Об авторе | Владимир Валентинович Седов (17 ноября 1960, Москва). Предыдущие публикации  в журнале «Знамя» — «Озирается башня на дальнем углу» (№ 3, 2017); «Лампы вечерней чертёжной» (№ 6, 2018); «Охрой на белом» (№ 10, 2019);  «Ветер в окна фабрики камвольной» (№12, 2020). Живет в Москве.

Владимир Седов

Ученик стенного письма

* * *

Такой холодной, ветреной весны

не видел я, а я ведь что-то видел,

и стали окончательно ясны

системы знаков, бывших при ковиде.

Они знаменовали чем могли

(о, как же мы обманываться рады!)

для нашей остывающей земли

грядущие вторжения и грады.

Но мы, предупреждаемые зря,

и в этот раз не приняли сигнала,

и встала над проспектами заря

косматая и с нимбом небывалым.

* * *

Тяжкой поступью входит весна в подворотню,

странным образом жизнь подошла

к перекрёстку. И будто бы вид на Капотню

с нервным газовым факелом. Ваша взяла.

Меркнет жизнь переулка, огромнее небо,

тянет ветром резиновым. Вот я стою

на качнувшейся плитке. И слепну от гнева,

или только усталости. Но не в строю.

Вырвать ржавую скрепку из трёпаной книги

и разрезать страницы, что век не читал.

И узреть силуэт обескрыленной Ники,

что бежит через дым и летящий металл.

Провинциальный пейзаж

Тяжко катятся тёмные воды,

потаённые книги шуршат,

и круглятся тяжёлые своды

над ходами церковных мышат.

Белым саваном, если угодно,

машет, манит фигура зимы,

и костры безнадёжного года

умножают над нами дымы.

И стоят, цепенея и слыша

дальний звон или шорох вблизи,

крест, и купол, и трубы, и крыши;

сверху серое небо висит.

* * *

Вот стоит собор у ленты вала,

чёрная вода и тучи на закат.

Целой жизни как и не бывало.

Вроде всё как много лет назад.

Только мир стареет некрасиво:

помню тебя целым, особняк;

как тебя, мой друг, перекосило,

как гуляет в комнатах сквозняк.

Горизонт над плоскостью пологой,

так что тучи ходят через край,

и какая стелется дорога:

рай земной. Ну чем тебе не рай?

Вещи

Так обидно вещей увядание,

но ведь даже у вечных вещей

видишь тайную нежность дрожания —

наподобие донных лещей.

Эту сонную дробь расставания,

серебристую глупую блажь

слышишь в только что брошенном здании,

где сохранен ещё антураж.

Где висят ещё шкафчики сонные,

место шорохам есть и теням,

но уж чёрные дыры озонные

шарят в комнатах и по стенам.

* * *

Виноградные рощи по склонам спускаются в море,

а дороги и тропы как змеи взбираются в горы,

кипарисы свечами зелёными тают в просторе,

и на сердце легко. Только совести злые укоры

заставляют подумать о времени, будто бы мало,

этой жидкой субстанции плещется в каждой волне,

будто много её утекло, будто время устало

и стоит — словно тёмная влага в цистерне на дне.

Искушение плыть, искушение выйти в проливы,

видеть сны наяву, оставляя свой мир за спиной,

а эпический мир подставляет базарные сливы,

и татарские груши. И в спину толкает волной.

Гаснет тёплый сентябрь. И стоят облака над хребтами,

и готовятся через неделю их переползти.

И — конец наважденью. Вон там, за мостами,

южнорусскую степь держит осень в горсти.

* * *

Как отблеск пламени вдали

приходят новые народы,

и в отдалённые походы

уходят в море корабли.

А здесь, на узком берегу

гостеприимного залива,

предупреждением врагу

толпятся башни горделиво.

В лукавой тишине долин

таится смерть. Но море дышит.

И длится вечный карантин.

И ветер шастает по крышам.

Несебр (Месемврия)*

Весь этот полуостров или остров

неслышно спит на неспокойном море,

и каменная тёмная громада

лежит недвижно в ложе черноты.

Свежо на море. С кем-то говорит

маяк у мыса, вроде не со мною.

Увитые кудрями винограда,

маяк не видят улицы вверху.

Куда плывёт он как убитый кит?

Что видит он закрытыми глазами?

Какую он предчувствует разлуку,

которой он пока не представлял?

Теперь всё кончено. Он жив или не жив,

столица пала, он падёт сегодня,

вот этот город, на ките стоящий,

плывущий в море возле берегов.

Столицы нет, там зарево и смерть,

тут — тихо загораются лампады,

и море плещет персями дельфинов

в невидном глазу пенном хороводе.

А он плывёт — как мы ещё плывём,

безмолвно или даже с песней,

плывёт ночным тяжёлым кораблём,

и с каждым часом море всё чудесней.

*   Несéбыр, также Несéбр (болг. Несебър), — город на Черноморском побережье Болгарии, на скалистом полуострове длиной 850 м и шириной 300 м. Один из старейших городов Европы, преемник древнего фракийского поселения Месемврия, с мощными крепостными стенами, античными сооружениями, тысячелетними церквями, с хорошо укрепленным каменным фортом, —  в ходе русско-турецкой войны 1828–1829 годов  к крепостным стенам, которые обороняли войска двухбунчужного паши Османа, с моря подошли корабли русского военного флота, а с суши — русская пехота. В результате битвы 11 июля 1829 года русские получили ключи от Месемврии.

* * *

Год закончен. Дождь идёт под вечер,

Университета шпиль закрыл туман.

Чуть спокойнее эфир, умолкли речи,

потускнел гусарский доломан.

Здравствуй, заключительная ночка,

этот дом, раскрытый как тетрадь,

где дрожит коротенькая строчка,

но издалека не прочитать.

* * *

Белая ночь. Беспокойны все белые ночи.

Светлое небо, но с синей каймой как на сводах.

Тёмной лазури кругленье и яркий комочек

охристой лампы. И частые блики на водах.

Близко заря. Но её никогда не уловишь,

как не поймёшь заключённых в явлении знаков,

как неизвестно желание, скрытое в слове,

или как сон незаметен в змеящихся маках.

Боже мой, спи. Не сгущается небо ночное.

Кто-то белилами тьму разгоняет, невидный.

Тёплая охра всегда говорит про личное,

а не про фон. Даже в год этот глупый ковидный.

Ученик стенного письма

Я — вечный ученик. То Феофана,

а то другого грека, из Никеи,

которая отсюда, из болота,

мне кажется прекраснее Копорья

и Порхова счастливее на солнце

под проливным сияющим дождём.

Ну что же, растолку я в ступке краски,

смешаю на дощечке для примера

кроваво-красный с радостно-зелёным,

и получившимся пшеничным цветом

начну расписывать побеленный притвор.

А после, когда встанут по стенам

отдельные святые с именами,

я перейду в высокие пределы,

где своды подпираются столбами,

где на высокой шее Пантократор

царит уже как будто и на небе.

И этот Пантократор будет мой,

он будет много строже Феофана,

он будет даже несколько грубее,

но точно истовей — ведь я не Феофан.

И страшно мне, я знаю и не знаю

законы сочетания телесных

и бестелесных образов. Но только

я пробую и пробую пробиться

к высокой доле, к строю или ладу,

к чудесной повести о Господе и мире.