ГИПОТЕЗА

Об авторе | Никита Львович Елисеев — библиограф, литературный и кинокритик, публицист, писатель и переводчик. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Финал “Евгения Онегина”» (№ 6, 2023). Текст основан на выступлении автора на Набоковских чтениях в Петербурге 22 июля 2022 года в Пушкинском доме.

Никита Елисеев

Хичкок и Набоков, или Был ли Набоков английским шпионом?

Прежде всего я хотел бы поблагодарить организаторов конференции за приглашение. Затем я должен заранее попросить прощения за оголтелую ненаучность того, что вы сейчас услышите. Мое предположение (я это понимаю) в принципе недоказуемо. Тот, кто решит, что это не более чем параноидальные, конспирологические фантазии, пусть воспримет нижеследующее как… новеллу, беллетристику… что-то вроде новеллы Грэма Грина, столь помогшего однажды Владимиру Набокову. Кстати (или некстати), английского шпиона.

Поспешу заметить, что мое предположение, сколь бы ни было оно параноидальным и конспирологическим, нимало не оскорбительно для Набокова. В условиях, когда на демократию, цивилизацию наползает орда, наступают варвары, сотрудничество с разведкой демократической страны не токмо унизительно, но почетно и опасно. Это — подвиг, проявление мужества и героизма, а не трусости и конформизма.

Оговорюсь, я не знаю и знать не могу, в чем именно выражалось сотрудничество с английской разведкой выпускника Кембриджа и однокурсника будущего министра иностранных дел и потом еще и премьер-министра Великобритании,  которого Набоков назвал Бомстоном. Рискну предположить, что это были аналитические отчеты о настроениях русской эмиграции, о настроениях немецкого общества накануне торжества нацизма и в первые годы нацистской диктатуры. В энтомологических кругах Набокова недаром ведь называли «сплиттер» — рассекатель — аналитик. Набоков-энтомолог не упускал ни одной детали, первым стал подсчитывать чешуйки на крыльях бабочек. Такой проанализирует как следует. Без гнева и пристрастия. Ничего не упуская.

Замечу, что предполагаемый мной интерес английской разведки к студенту-эмигранту совершенно естественен. Сын крупного российского политика, депутата Государственной думы, члена делегации общественности в Англию во время Первой мировой, члена ЦК партии кадетов, политика, в числе прочих политиков добившегося от Николая II отречения, первого управделами первого правительства демократической России — Владимир Набоков, рос в соответствующей политизированной среде. Какие бы стихи ни писал отрок и юноша Набоков, каких бы бабочек он ни ловил, из него готовили премьера или министра иностранных дел будущей демократической России. Из него готовили (применим спортивный термин) игрока Высшей лиги. Так что не зря и недаром в друзьях у этого студента в Кембридже оказался парень, заряженный на политическую карьеру. Между прочим, в рядах консервативной партии.

Продолжу развивать вторую тему моей новеллы. Набоков был удивительным публичным человеком, умевшим показывать не то, что есть; умевшим, если угодно, носить маску. Самый яркий тому пример случайно продемонстрировал Брайан Бойд. Любой, кто внимательно читал «Король. Дама. Валет» и хоть раз прочел «Американскую трагедию» Теодора Драйзера, заметит фабульное (скажем так) влияние американского романа на роман Набокова. Замечали и спрашивали. Набоков с усмешкой (предсказуемой) отвечал: в руки не брал эту скукотень и тягомотину... остро-социальную. Не мое. Брайан Бойд разыскал старика, которого Набоков давным-давно, в Берлине обучал английскому. Брайан Бойд поинтересовался, как проходили уроки. «Современную англоязычную беллетристику читали, — признался свидетель, — помню, очень долго читали “Американскую трагедию” Теодора Драйзера...».

Не самый яркий, но показательный пример этого умения показывать не то, что есть и было, а то, что хотелось бы, чтобы увидели: мемуары Набокова, которые с бóльшим основанием, чем воспоминания Мальро, могут быть названы «Антимемуарами». Ни слова о юношеском путешествии с футуристической компанией, упомянут первый сборник стихов, всласть разруганный Гиппиусом, и ничего о стихотворении «Памяти убитых Шингарева и Кокошкина» 1918 года. Набоков создает свой образ: аполитичный, циничный эстет, которому интересны бабочки, стихи, литература, создание своего мира. Ему дела нет до «мелких дрязг вроде переделки земного шара». Политика ему просто неинтересна, как кому-то может быть неинтересна энтомология.

Очень умело создает. Все (или почти все) в этот образ верят. Очень важная составная часть этого образа — аполитичность. Надо признать, что это была самая сложная задача в конструировании образа аполитичного, циничного эстета. Все-таки автор одних из самых ярких и точных антитоталитарных, антифашист­ских текстов: «Приглашение на казнь», «Истребление тиранов», «Изобретение Вальса», «Bend sinister». Эту сложную задачу Набоков решил безукоризненно. В послесловии к «Bend sinister» предупредил, что никакого, вообще никакого отношения его роман не имеет к поделкам Оруэлла и Кестлера — все и поверили. Сам сказал. Ну, как сам сказал, что и в руки не брал «Американскую трагедию» Драйзера.

Между тем, никакой аполитичности у Набокова не было и в помине. По отдельным прорывающимся à propos в его текстах, в ответах на вопросы интервьюерам слышно: это человек, не просто интересующийся политикой, но разбирающийся в политике, не только интеллектуально отзывающийся на политическое, но… эмоционально и точно эмоционально.

Конечно, можно сказать, что это случайности. Но «случайность — логика Фортуны», — не я сказал. Конечно, можно сказать: это — маргиналии. Но… вспомним ненавистного (может, за это и ненавистного?) Набокову Фрейда: в маргиналиях, в вырвавшемся случайно и скрыта суть, истина, то, что человек не хочет показывать другим. Кто-то стесняется сексуального, а кто-то (бывают же извращенцы) политического.

Я позволю себе привести коллаж цитат с риторическими восклицаниями (моими).

Человек, не интересующийся политикой и тем, как она связана с историей, как она вырастает из истории, не сможет всадить в одно предложение всю историю России ХХ века, когда описывает бездельное поглядывание русского барчука в окно дачной веранды: «В окно видать поденщиц в платках, выпалывающих ползком, то на корточках, то на четвереньках, садовые дорожки: до рытья государственных каналов еще далеко» (Набоков, «Другие берега»).

Аполитичный, циничный эстет, презирающий немытого разночинца, ни черта не понимающего в искусстве, не может написать о Чернышевском такое: «Весь пыл, мощь воли и мысли, отпущенные ему, все то, что должно было грянуть в час народного восстания, грянуть и хоть краткое время зажать в себе верховную власть… рвануть узду и, может быть, обагрить кровью губу России, — все это нашло болезненный исход в его переписке» (Набоков, «Дар»).

(Поразительно, как никто не заметил смысл противопоставления Константина Годунова-Чердынцева и Чернышевского. То, что путешественнику и энтомологу , отцу своего alter ego, Набоков придает черты своего отца, заметили все, — не заметить этого трудно, но в чем тогда смысл противопоставления? Не в том, что один такой замечательный, а другой — фу… противный. А в том, что одному его дар предназначал бабочек ловить, путешествовать, заниматься искусством, наукой, а он рванул… в политику и наломал в ней дров, а другому его дар предназначал быть политиком, великим политиком, а он рванул… в искусство, в науку, в эстетику и наломал… дров. И оба в этом qui pro quo не виноваты. Увы, так их сориентировал социум России.)

Человек, которому что нацисты, что коммунисты — одного поля ягоды, — пожрут друг друга, ну и… ладушки, — не напишет в письме на следующий день после начала германо-советской войны кратко и точно: «А ведь как это страшно и вместе с тем художественно: двадцатипятилетняя мечта о “свержении” — и вдруг этот чудовищный фарс, прущая погань в роли “освободителей” и бедные, не мыслящие камыши в роли “защитников культуры”» (Набоков, письмо Марку Алданову от 23 июня 1941 года).

Адепт чистого искусства в книге, разоблачающей нелепый подход к Гоголю как к реалисту, к социальному писателю, напечатанной в 1944 году в Америке, не позволит себе такой ненавистнический, остро-актуальный, едва ли не эренбурговский выплеск ярости: «Преувеличивать ничтожество страны (Германии. — Н.Е.) в тот момент, когда с ней воюешь и хотел бы видеть ее уничтоженной до последней пивной кружки и последней незабудки, — это опасное приближение к краю пропасти под названием пошлость, которая зияет перед тобой во времена революций и войн» (Набоков, «Николай Гоголь», 1944 год).

Человек, которому «плевать на благосостояние народов» (а значит, и на благосостояние русского народа), никогда не отреагирует на сборник писем советским солдатам, погибшим во время советско-финской войны, изданный эсером Зензиновым: «Страшно благодарю вас за книгу. Я прочел ее от доски до доски и оценил огромный труд и огромную любовь, которые вы положили и проявили в ее составлении.

Мрачна и скудна и нестерпимо несчастна Россия, отражаемая в этих патетических каракулях, и как вы сами правильно отмечаете, ничего, ничего не изменилось — и те же солдатки шалели от того же голода и горя пятьсот лет тому назад, и тот же гнет, и те же голопузые дети в грязи, во тьме — за них одних этих мерзостных “вождей народа” — всю эту холодную погань — следовало бы истребить — навсегда».

(Кстати, ситуация советско-финской войны 1939–1940 годов en masse и история сборника писем к советским солдатам en corpuscule — ярчайшее свидетельство политизированности Владимира Набокова. Как известно, он никогда не подписывал коллективных писем. Нет правил без исключений. Он поставил свою подпись под коллективным письмом части русских эмигрантов против агрессии Советского Союза. Неплохим саунд-треком к этой его подписи звучат циничные слова друга его отца, Павла Милюкова: «Ну а что? Гельсингфорсская губерния — это неплохо...».

История сборника и того показательнее. Эсер Зензинов («железный забия­ка»), тот самый, что костьми лег, но не позволил печатать в «Современных записках» четвертую главу «Дара» («гнусный пасквиль» на отца русской демо­кратии Чернышевского), зимой 1940 года поехал в Финляндию, собрал письма советским (убитым) солдатам из их домов и собрался их издать во Франции. Взялся за перевод на французский этих писем… Набоков. И перевел. Зензинову не удалось издать книгу во Франции. Перевод Набокова потерялся (вот бы найти...). Издал за свой счет в Америке на русском спустя много лет. Человек, который безгонорарно берется переводить на французский язык письма к советским солдатам, собранные эсером, — аполитичен? Ничем, кроме бабочек и литературы, не интересуется? Ой, да что вы мне говорите...

Наконец, человек, которому настолько неинтересна политика, что он в ней совсем и вовсе не разбирается, потому что и не собирается разбираться, не дал бы формулу русской политики и русской истории (простите за патетику) на века: «русскую историю можно рассматривать… как своеобразную эволюцию полиции, странно безличной и как бы даже отвлеченной силы, иногда работающей в пустоте, иногда беспомощной, а иногда превосходящей правительство в зверствах — и ныне достигшей такого расцвета» (Набоков, «Другие берега»).

Я прерываю этот коллаж, монтаж, который вы и сами могли бы продолжить, отмечу только еще одно гениальное попадание Набокова, всего только шутка, но какая! «Суть и смысл советского режима видится мне не в ухарских усах Сталина, а в вечно мрачной физиономии Косыгина». Шутка волит продолжения: «Суть и смысл современной России не в улыбке Путина, а в вечно мрачной, очкастой физиономии финансового гения Эльвиры Набиуллиной».

Встает вопрос: почему Набоков так не хотел, чтобы был явен и понятен его интерес к политике? Его умелое понимание политического? Один ответ такой: «Если тебя готовили в Высшую лигу, а тебе судьба предоставила возможность играть в дворовой команде, то лучше сказать: знаете, с детства не люблю футбол...». Другой ответ — мой. Лучшей маски для разведчика-аналитика, чем аполитичный эстет, не сыскать. Никто не заподозрит. Никому в голову не придет, что такое возможно. А если кому-то и придет, то другие пожмут плечами: «Бред. Конспирология. Паранойя...».

Вот тут я и перехожу к первой теме моей затянувшейся новеллы. «Хичкок и Набоков».

Потому что один раз Набоков сказал впрямую, в открытую, правда, одному, может быть, нескольким, то, что умело скрывал всю жизнь. Он же был мастер на шпильки, заметные только немногим. Сначала — о личной переписке кинорежиссера и писателя. После успеха кубриковской «Лолиты» Хичкок позвал Набокова в соавторы сценария. Ответ Набокова на предложение Хичкока более чем интересен.

Итак, первое предложение Хичкока. (Второе, вариант уже снятого Хичкоком фильма «Таверна “Ямайка”», не слишком интересно для нашей темы.) А вот второе: «Давайте представим себе для примера, что сын фон Брауна, такой же талантливый, как отец, работал над секретными проектами. Он стал настоящим американцем, оторвался от родственных корней. И вот вдруг в один прекра­сный день он хочет поехать в отпуск к родственникам отца. Для секретных служб это выглядит подозрительно. <…> Первая идея, о которой я размышляю уже некоторое время, основана на одном вопросе, который, как мне кажется, никогда не рассматривался в кино и, насколько мне известно, в литературе. Это проблема женщины, которая связана, через брак или обручение, с перебежчиком (defector). Думаю, в случае замужней женщины можно практически не сомневаться в том, что она встанет на сторону мужа. Возьмем, например, случай Берджесса и МакЛина (шпионы из «красно-голубой» оксфордской пятерки, бежавшие в СССР. — Н.Е.), где миссис МакЛин в конце концов последовала за мужем за железный занавес и очевидно, что миссис МакЛин никакими другими обязательствами не была связана. По-настоящему меня интересует вопрос о том, каким будет отношение молодой женщины, возможно, влюбленной или обрученной с ученым, который, возможно, является перебежчиком. <…>

Киносюжет этого рассказа будет развиваться как путешествие за железный занавес. Драматическим центром будет проблема, перед которой окажется девушка. Как знать, может быть, она перейдет на сторону жениха. Может быть, сделав этот шаг, она совершит ужасную ошибку, потому что ее жених окажется двойным агентом. Вполне вероятно, что человек, выставляющий себя предателем, может быть правительственным агентом. Мы были свидетелями того, как ФБР находилось в неведении о том, что делает ЦРУ, а ЦРУ иногда не в курсе того, что делают на своих разведывательных постах разные высокопоставленные шишки» (Хичкок, письмо Набокову от 19 октября 1964 года с предложением о сотрудничестве, синопсис первого сценария).

(Любопытно, что Хичкок излагает Набокову сюжетную канву своего будущего фильма «Разорванный занавес»).

Набоков отвечает: «Первая (Ваша история. — Н.Е.) поставит передо мной множество проблем потому, что я недостаточно знаком с методами американ­ской, секретной полиции, а также с тем, как работают несколько разведывательных агентств, по отдельности или вместе <…> 1. За девушкой, восходящей звездой не совсем первой величины, ухаживает подающий надежды астронавт. Она слегка снисходит к нему; встречается с ним, но, возможно, одновременно имеет других любовников или любовника. Однажды его посылают в первую экспедицию к далекой звезде; он отправляется и успешно возвращается. Теперь он — самый знаменитый человек в стране, тогда как ее подъем к звездным высотам остановился на весьма среднем уровне. Она только рада теперь, что он с ней, но вскоре осознает, что он уже не такой, каким был до полета. Она не может понять, в чем заключается перемена. Время идет, и она сначала обеспокоена, потом испугана, потом впадает в панику. Для этого сюжета у меня есть более чем одно интересное разрешение».

(Не могу не прерваться, не уйти в сторону. Уж больно сторона интересна. У меня для этого сюжета было всего одно разрешение. Чеховское. Из повести «Три года». Она его полюбила. А он ее разлюбил. Ему стало скучно с ней, мелкотравчатой звездой. Он настоящие звезды видел. Его туда тянет. А с той, которая его теперь любит, ему невыносимо скучно.

Я не мог понять, а каково второе разрешение сюжета? Изложил эту историю двум писателям, поднаторевшим в фантастике, Дмитрию Быкову и Андрею Лазарчуку. Не сговариваясь, оба, независимо друг от друга, с ходу сказали: «Так это же… “Чужой”. К женщине в теле (как в одежде) ее любимого человека, прилетает… чужой, инопланетянин, шпион. Время от времени инопланетянин сбрасывает тело человека, чтобы отдохнуть, вот тут-то женщина его случайно видит. Впадает в панику...». Заметим, что такое разрешение в копилку моих косвенных доказательств сотрудничества Набокова с английской разведкой... Только разведчик может первым выйти к такой развязке. Каково это — быть не собой, умело играть не себя...)

Продолжаю цитировать Набокова:

«2. Я хоть и невежда в области американской разведки, но зато собрал немало сведений о работе советской. (Курсив мой. — Н.Е.) Я уже некоторое время думаю написать рассказ о перебежчике из-за Железного Занавеса в Соединенные Штаты. Постоянная опасность, которой он подвергается, постоянная необходимость прятаться и опасаться агентов родины, стремящихся украсть или убить его. Я бы сделал так, чтобы этот человек познакомился с доброжелательной американской четой, которая предложила бы ему пожить в безопасности на их ранчо на Западе. Но окажется, что они принадлежат к неким просовет­ским организациям и сдадут его тем, кто за ним охотится. Я придумал несколько чудесных сцен на ранчо и очень трагический конец» (Набоков, письмо Хичкоку от 20 октября 1964 года).

Ответ Набокова интересен тем, что, во-первых, видно (и слышно): он заинтересован в работе с создателем коммерческих хитов-«ужастиков». Набоков эти «ужастики» смотрел, относится к их создателю с уважением (о чем и сам Набоков сказал в интервью Альфреду Аппелю), во-вторых, странное признание относительно того, что «зато собрал немало сведений о работе» советской разведки. Когда? Где? Почему? В-третьих... и это — то, что называется «я попаду в конце посылки».

Уж коли Набоков смотрел фильмы Хичкока, то самый знаменитый его фильм «Тридцать девять ступенек» он пропустить не мог. Если уж Набоков посмотрел далеко не самый знаменитый фильм Хичкока «Неприятности с Гарри» (о чем он тоже говорит Аппелю), то хичкоковский суперхит был им посмотрен. Вероятно, не единожды. Собственно, так все этот фильм и смотрели, до запоминания реплик. Так, как мое поколение смотрело… «Кавказскую пленницу».

Предпоследняя фраза фильма: «Speak, memory...» — «Память, говори...». Заметим, что для русского уха эта фраза едва ли не каламбурна: «Спик (шпик, шпион), говори!» Особенно славно этот каламбур слышится в контексте фильма. Над раненым насмерть шпионом по имени Memory (Память) наклоняются мужчина и женщина и просят его: «Память, говори...». Он говорит и тем спасает мужчину.

Если верно мое предположение, то… представьте себе, какую шпильку, шутку приготовил для «египтолога Бомстона», Ричарда Остина Батлера Набоков. Подходит Ричард Остин Батлер к книжному киоску, видит новую книжку своего друга со странным каким-то названием, где-то он эти слова слышал. Вспоминает, сереет, бледнеет: «Он же подписку давал... Он что?» Покупает книжку, читает, всю ночь листает, всю ночь покоя себе не дает. Под утро: «ФУУУУХ... Тут только про гувернеров. ФУУУУХ… Изрядно пошутил. Ай да, Сирин, ай да... сукин сын...».