда идем «своим путем».

14.04.1993

А пока что от наших событий тебе, доченька, стали сниться политические сны. Это очень смешно. Василю Быкову на этих днях снилось, что мы с ним в каюте авианосца, авианосец тонет, он говорит мне: «Тонем!» А я говорю: «Ничего, выберемся». Я как раз позвонил ему узнать, когда он пришлет нам повесть, и вот он рассказал мне.

22.08.1993

А я написал вдруг рассказ несколько даже для себя необычный, хотел сразу же за повесть взяться, но дальше первой фразы не пошло. <…> А потом... Ну, не то что закат жизни, а просто будем жить на даче, писать, гулять с мамой, как бывало, разговаривать.

15.12.1993

Я же, освободившись от журнала, вернулся в свое прежнее состояние, пишу понемногу, написанное читаю маме, словом, живем нормальной человеческой жизнью. Конечно, события не радуют, демократы передрались, как соседки на кухне, и вот — результат. Но это все — песня долгая, а страна наша — страна чудес.

20.11.1994

А я съездил на неделю в Прагу, там собирались от всех ПЕН-клубов на пустую, как всегда, говорильню, закулисный смысл которой, чтобы все чиновники этой организации получили мандат на дальнейшую свою деятельность и соответственно жалованье. И по этому поводу много было произнесено речей (чего я не делал), много приемов, на которых и съедено, и выпито много (причастен). А еще на литературном вечере подходило много чехов с моими книгами на чешском, все же не выбросили, хотя после 68 года, когда наши танки вошли в Прагу, иначе, как оккупантами, нас не называли, и молодежь уже по-русски не говорит (то же самое я видел в Китае), новые поколения говорят по-английски.

15.12.1994

Повесть моя, как сияющие на горизонте вершины коммунизма: удаляется по мере приближения²⁴. Пишу, пишу, а до конца далеко, только и делаю, что сокращаю уже написанное. А может, в этом и есть сермяжная правда? Но хочется закончить. Даже мысли иногда посещают отважные²⁵: вот напишу и брошу это дело, ничего больше не буду писать.

В декабре 1994 года Григорий Яковлевич публично выступил против чечен­ской войны, пытаясь предотвратить кровопролитие; его телеграмма Ельцину была опубликована в «Известиях».

9.01.1995

У нас, как вы знаете, творится безумие в Чечне. Я обратился к Ельцину в самом начале, было напечатано в «Известиях» на первой полосе, была слабая надежда, что все же попытаются решить миром и переговорами²⁶. И по радио еще, и в «Общей газете» писал, но кровь льется, и это закончится нескоро, если только закончится миром. Война же кавказская не будет иметь конца, Россия сорок лет вела эту войну.

19.01.1995

Все это время, пока бои в Грозном, тяжкий камень на душе. Но сделать что-либо, изменить ничего невозможно.

14.07.1995

За всем, что я писал, всегда стояло пережитое или увиденное (вернее, и то и то), и вот потому-то я и решился за четыре года до конца тысячелетия объехать часть сумасшедшего мира, который таким радужным казался в детстве, а уж после войны, после победы — и говорить нечего. Все это можно писать и не выходя из дома, но — для слепых. Может быть, и ничего путного не выйдет, но кто знает? А может, и поездка не состоится, и все разрешится само собой²⁷.

5.01.1996

Кстати, о конце романа [«И тогда приходят мародеры»]. Я не имел в виду и сказать этого не хотел, что фашисты побеждают. Они могут победить, они испытывают терпение властей и граждан, видя, что полностью безнаказанны. Они заявляют о себе. Об этом я и президенту [Ельцину] говорил при встрече <…>. Вот если и дальше власть будет бездействовать, все спускать им, а экономика не наладится, тогда все возможно.

Роман «И тогда приходят мародеры» уже вышел книгой (туда вошли еще прежние вещи: «Меньший среди братьев» [1981], «Мертвые сраму не имут» [1961], «Свой человек» [1990], который в английском издании назван «Миг между прошлым и будущим», и там еще последний рассказ, который ты читала).

24.08.1996

Дела наши политические вы знаете. Очень хотелось бы, чтобы к тому времени, когда вы получите это письмо, закончилось бы изуверство, позорное изуверство в Чечне²⁸ <…>.

Была в поселке корреспондентка «Московского комсомольца» с фотографом, она как-то брала у меня интервью. И вот заходит, а яблоки — на всех деревьях. Естественно, угостил их и с собой насыпал, как она потом сообщила, «ведерко». И вот приезжаю в Москву на одно совещание в Совмине (надо было отстоять Сидорова в министерской должности, а то на его место всякие кандидаты выстроились <…>, подходит [Михаил] Ульянов: «А где яблоки?» Оказывается, она напечатала всю эту ерунду про то, что я «в свободное время» ращу яблоки, а Эльга Анатольевна — огурцы и кабачки и весь прочий огород. Так нас телефонными звонками одолели после этого.

24.12.1996

У меня вышла книга рассказов²⁹. <…> Теперь выход каждой книги — редкость, а тиражи по прежним нашим понятиям — смехотворные, да вот не смехотворны цены. В метро уже не увидишь, чтобы кто-то читал литературный журнал. Читают газеты, реже — глянцевые журналы с рекламой и картинками, читают учебники. <…> Работу стали ценить, но лучше работать не стали.

17.02.1997

Я начал было повесть, несколько глав написал, да отложил до лучших времен. Вдруг подумалось: время летит быстро, вот уже 10 лет, как началась «перестройка», за сегодняшними бедами и заботами, за сегодняшней вседозволенностью, которую и свободой нельзя назвать, целое поколение не помнит, как это было в самом начале. Например, даже через год после того, как мы издали «Собачье сердце» Булгакова (июнь 87 г.), я переписывался с Ген. Прокурором по поводу человека, который за то, что читал и давал читать эту повесть, получил 2 года. И только через год добился отмены приговора «по двум пунктам», а еще по восьми пунктам (за чтение и передачу книг), которые теперь изданы-переизданы, приговор был оставлен в силе. Словом, захотелось про это время рассказать, пока помню, да и фактов всяких, писем лежит много, вот и занялся³⁰. А может, и потому за это взялся, что повесть еще не сложилась, «не подошла на дрожжах», да уж очень тоскливый этот период, когда ничего не пишется...

Что касается политических новостей <…> политики заняты обливанием друг друга помоями, делом заниматься некогда. В магазинах по-прежнему все есть, не продают только деньги, и зарплату людям не платят. Верней так — платят по очереди: кто дольше бастовал, тому раньше заплатят. В мировом опыте это — новое экономическое чудо или, как писал Ф. Искандер в «Созвездии Козлотура», «интересное начинание, между прочим».

02.04.1997

Пишу вам на компьютере, что само по себе — чудо. Мой учитель — Илюша³¹ — был со мной весьма строг, но справедлив. И когда я спрашивал его, правильно ли делаю, он отвернется и, на меня не глядя: «У тебя все записано». Оля слышала за стенкой, как мы занимаемся, крикнула ему: «Молчит, как партизан на допросе!» Чем учитель мой был весьма разобижен. А вообще он молодец, мы дружно прожили десять дней, все его каникулы.

12.06.1997

Предпоследний мой рассказ, где явно про войну в Чечне не говорится, но, как мне кажется, она ощутима <…> название его — из молитвы: «В месте светлом, в месте злачном, в месте покойном».

9.07.1997

А я тем временем вроде бы заканчиваю свою работу, пишу последний довольно длинный завершающий сюжет. Читаю, как всегда, маме, бываю иногда одобрен. А хочется написать еще отложенную повесть. Если удастся, это будет последняя³². К компьютеру привык, особенно нравится, что отпечатать можно мгновенно.

<…> Правда, недавно целый день работы пропал: забыл закрепить. Мишутка говорит, что можно разыскать, но мне проще было написать заново.

24.07.1997

А уже макушка лета. Для меня она тем хороша, что заканчиваю начатую работу, иной раз и из дома почти не выхожу. Но так всегда к концу. Вот разделаюсь, и польют дожди. А сейчас жара, в городе душно, а на даче хорошо.

18.07.1999

Я же потихоньку начал разбирать папки с рукописями, с черновиками, вы­брасывать и выбрасывать. Теперь жалею, что мы не делали это вместе, как ты мне предлагала: были бы рядом. Хотя, конечно, это надо делать самому.

24.09.1999

А в Австралию я решил не ехать. Уже сообщили они, что высылают авиабилеты, десять лекций и т.д., и тут я попросил Мишеньку срочно дать им факс по-английски, что не смогу. И маму не захотелось оставлять, и наездился я за свою жизнь. Конечно, интересно, слов нет, но лететь в такую даль... Будем зимовать на даче, может, и писать захочется.

11.11.1999

Мы с мамой живем тихо, я почти не пишу: не хочется, да и время настало такое, что люди живут чем угодно, но только не литературой.

В заключение — несколько слов, чтобы объяснить настроение отца. В годы перестройки, когда шла борьба за гласность и свободу общества, он кипел энергией. Именно в это время он и взялся редактировать журнал. В 90-е годы ему стало ясно, особенно после событий в Чечне, что страна не пошла по пути демократического обновления. Если в середине 1980-х годов он писал, что «жизнь обрела смысл», то теперь этот смысл для него был утерян. В 1990-е годы и последующее десятилетие он видел, как страна откатывается в прошлое, и эти годы были для него, наверное, самыми трудными. Потому он и говорил: «Какая долгая жизнь!»

1 Василь Быков. По праву памяти // Правда. — 16.07.1979.

2 Из письма дочери, 18.04.1994.

3 У памяти свои законы: Беседа Г. Бакланова с Т. Сергеевой // Московская правда. — 16.04.1982.

4  Публикуемые сведения из ЦГА СПб. и Литовского государственного исторического архива удалось получить нашей родственнице, Марии Небольсиной, которая занимается генеалогическим исследованием семьи.

5  В ЦГА Москвы Мария Небольсина нашла запись о том, что Иосель-Герц-Ицка-Лейбович Кантор (полное имя деда) погиб в 1922 году в Москве. В воспоминаниях «Жизнь, подаренная дважды», Григорий Яковлевич писал: «...Он зачем-то поехал в Москву и там был сбит машиной, хотя машин тогда в Москве было по пальцам перечесть...».

6  В Литературном музее в Москве хранится военный альбом Бакланова с фотографиями, сделанными в Австрии и в Болгарии.

7 Бакланов поступил в Литинститут в 1946 году. Подробней об этом времени рассказано в воспоминаниях «Жизнь, подаренная дважды». В 1970-е годы он вел в Литинституте творческий семинар.

8 Григорий Бакланов. «Жизнь, подаренная дважды». Собрание сочинений в пяти томах, Москва, 2003. Т. 5. С. 72.

9 Василий Гроссман. «Годы войны». Москва: издательство «Правда», 1989.

10 После журнальной публикации роман «Июль 41 года» вышел в сборнике и в дальнейшем был запрещен на 12 лет. «Жизнь, подаренная дважды», т. 5, с. 159.

11 К сожалению, ответные письма Григория Яковлевича найти не удалось.

12 Засушенные листья из Ялты.

13 Карпова Валентина Михайловна, главный редактор издательства «Советский писатель», где готовился сборник военных повестей Григория Яковлевича.

14 Лазарь Ильич Лазарев (1924–2010), литературный критик и литературовед, близкий друг Бакланова.

15 Очевидно, имеется в виду не написанная отцом биография Маршала бронетанковых войск Семена Ильича Богданова (1894–1960). Отец отказывался от написания биографий советских военачальников, поскольку всей правды сказать не мог.

16 Александр Михайлович Борщаговский (1913–2006), писатель, драматург, театровед, литературный критик.

17 Кинофильм «Пядь земли», снятый в 1964 году по мотивам одноименной повести режиссерами Андреем Смирновым и Борисом Яшиным.

18 С Юрием Трифоновым Бакланов дружил в Литинституте и в дальнейшем часто виделся в дачном поселке в Красной Пахре. Там же он встречался с Александром Твардовским, который опубликовал «Пядь земли» в «Новом мире». О встречах и разговорах с Твардовским Бакланов написал воспоминания.

19 Василий Васильевич Катинов (1907–?), сценарист, работник культуры. С 1949 по 1961 год работал ответственным секретарем журнала «Знамя». Сотрудничал с Воен­издатом и издательством «Художественная литература» в качестве составителя антологий рассказов и повестей в серии «Великая Отечественная». Рассказ Бакланова «Почем фунт лиха» вошел во второй том этой серии, изданной в 1965 году.

20 Из письма дочери, 27.10.1996.

21 Имеется в виду роман «И тогда приходят мародеры» (1995).

22 Имеются в виду погибшие в тоннеле Дмитрий Комарь, Владимир Усов и Илья Кричевский.

23 Михаил Григорьевич Бакланов с женой и старшим сыном.

24 Роман «И тогда приходят мародеры».

25 Из «Шинели» Гоголя: «…В голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник?».

26 Вот часть текста телеграммы Бакланова Ельцину: «Россия — великая, сильная страна, поэтому она может быть милосердной. Безмерно жаль молодые жизни. Пригласите Дудаева в Москву. Сделайте еще этот шаг. Верю, он будет оценен и понят». В интервью с Ириной Ришиной 1995 года Бакланов сказал: «Я и сейчас убежден, что все можно было решить миром и тысячи людей остались бы живы. А война несет не только убийства, но и разжигает взаимную ненависть». https://www.e-reading.club/chapter.php/94780/2/grigoriy-baklanov-i-togda-prihodyat-marodery.html.

27 Этот замысел не был осуществлен.

28 Имеются в виду Хасавюртовские соглашения, подписанные в августе 1996 года, о прекращении военных действий в Чечне.

29 Сборник рассказов «Входите узкими вратами» (Москва: Культура, 1996).

30 Значительная часть воспоминаний Бакланова «Жизнь, подаренная дважды» посвящена его работе главным редактором в журнале «Знамя» в годы перестройки, когда приходилось отстаивать в цензуре многие публикуемые произведения.

31 Илья Михайлович Бакланов, младший внук Григория Яковлевича.

32 Повесть «Мой генерал» (1999).