|
АРХИВ
Виктор Чубаров
Из ненапечатанного. Стихотворения 1990–1997
Виктор Васильевич Чубаров (1951–2007) родился 23 июля 1951 года в Риге в семье военнослужащего. С 1974 года после окончания Рижского института гражданской авиации 17 лет проработал инженером смены в аэропорту Вильнюса. Член Союза писателей с 1987 года. Автор поэтических книг «Встречное движение», «Пульс», «Висячие сады», выходивших в 1980-е годы в Вильнюсе. В 1993 году окончил Высшие литературные курсы, и в середине 1990-х переехал из Литвы на родину родителей в Россию, с 1991 года жил в Москве, работал кладовщиком, последний год жизни служил курьером. Умер 16 декабря 2007 года. В № 7 за 1997 год журнал «Знамя» напечатал подборку стихотворений Виктора Чубарова «Железные цветы». В 2000 и 2008 годах был опубликован журналом «Новый мир». Посмертное издание книги поэта «Положительный вред» вышло с предисловием Екатерины Полетаевой в 2014 году в Москве.
Три посвящения другу
Александру Сопровскому
1.
До рожденья я в промёрзлую землю зарыт
вдалеке от железных дорог.
Это брянская вера во мне говорит,
заставляя идти поперёк
одиночного плаванья в местных лесах,
одиночного плаванья всех,
кто умеет промчаться на всех парусах,
чешую выдавая за мех.
Нам рожон не резон. Мы и так наповал
сражены, уповая на свет.
«Дай же, Господи, каждому…» — как навевал
человечеству певчий поэт.
Челобитное время пером да кайлом
стыковало собор и погром.
Стены рухнули, но кто ребром, кто крылом
всё равно мы идём напролом
к вам, Георгий Иванов и Ваня Барков,
в город Вечных Огней и Мерзлот
за сгоревшей звездой сорока сороков,
за расстрелянной верой сирот.
2.
При кличе: «По местам!»
находит на поэта
желанье быть не там,
где надо быть,
а где-то
совсем в иных мирах,
что, впрочем, недалече,
где на семи ветрах
настаивают речи,
где музыка в душе
блажит без дирижёра,
где выдохлось уже
«ужо я вам, ужо я!»,
где радовался бы,
точнее, был бы рад я,
когда бы не гробы,
когда бы не ограда.
3.
Отшумел и умер виршеплёт.
Остальное с рук ему сошло.
Перестройку выстрадал народ.
И теперь всем будет хорошо.
Слишком много нас, учителей!
Слишком много нас, учеников!
На помин души его налей…
Отгулял поэт и был таков.
1990 г.
* * *
Я сыт по горло здешним солнцем.
Но я хулить его не стану.
Уже не стану я японцем.
Уже индейцем я не стану.
Я стал никем, но что-то было,
что так и пело: «Что-то будет!»:
Душа болела и блудила.
Но мало ли нелепых судеб?
Уже не сладок и не горек
мне дым отечества, в котором
мы не живём, а только спорим,
да жжём и жжём сердца глаголом.
1991
* * *
под сенью высших мер
без старости до ста
полнеет кавалер
такого-то креста
древнее чем шумер
китаец славянин
он вечный пионер
резвящихся равнин
как в притче кто про что
а пеший про коня
люблю его за то
что он убьёт меня
Застольное
Заглох наш дружеский кружок.
Накрылся общий знаменатель.
Давай за музыку, дружок.
Давай за музыку, приятель.
Я сам с собою не в ладу.
Я сам собою не владею.
Давай за статуи в саду.
Давай за голую идею.
Темницы рухнули, и вдруг
мы отдалились друг от друга.
Давай за будущее, друг.
За прочность общего недуга.
Нас слишком много на земле.
Нас слишком много под землёю.
Давай за то, что на столе.
Давай за то, что над страною.
* * *
Удручён, точно загнанный зверь.
Эх, куда вы глядели, глаза мои!
Если скажут, что умер, — не верь.
Если скажут, что жив, — то же самое.
Просто выбыл из общей игры,
вопреки хоровой околесице,
возлюбив проходные дворы
и подъезды, где корчатся лестницы.
Удручён, точно загнанный зверь,
за тремя оказавшись границами.
Друг единственный, как ты теперь?
Над какими рыдаешь страницами?
Почему на тебя, на одну,
уповает душа отходящая?
Отчего ничего не кляну,
а упрямо гляжу в настоящее?
* * *
Однозвучно: стопарь или тополь.
Византия уделана в дым.
А в друзьях — нетопырь да нетопырь.
Делать неча — пойдём к молодым
прихватив разговорного зелья
(без него утопаем во лжи).
День для таинства.
Ночь для веселья.
А под утро мы все хороши.
Как лицо твоё смятое страшно.
Как сама ты себе не нужна.
Разрослась от дарёного брашна
теневая твоя сторона.
Отмотало солдатчину тело.
Четверть века — и всё ничего.
Отцвело, отбоялось, отпело,
вышло в люди — а там никого.
* * *
Жизнь проходит медленно и тихо,
чуть скользя по лезвию ножа.
Ворошит золу неразбериха.
Ладит посох лапчатое лихо.
Лишь улыбка Господа свежа.
Быть живым — заслуга или благо?
Отвечай вопросом на вопрос.
Терпелива серая бумага.
До поры. До времени. До шага
в небо, онемевшее от слёз.
* * *
Что ни день — то празднество.
Что ни ночь — тоска.
Мало ли что блазнится
после сорока…
Намолола мельница
слов моих с лихвой.
И уже не верится,
что ещё живой.
* * *
Чем кичишься, о чём шумишь,
сокрушитель домашних стен?
Ты и дома-то жил, как мышь.
Без тебя будет лучше всем.
А с тобой будет сущий ад,
облачённый в плачевный долг.
Раздвоился слоистый взгляд.
Сбросил шкуру овечью волк.
Сбросил шкуру и был таков.
Растворился в звериных снах.
Но куда тебе до волков,
если в сердце не жар, а страх?
Если только осколки дна
Из тебя извлекают дни…
Не горюй обо мне, весна.
Не заманивай, не мани.
* * *
Припухает почище Везувия
коматозный Казанский вокзал.
«Мудрость мира сего есть безумие» —
как однажды апостол сказал.
Мощь и немощь имперской окраины
перекрашивают окоём.
Дремлет вечности прах попираемый,
обираемый в доме своём.
И душа собирается с силами,
упражняясь в надгробном труде,
ибо жизнь переписана вилами
на творимой драконом воде.
Выпирают наружу деяния
дней лукавых во все времена.
Хоть полслова скажи на прощание,
облачённая в солнце жена.
Как ковчег для господ и товарищей,
твой вагон в неизвестность поплыл.
Будь к ней милостлив, Огнь Поядающий,
не лишай Иоанновых крыл.
* * *
Дар твой волшебен, огромен, прекрасен.
Или ужасен.
А может быть, тёмен.
В нём пламенеют и тополь, и ясень.
Только ведь я из породы орясин,
вросших в язык штукарей и штуковин.
В чёрных проёмах размноженных арок
сволочь да нежить, да «милости просим!»
Благодарю за капризный подарок.
Дар твой божественен, женственен, жарок.
И — беззащитен.
А может быть, — грозен.
Дар твой таинственен и беззаботен.
Следуя духу батальных полотен,
Или — воинственен.
Или — не знаю…
всё перестроим и переколотим.
Я не в обиде, что как бы страдаю.
Что тут поделаешь, капают слёзы
прямо на грудь
и смывают награды
розы, берёзы, занозы, обозы
и тишину Гефсиманского сада.
Налил и выпил я сам эту чашу,
как в девятнадцатом веке писали
справа — налево
бессмыслицу нашу,
птичьим пером загоняя в скрижали,
и добавляли: «Не жаль мне, не жаль мне…»
Будь всё по-твоему…
* * *
Выбери ночь на ощупь и в одиночку пей
или не пей, а молча нянчи свою хворобу.
Зашелестит с присвистом неопалимый змей,
с полуживой души жадно снимая пробу.
Что остаётся, если перетянул струну
речи, членораздельной явно не по сезону.
Выбери ночь, иначе — вскачь по глазному дну
Вестники ветхих лет двинутся неуклонно.
Выдох чужого ветра гулко поёт в крови,
перегоняя к сердцу серый балтийский сумрак.
В тысячный раз узнаешь, как неуклюж в любви.
Где у других чертёж, там у тебя рисунок
типа — найди попробуй, кто там среди ветвей
и среди бела дня прячется от сограждан,
словно дождаться хочет времени повеселей
хищной совиной тьмы, что затаилась в каждом.
1994
* * *
Хотя бы единственной строчкой остаться…
Хотя бы два слова уметь промычать…
Я понял, что незачем было мне браться
бороться, брататься, кричать и молчать.
Я понял, что мир не желает нуждаться
в любителях резво плести словеса.
Хотя бы единственной строчкой остаться,
остаться хотя бы на четверть часа…
Но в городе Н., где цветут абрикосы,
но в городе М., где растут лопухи,
но в городе Л., где в почёте запросы,
никто никогда не читает стихи.
Поэтому там и растут абрикосы,
поэтому там и цветут лопухи,
поэтому там и в почёте запросы,
и люди, как люди, грехи как грехи.
Я молча несу свою скорбную ношу
и голову как бы держу на плаву,
я брошу курить, но до смерти не брошу
надеяться, что, как и все заживу.
Что буду когда-нибудь есть абрикосы,
и буду победно ходить в лопухи,
и буду растить и лелеять запросы,
и буду гранить, как алмазы, грехи.
Швыряет страну то в солому, то в сено,
и к ней не продраться сквозь ворох трухи.
Пять качеств слона изучил Нагасена,
пока я пытался сварганить стихи.
Брат, хитрость людская не знает предела.
Но в городе Н. абрикосы цветут.
А мы всё воюем за правое дело
и чёрные силы нас злобно гнетут.
* * *
Я смотрю далеко, ибо сам вдалеке пребываю.
Там вдали за рекой, там вдали, где от края до края
расплескался астрал, где никто никому не перечит,
я себя обокрал. И засим пребываю далече.
Через год или два, через время такое-сякое,
может быть, как-нибудь, не с похмелия, так с перепоя,
я вернусь, как и все, ибо все обещали вернуться
босиком по росе из безумия или кибуца.
Разбуди меня, ночь, или я разбужу тебя, ибо
мне себя превозмочь не дано, дорогая Улыба,
Несмеяна моя, не буди во мне тьму вековую,
я за други своя положил-таки душу живую.
* * *
В лицедействе бывал не силен.
Вечно путал свободу и плен.
И пространство последних времён
на двенадцать распалось колен.
Если вместе прожить не дано,
отчего так затейлива боль?
Да и сердце…
Зачем мне оно,
если всё оно стало тобой?
* * *
Карма. Энергия. Прыть.
Мыслей немыслимых рать.
Было б о чём говорить…
Было б о чём горевать…
Тянется ввысь разговор
заживо тающих свеч.
Пусть полыхает костёр!
Пусть распрямляется речь!
* * *
В. Асовскому
«Всё сущее, утратив покой, начинает звучать»
Хай Юй
Пора бы позабыть про оперенье,
но я ещё не прочь покрасоваться
на фоне отцветающей сирени
под сводами жестокого романса.
Давай-ка помолчим ещё немного.
Плесни на посошок и Бога ради
не спрашивай, куда вела дорога
и что таится в позднем звездопаде.
В одно лишь верю — явно не случайно
земля зашевелилась над строкою,
пророча обретение звучанья,
лишая долгожданного покоя.
1997
* * *
Размножают разночинца
утопические сны.
Как же тут не ополчиться?
Розы вычурно черны.
Кто сказал, что он пропойца?
С виду — чистая латунь.
Свив в бойце тугие кольца,
спит энергия ци-гунь.
Спит энергия, а тело
тень наводит на плетень.
И решительно, и смело
начинает новый день.
Позади такие дали,
впереди такой укор,
что светлеет от печали
передёрнутый затвор.
Впереди — одно и то же,
позади — одно и то ж…
только вечностью, похоже,
эту вычурность проймёшь.
* * *
Было время — пили плошками.
Шуровали по загашникам.
Дом с потешными окошками
подпалил купец Калашников.
Ибо ведал, что не скроется
От любви однофамильца.
Хорошо бы успокоиться,
перед тем, как возбудиться.
* * *
Ты выпивай, давай, всё в прошлом.
Всё — ни к чему.
Хорошим надобно б к хорошим,
А нам — сквозь тьму.
Туда — где мы были речисты,
где падал снег…
Где после чистки и очистки
светлеет грех.
Публикация Т.Н. Полетаевой
| 
