|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
Шарики из жемчуга и мыльные пузыри
Дмитрий Легеза. Бабочка Маруся. — М.; СПб.: Т8 Издательские Технологии / Пальмира, 2022. — (Пальмира — поэзия).
«Бабочка Маруся» — третья, после «Башмачника» (2006) и «Кошки на подоконнике» (2010), книга Дмитрия Легезы — сборник особенный уже потому, что все в нем не то, чем кажется. И пусть читателя не пугает разнообразие форм. Лирический герой изъясняется преимущественно силлабо-тоникой, почти простой разговорной, разве что рифмованной речью, а потому понятен каждому — на уровне если не чувства, то слова. Но что там, за этим словом?
I. Иллюзия эпиграфа
Бабочка Маруся (которая на самом деле — ангел), вынесенная в заглавие сборника, встречает нас на пороге — в первом же стихотворении. Но только к середине книги мы угадываем истинное ее положение — это образ не столько первый, сколько центральный, становящийся над остальной подборкой и берущий на себя роль эпиграфа.
Разорванные бусы, которые Маруся «раздает» по шарику, напоминают читателю воздушные пузыри. Эффект поддерживается легковесным тоном повествования, несложностью рифм, чередованием мужcкой и женской цезур, междометиями, риторическими вопросами и восклицаниями. Может показаться, что «чудесный шарик» почти ничего не весит. Но, нагруженные под конец чтения этими самыми шариками, мы вдруг ощущаем их тяжесть.
Ведь что, по сути, эти разорванные бусы? Вся жизнь наша, нанизанная на нить, легко рвущуюся по желанию вершительницы судеб — ангела-бабочки, покатившаяся по чужим рукам и дорогам горошинами белого жемчуга.
Эту внезапную тяжесть и полновесность скрывают стихотворения Легезы. Его лирический герой выбирает тон, способный убаюкать, завлечь читателя, — но уже к середине сборника становится ясно, что голос поэта чуть дрожит, что порой сквозь ряды считалок и полу-светский, полу-смешливый разговор проступают контуры трагедии, обломки невыразимой общечеловеческой травмы. И травма эта ясна всему миру, животному и неживому:
Антон Поликарпович умер
И стал понимать свою кошку
И свинку морскую, и даже
Алоэ шипастый и пыльный
В этом абсурдном «умер и стал понимать» — истинная обреченность человека, человеческого самосознания.
Миру животных автор, кажется, отводит более сознательную, даже главенствующую роль. Понятие божественного у него неразрывно связано с понятием звериного. Например:
Вещал мне дворник пожилой,
Узбек или киргиз:
— «Погладил кошку — грех долой,
Вот посмотри: — Кис, кис».
Помойный кот на зов пришел
И цапнул старика.
Был грех, наверное, тяжел
И не прощен пока.
И читатель вынужден думать о том, будут ли прощены его грехи, судья которым — «помойный кот».
II. Поэт и поэзия
Отдельный интерес представляют стихотворения на тему современного литературного процесса, в частности — существования в нем поэта. Его роль субъект Легезы рассматривает в отношении к роли поэзии, которую порой величает с заглавной буквы. Интересно, что поэт, по Легезе, — то хищник, обращающийся с поэзией как ему вздумается, желающий ее поглотить, то жертва, страдающая от поэтического террора.
Однако именно эта двойственность позволяет автору наиболее полно выразить собственное положение в мире. Он ощущает себя рабом и в то же время, мимикрируя под жертву, осознает себя насильником:
Ты будешь прозябать на пенсии,
В сенильном маяться маразме,
Когда Российская Поэзия
Тебе предъявит за харрасмент.
<…>
Ни пули, ни петли, ни лезвия
Не выбирал — и жил-то вяло,
Теперь ответишь за Поэзию,
За годы, что она страдала.
Выбранная интонация способна вызвать у читателя противоречивые чувства. Понимая, какова истинная причина обвинения в «харрасменте», он не может не посочувствовать и поэту, и Поэзии, одновременно до предела очеловеченной и абстрактной. Здесь мы находим и невозможность полного осуществления поэтического слова, и неясность судьбы «гения», и предопределенную неспособность жить полноценно — обоюдную муку человека и Поэзии.
III. Слишком человеческое
Может показаться парадоксальным, но, затрагивая нематериальное, духовное, даже божественное, Легеза заключает собственное поэтическое слово в реальность бытовую и приземленную. Его лирический субъект называет и исследует реальные места, он постулирует понятные нам истины — порой до смешного очевидные («В каждом классе был ботаник»), порой весьма трагические — в основном касающиеся правительства, героизма и того, что под ним понимается ныне, он говорит с нами на одном языке и не боится его простоты, понимая, что простыми словами возможно говорить о предметах очень сложных.
И его ангел-бабочка Маруся — существо, понятное не по описанию, не по набору фактурных признаков, а по очевидному для каждого человека опыту прожитого. Ее портрет — лишь картинка, завлекающий мыльный пузырь, тяжесть которого открывается лишь в тот момент, когда мы осмеливаемся, не боясь, что он лопнет, дотронуться до его поверхности — и почувствовать тяжесть жемчуга.
Кристина Дергачева
|
