Об авторе | Кирилл Михайлович Корчагин (03.09.1986, Москва) — поэт, литературный критик, переводчик, филолог. Окончил Московский институт радиотехники, электроники и автоматики и аспирантуру Института русского языка РАН. Кандидат филологических наук. Сотрудник Института русского языка РАН. Член комитета премии Андрея Белого (с 2014 г.). Стихи и переводы публиковались в журналах «Воздух», «TextOnly», «РЕЦ», «Носорог», альманахах «Новая кожа», «Абзац», «Транслит», на сайте «Полутона». Статьи в журналах «Новое литературное обозрение», «Новый мир», «Октябрь», «Синий диван», «Русская проза». Стихи переводились на английский, французский, словенский, сербский и другие языки. Лауреат премии «Московский наблюдатель» (2011), малой премии «Московский счет» (2012) и премии Андрея Белого (2013) в номинации «Литературные проекты и критика». Финалист премий «Дебют» (2009, в номинации «Поэзия»). Первая книга стихов «Пропозиции» («АРГО-РИСК», 2011). Один из авторов учебника «Поэзия» (М.: ОГИ, 2016). Дебютировал со стихами в «Знамени» (№ 11, 2022). Живет в Москве.

Кирилл Корчагин

Второй год

* * *

Солнечный день посредине войны,

что-то приятное словно повестка

из военкомата, когда тебе девятнадцать

и река так блестит, на покатых

кручёных её ветрах уносит

работников школ, чёрные ветви

тропарёвского парка, где вот он уже

чёрный дрозд, и дальше к предместьям

до кисловатых свалок —

и звезда загорится над кунцево,

её слабый манящий свет,

ничего он не обещает: только

что время пройдёт и опять

и снова там, по холмам

в скруглённом свечении вспомню

только завязку твою на запястье

и красный, ею оставленный след

* * *

Солдатик сказал мне

недалеко от кафе,

где в сборе кураторки

культурных программ:

так пусть этот мир

сгорит целиком в огне —

и сразу услышал всплеск

аплодисментов —

разрезав реальность, они

как тучка,

как градинка,

как ураган

над нашим мозгом,

уже суховатым,

прошли, и вот уже нет их

и мира —

одни только горы над нами,

пусть скоро их сроют

ради новой любви,

чтобы снова рукой я провёл

по твоей ноге, как будто

впервые, её изучал

и похоже всё понял.

* * *

Самый красивый в московском метро,

он встречается нам нечасто, между дождями

перед самым началом июня,

он как будто внутри небольшого удушья

он как ветер что заблудился у турникетов

и стоит незаметно в углу

под прицельными взглядами

сколько жить ему? До конца лета, едва ли

дольше: не человек — взрыв смеха

между соседних станций, где-то

в туннеле на Воробьёвых, так хочется

прикоснуться, сдвинуть его непослушную

прядь и увидеть, что он — это время,

робкий поток и рокот его сквозь пену.

* * *

Так пролетела, мазнула крылом

по развязкам и трассам,

вспышками в небо где-то

горящих огней,

чтобы упасть там, где мы

курим у выхода, чтобы её поднять —

звезда, гелевым чем-то

приклеенная к жестяному

своду, где бродит пучина,

с новостью очень простой: выбрось

все эти стишки, в клетчатых

юбках наши подружки

их не одобрят, воздух расколется

жжёною пробкой осядет,

и вот мы без денег у входа

где талое время,

где мы надышали

пропавшие навсегда

только облаком где-то висит

над отдалёнными этажами

наш углеродный след.

* * *

Что же там в тёмном

сверкании моря —

отсверк бетона

под облаками

или наша тоска

под звёздами мира,

как снова затопленный

снами день, или утро

скользит по срезам,

пока мы у мола тусим

на предрассветной

пробежке туч

под росчерком рощ,

и закругляется свет

горизонтом, облаком

над пустыней равнин,

где фабрики нашей тоски

и робкий их дым,

где трассы и факелы

нефтепереработки

как маяки надежды

в неясном ещё

негасимом просторе.

* * *

Чтобы день не закончился,

когда я и ты по льду

полуприкрытой пустыни

словно у дома рядом

или на побережье

по политике ящериц мы

держим экзамен,

где тщательный ветер

волосы перебирает —

как я хочу, чтобы в панике

сердца море взорвалось,

высушив наши ладони,

там, где свернуто небо

над портом, где высота

вздёрнута над парусами

и проглочена солнцем —

и не верят они ни во что —

ни в политику, ни в победу:

так остры их края —

только в то, как скругляется

свет на восходе и мосты

засвечены там за холмами.

* * *

Когда мы были частью

свободного человечества,

жителями центра Вселенной,

последним оплотом в борьбе —

когда не только поэты,

но даже бармены

рассуждали об Агамбене и Фуко,

мы вдыхали выхлопы

Комсомольского проспекта,

как будто это Black Afghano,

и наша кровь с каждым оборотом

становилась чернее нефти.

И наши друзья — томные умники,

навсегда двадцатилетние,

где-то на Фрунзенской

или даже в Измайлово,

их подруги все в белом,

и сквозь воздушные платья —

ледяной сосок.

А мы гуляли по мамлеевским

местам где-то за Курским вокзалом,

когда майское солнце вскипало

на трамвайных путях,

и тянуло со стороны Яузы

запахом застоявшейся

истории, и если всё это

наконец-то взорвётся

чем мы будем тогда?

* * *

Среди тех, кто уехал

в запах цветущего миндаля,

тех, кто остался на автостраде,

ожидая попутки, где Каспий

раковиной нефтяной

в грядущее тянется, чахнет

цветком опалённого лета,

поднимается ветер,

скоблящий камни и почвы,

роща, и в узилище лоз —

злопамятная гюрза,

как же спрятаться ей

от гнутого неба, и нам

в клочковатой глине

на склонах

найти приют?

* * *

И вот на третий год в начале апреля,

когда я был среди релокантов

в пригороде Тель-Авива, я увидел их всех:

разрушительные машины, дышащие огнём,

все в камерах по ободьям крыльев,

на окраине Тель-Авива, где море

расстилает своё удушье, и ракеты,

прочерченный ими след. Я увидел,

как поднимается свет по ступеням,

с дождём оседая к земле, машины,

дрожание крыльев сквозь решётку

на стёртых ступенях, и проходящие люди

мне сказали: «Беги». Я увидел, как вспышка

съела мои глаза, или всё это грёза,

влажный туман двадцатого века,

затекающий под ресницы.

* * *

                                                             А. М.

Кирилл, началось, видишь там, в тучах

вращается грузно свет, напоминая

контуры отравленного цветка,

и море, ты скажешь, шевелится

за разорванным горизонтом,

и даже здесь в глубине континента

волнообразный сон, страшный его прилив.

Саша, ты видишь просвет там в долинах —

он весь подступающий день, шорох,

нас обнимающий покалыванием виска,

ты не думаешь, что теперь наша очередь

и мальстрёмы пыли, и в них раскрывается свет.

Кирилл, посмотри, вот собрались цари

в извилистых тёмных бутонах, садах,

ожидая всех нас, ведь мы уже рядом,

давай подойдём, послушаем, что обсуждают,

как проволока под напряженьем гудит,

голоса как чудесные птицы, и на красной

сетчатке — мгновенная пелена.

Саша, мы сами здесь гости, и глухо

в песке ручей как в подземельях

родины нашей, послушай со мной,

как соловей поводит свой голос

по-над тоской магистралей

и полицейских сирен.

* * *

Папик на велике

подсчёт километров и лиц,

дай же мне вгрызться в воздушные

массы или съесть пирожок этот

с войной, я помню, Израиль,

как колышется жар твой

над колючей проволокой и КПП,

и знаю, всё было напрасно,

когда мы закинулись там

на сионе, весной, и вот я ещё

здесь, в нашей реальности

суицидальной — Вася, привет!

как хорошо — сказал мне Р., что

ты не дожил, а мы всё ещё

здесь, ну, помаши нам рукой,

уезжающим от себя

в тёмные воды рассвета.

* * *

Анатом зари сквозь воду рассвета

ворон следит, как меняется берег

с каждой новой песчинкой,

там выжженный парк,

любознательный август

со своим канцелярским ножом,

освещеньем скользящий

по осенним стеклянным штольням —

он, наверное, последний, но

всё, что случилось в последний раз,

обязательно повторится: выйдет

зверь из моря, чтобы снова выйти

из моря, все поэты уйдут, чтобы

снова уйти, и в соседнем

меридиане птенец, утонувший

в бассейне, нелепым веером снова

взлетит, разрезая воду, и мы с тобой

снова будем друзьями среди этих —

сквозь август — дворов.