Об авторе | Галина Калинкина родилась и живет в Москве, окончила РГГУ, прозаик, критик, эссеист. Являлась редактором журнала «Дегуста.ру», обозревателем российских академических журналов. Автор книг: «Поверх крыш и флюгерных музык» и «Идти по прямой», а также романа-надежды «Лист лавровый в пищу не употребляется» (сага о старообрядцах).

Лауреат международных литературных конкурсов им. Бунина, им. Катаева, им. Короленко, им. Анненского, «Русский Гофман», «Антоновка+» и «Волошинский сентябрь» (Критика).

«Трава у дома» продолжает цикл «“Точечная застройка” московской биографии», начатый в «Знамени» № 6 за 2022 год.

Галина Калинкина

Трава у дома

клад (60-е годы)

Впервые мама попала в Москву, еще будучи «в девушках». Вдвоем с однокашницей они поехали навестить тетку подруги. Навестить родню — это, конечно, повод-прикрытие, главное — поглазеть на столицу. Тетка из «понаехавших» в 50-е годы по лимиту прописки удачно нашла работу с проживанием. Служила истопником Клуба железнодорожников и там же — в полуподвалах котельной — проживала.

Клуб железнодорожников — нынешний Театр ЦДКЖ и аппендикс в ансамбле Казанского вокзала — был построен через десять лет от начала победившей революции, в 1927 году, инженером Карлсеном и архитектором Щусевым. «Образцовому рабочему клубу-театру» тяготение к «нарышкинскому стилю» придавали узорочье, миниатюрность и детальность каменных украшений.

Выгодное расположение теткиной квартиры — на площади пересечения трех московских железнодорожных веток и вокзалов — Казанского, Ярослав­ского, Ленинградского — располагало к следующим наездам в столицу. Буквально с перрона нырнуть в подвал… и ты уже в Москве. Но нахождение теткиного «угла» внутри котельной имело и свои минусы. Даже в прохладное московское лето в полуподвале, изрезанном трубами горячего и холодного водоотведения, было невыносимо жарко. Хозяйка и две ее гостьи ходили по дому в сатиновых лифах и трусах, а ночью спали нагишом без одеял. Гостевать в помещении без окон долго не получалось. И, посетив в тот первый свой приезд Красную площадь, погуляв в сквере Большого театра, заглянув в Зоопарк и Планетарий, подруги отправились пассажирским восвояси, радостно подставляя лица потоку воздуха от встречных поездов в открытых окошках плацкарта.

Первое знакомство со столицей отложилось в памяти теткиными россказнями о кладах. А потом уж путешественницы стали разузнавать связанную с кладом легенду и реальную историю постройки театра-клуба.

До революции в Российской империи был известен род купцов-старообрядцев Стахеевых. Дело свое Стахеевы начали, перебравшись с Новгородчины в Елабугу (теперь уже навсегда цветаевскую). Скупали в Прикамье хлеб и сахар, в Китае чай, переправляли товар в Москву и Санкт-Петербург. Поднялись банально на купи-продай, но вскоре негоцианты стали хозяевами золотых и нефтяных приисков, владельцами пароходов, монополистами, имевшими в Сибири и на Урале «тайные департаменты» по горному делу и железнодорожным перевозкам. Держателем акций торгового дома Стахеевых слыл и сам Николай Второй.

Выделялся из Стахеевского рода, где и дед знаменит, и отец известен, все-таки сын-внук.

Дед Иван Иванович занимал пост городского головы в Елабуге — до такого-то поста еще добраться надо было им, беглецам из новгородских земель (тут на память приходит привычное выражение в вопросах церковной реформы — территория выхода). Иван Иванович возвел в городе женский монастырь, построил каменный мост. Когда хоронили городского голову, оказалось, значительная часть личного капитала растрачена на благотворительность.

Отец — Дмитрий Иванович так же послужил городским главою, но жалованье не получал, оставляя в казне. Он выстроил лестницу к елабужской пристани, дамбу, бесплатную городскую столовую. Помимо торговли не чужд был и творчества, служил несколько лет в столице редактором журналов «Нива», «Русский вестник», публиковал первые опусы писателя Гнедича, например. Сыну оставил в наследство капитал в пять миллионов.

Сын — Николай Дмитриевич (племянник художника Ивана Шишкина по матери) увеличил отцов капитал в восемь раз. Слыл он кутилой, картежником, игроком, завсегдатаем казино в Монте-Карло. Но и широким благотворителем был: содержал богоприимный дом, женские училища, строил церкви в тюремных казематах и дороги в Алуште, возводил доходные дома в Москве. Один из самых известных его московских доходных домов — нынешний «Библио-Глобус» на Мясницкой.

На Новой Басманной Николай выстроил для себя и жены усадьбу в неогреческом стиле за миллион тех, еще обеспеченных, рублей. Во дворе усадьбы разбил фонтан «Богиня ночи», в саду устроил грот «Бельведер». В усадьбе той в недавнем времени снимались все серии телепрограммы «Битва экстрасенсов».

Ну, а третий известнейший дом — Клуб железнодорожников у Казанского вокзала — тоже можно отнести к владениям Стахеева, хоть он его и не строил. Поскольку легенда гласит, Николай Дмитриевич — тот самый богатей, чьи бриллианты искали Киса Воробьянинов и Остап Бендер.

Стахеев перед Первой мировой выехал во Францию, а вернулся в Россию после переворота в 1918 году. Собирался добыть в своем доме клад, якобы зарытый на Новой Басманной. Но по приезду был банально задержан на вокзале дружинниками из ж/д депо. Через время доставлен в ЧК к самому Дзержин­скому, стало быть, либо чекисты следили за приезжим еще из самой Франции, либо арестованный сумел сообразить, что дело его плохо, и поднял ставки — говорить буду только с Железным Феликсом. Оборотистому купцу, согласно все той же легенде (а правда от выдумки далеко не уходит), удалось составить сделку с верхушкой ЧК. По условиям договора, Стахееву взамен на указание места клада будет дарована свобода, а он, в свою очередь, отдает безвозмездно молодому большевистскому государству «награбленное».

Как бы то ни было, сделка состоялась: купец Стахеев был отпущен и благополучно выехал из Советской России; Советская Россия построила на его «отрытые» капиталы Клуб для тех самых железнодорожников, что заарестовали купца на вокзале.

О произошедшем случае написала газета железнодорожников «Гудок», где работали тогда Ильф и Петров, благодаря чему мы имеем великолепный роман «Двенадцать стульев».

Миновавший участи сгнить в большевистской тюрьме, Николай Стахеев скончался лишь через пятнадцать лет все в том же Монте-Карло; в игре ему крупно не везло.

Но любопытство разбирает: что за сумма была обнаружена в укладке? За эдакой ли толикой приезжал эмигрант-пароходовладелец в красное государство, на которую построили одно небольшое здание? Куда делось остальное?

И чем были отмечены те самые бдительные дружинники, определившие в вокзальной толчее лицо «классового врага», человека непролетарского происхождения? Чем их наградили? Грамотой? Двумя ржавыми селедками к ужину? Ведь дело-то они немалое сделали — заполучили Клуб для всей московской профессиональной корпорации железнодорожников, всего-то слегка «поприжав» одного буржуя, угнетателя народных масс. Но любопытству нашему, видимо, не суждено удовлетвориться.

Рисковый игрок, пожелавший напоследок взглянуть на дом свой, на Басманную улицу, на город, на свою страну — бывшую родину, решился на большую авантюру, приехав в логово. Взглянуть — взглянул, да еле ноги унес.

И все-то в его судьбе — благоприятное и губительное — связано с железною дорогою: начиная с собственных «тайных департаментов» по дорожному ведомству еще во времена монархии, продолжая арестом на ж/д вокзале, заканчивая размещением в национализированном доме на Басманной аж самого Наркомата путей сообщения, статьей в печатном органе железнодорожников и постройкой на стахеевские капиталы театра-клуба ж/д работников. Не верь после того в судьбу-интриганку.

Теперь как едем через площадь Трех вокзалов, так всплывает мамин рассказ про подвал и котельную, про трубы с горячей водой. Вспоминается оборотистый купец из рода благотворителей Стахеевых — чуждоклассовый элемент, никчемный толстосум и пиявка на теле народном.

Мама давно уже живет в столице и редко ездит в свой город с Казанского, а я-то уж — всамделишная москвичка, потому что рождена на Беговой, напротив Ипподрома. И очень люблю слушать эту историю про первый мамин приезд, ночевки голышом в Клубе железнодорожников, построенном на гóре незабвенного Кисы Воробьянинова.

Морозовка (1974 год)

Разбудил жуткий стук в дверь. Звонок не заливается соловьем, а визжит пилорамой.

С трудом разлепляю глаза. Темно в квартире и за окном. Не понимаю, сколько проспала на диване в зале. В дверь колотят в четыре руки. В потемках продвигаюсь в коридор. На ощупь отыскиваю веревочку светильника, дергаю. Отпираю задвижку с мыслью: сейчас попадет.

За дверью мать и сестра. Разгневанные лица тут же меняются на обеспокоенные. Мой вид — пунцовое лицо, заспанные глаза и общее онемение — говорит сам за себя.

Потом помню себя лежащей на том же диване в зале. Верхний свет не зажигают, вижу только освещенный коридор, дверь в светлую кухню и беспокойные тени. Мне подставляют металлический тазик для стирки, куда я периодически сплевываю, слюна не глотается. Градусник показывает почти 40. Стучали и звонили минут пятнадцать, сперва злясь, потом не на шутку испугавшись и переполошив соседей.

Еще до приезда «скорой» с работы возвращается отец. «Скорая» ставит укол, и «немой заговорил» — я улыбаюсь и даже что-то могу ответить врачу, температура спадает до 38. Санитаров в бригаде нет, потому отец несет меня — одиннадцатилетнюю — на руках с пятого этажа вниз по лестнице. Лифты в «хрущевках» не предусмотрены, радуйтесь расселению из коммуналок. А мы и радовались, переселившись тогда из коммуналки с Беговой у Ипподрома на Преображенку в отдельную квартиру. Я, в белой искусственного меха шубке, качаюсь на руках отца, блаженствую и одновременно стыжусь: такую взрослую на руках.

«Карета» скорой помощи везет меня и родителей в Морозовскую больницу, потом в Филатовскую. В обеих инфекционные отделения, но обе не принимают. Время около двенадцати ночи. Родители растеряны. Шоферу надоедает «пинг-понг», он выгружает «груз» снова у Морозовской и говорит: смена окончилась.

В приемном отделении нас, брошенных, наконец, принимают. Температура снова под сорок. Заспанная сестричка дает металлическую кюветку, куда сплевывать слюну, пока родители отвечают на анкету. Заспанный врач уводит меня в помещение рядом с приемным, проверяет горло, резко проводит инструментом вроде скальпеля и на широком шпателе показывает мне густую серую массу. Гной. В руки мне суют бутылку с прозрачным желтоватым раствором и надписью «фурацилин». «Полоскать», — строго произносит дежурный доктор. Я не успеваю испугаться боли, строгого немногословного хирурга — меня выводят к родителям в приемное. Они только что закончили отвечать на вопросы поста, интересуются диагнозом и временем операции: когда резать будут. Им объясняют: уже. Медлить было нельзя.

Утром я просыпаюсь от стука деревянной швабры в ножки стульев, на которых сплю снова посреди зала. Только не зала своей квартиры, а «красного уголка» больницы. «Инфекционка» переполнена, и положить меня некуда, потому персонал находчиво сдвинул шесть стульев посреди просторного помещения с флагами и плакатами. На стулья бросили тюфяк и застелили больничным набором постельного белья с чернильным расплывчатым тавро «Морозовка». Уборщица, недовольная ночной идеей — понаставили тут, — сердито тычет в мое ложе шваброй с серой холщовой тряпищей. Пахнет кислым.

Здание Морозовской больницы возводит в 1902 году архитектор-модернист Иванов-Шиц по благотворительному проекту старообрядцев Алексея Морозова и Александра Карзинкина. И, как говорит Википедия, «во избежание перекрест­ного заражения под каждую инфекцию строился отдельный павильон с жилыми помещениями для нянь и фельдшеров-надзирательниц. При входе каждого пациента сопровождали привратник и фельдшер и направляли в нужный корпус». Кстати, Иванов-Шиц — тот самый архитектор, что построил Боткинскую больницу и Купеческий клуб — ныне Театр «Ленком».

На завтрак меня забирают в отделение. Мест действительно нет, потому я делю одну койку с мальчиком, лежащим в коридоре. И тут таких металлических кроватей полно, стык в стык, не пройти не проехать. На тумбочке мальчика мы завтракаем вдвоем манной кашей, ненавидимой с детского сада. У соседа моего два носа. И такое я тогда вижу впервые, не видела и до нынешнего возраста больше ни разу. Это потрясает. Но не менее потрясает, что медсестра в инфекционке дает запивать таблетки всем из одной жестяной кружки. В свои одиннадцать я понимаю, что это неправильно. Протестовать не могу, но, когда сестричка отворачивается, прячу под тюфяк мальчика таблетки и говорю, что выпила.

Приехав утром и увидев, где и как я ночевала, мама забирает меня с диагнозом «околоминдалинный абсцесс» из больницы под расписку. Ее впускают в двойные двери Красного уголка, где я возлежу на своем ложе из шести стульев. Мама ужасается. И вот уже мы едем на заднем сиденье служебной папиной «Волги». Я погружаюсь носом в мягкий мутоновый мех маминой шубки. К белому искусственному меху моей шубы прижимается незнакомый мне зверек — новенький плюшевый мишка. Рядом на сиденье сумка с новыми тапочками, новой пижамой, коробкой цветных карандашей и альбомом. Из авоськи пахнет мандаринами. Вверху автомобильного окошка проплывает знакомая вывеска «Колбасы», значит, проезжаем Преображенскую площадь. Скоро дома. Нос мой улавливает в цигейке «Красную Москву», мамин запах. И я думаю, как хорошо иметь нос, только один нос, не два.

«Трава у дома» (1984 год)

Будущий свекор как-то сразу взял инициативу по организации свадьбы в свои руки. А в руках тех были связи с завмаг, завсклад, спиртзавод и кондитер­ская фабрика. Он же договорился с рестораном, где был завсегдатаем. Мои родители перед напором стушевались и уступили из разумных соображений — ну, раз человек такой практичный, положимся на него. Мы с женихом и вовсе ничего в оргвопросах не соображали, нам едва по двадцать, нам не до мелочей: студень заказывать или язык отварной — мы влюблены. Слышишь, Вселенная, ау, мы любиммм…

На свадьбу приглашено сто пять человек. Хорошо, если двадцать из них молодожены знали. Остальные — это «нужники» и члены их семей.

Была черная «Волга» для жениха с невестой и разноперый кортеж с гостями еще из пяти-шести машин. Было возложение цветов к Вечному огню — традиция. Была ссора свидетельницы с ухажером; драк не было — недотянули.

Невесту, меня, как водится, украли — чем я была раздосадована, потому что оказалась в темной ресторанной кладовке наедине с волочившимся за мной молодым человеком и прежде уже получившим отказ. Злилась на жениха, что долго ищет, а вор — длиннющий и щекастый — упивался мигом победы. «Длинный» крепко подпер дверь тяжелыми коробками и довольно гоготал над моими страхами в темноте кладовки, не удосужившись выяснить, что выключатель снаружи.

Еще помню, обидела фотографа. Стыдно. Он не снимал происходящее в процессе, в движении, а все время искал статики, требуя от молодоженов за­стыть, замереть, позировать, улыбнуться, еще раз улыбнуться, нет, еще. В конце концов я не выдержала и сказала, что хочу поучаствовать в собственной свадьбе, которая весело протекает мимо.

А дядечка-ниразунипапарацци оказался из обидчивых и исчез в самый разгар действа. Так что у нас на фото все еще трезвые. А практичный свекор сэкономил, срезав фотографу половину гонорара.

Поиском ансамбля «живой музыки» тоже занимался свекор. Команда сыгранная, солистка симпатичная. Я попросила спеть только-только появившуюся и, стало быть, модную песню «Трава у дома». Солистка знала новинку «Землян», но в репертуар группы шлягер еще не включили. Обидно.

Столы ломились. Сто пять (за минусом двадцати) незнакомых человек курсировали от застолья к танцполу. В какой-то момент мне подсказали, что подол платья сбоку и сзади испачкан. В ресторанном туалете мы со свидетельницей и еще парой девчонок отмывали платье от кетчупа: красное на белом смотрелось эффектно и страшно. Вымазаться так — постараешься, не вымажешься. Тут же припомнились мне глаза немолодой официантки, разносившей что-то в розеточках на подносе: уставившиеся на меня, не мигая, себе на уме такие глаза. И пятна кетчупа походили на брызги — сзади, в спину. Девчонки шептались — плохой знак. Мое настроение в тот день не могло испортить даже дремучее суеверие.

Выманили нас в зал звуки знакомой мелодии и голос солистки. Сырое платье — плевать.

Земля в иллюминаторе,

Земля в иллюминаторе,

Земля в иллюминаторе видна.

Как сын грустит о матери,

Как сын грустит о матери,

Грустим мы о Земле, она одна.

Гости про закуску с выпивкой забыли и бросились к сцене. Оказалось, девушка-солистка из кабинета директора ресторана звонила домой. Мать ставила пластинку «Землян» и надиктовывала дочери слова по телефону. Снова переносила иглу и снова диктовала. И так, по фразам, по строфам, солистка записала весь текст. Музыку они с гитаристами подобрали тут же на слух.

Восторг неистовый. Играли раз пять подряд, пока уже сами гости не выдохлись и не пошли выпивать за здоровье молодых под разнооктавное «горько!».

Гуляли, как положено, два дня. Те эффектные пятна — красные на белом — успешно вывели со свадебного платья в химчистке. Глаза, уставившиеся на меня тогда, не мигая, себе на уме такие глаза, помню до сих пор. Немолодая женщина с подносом в руках у подсобки. Гуляли развеселую свадьбу и представить не могли, как страшно вскоре погибнет тот, кто недавно надел невесте кольцо, кто приглашал ее на все медленные танцы и неумело целовал.

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева,

А снится нам трава, трава у дома,

Зеленая, зеленая трава.