НЕПРОШЕДШЕЕ

Сергей Чупринин

Альманашники

К истории «Литературной Москвы»

 1.

Первые сигналы о том, что оттепель в стране разрешена, были поданы, естественно, властью.

«Сегодняшний номер “Правды”, — 12 апреля 1953 года записывает в дневник историк Сергей Дмитриев, — имеет воскресный, праздничный характер. Небольшой, не сильно едкий фельетон. Значительный (11/2 подвала) рассказ К. Паустовского “Клад”. В рассказе природа занимает заметное место, а люди имеют свой язык и не говорят фразами из плохих передовиц. Обстоятельная театральная рецензия Н. Погодина “Веселый и содержательный спектакль” одобрительно отозвалась о спектакле “Стрекоза”. Словом, газета всем своим обликом являет старую истину: воскресенье — праздник. И эта старая истина веселит и радостно входит в сознание: да, воскресенье — праздник. И это хорошо. <…>

Вообще полезно вспомнить, что “великий народ” — это ведь тоже люди, как и все люди. Просто люди. И хотят жить, как все люди живут» (Отечественная история, 1999, № 5. С. 147–148).

Дальше — больше: 1 мая «Литературная газета» разместила на первой (!) своей полосе подборку «Весеннее» с лирическими стихотворениями Николая Грибачева, Сергея Смирнова, Маро Маркарян, Льва Ошанина, Вероники Тушновой, Евгения Евтушенко. И, — вспоминает Лев Копелев, — «когда начали публиковать в журналах, в газетах стихи о любви, о природе, о смерти, стихи, свободные от идеологии, от морализирования, это уже само по себе воспринималось нами как приметы духовного обновления» (Р. Орлова, Л. Копелев. Мы жили в Москве. 1956–1980. М.: Книга, 1990. С. 35).

И еще дальше: только что назначенный министр культуры П.К. Пономаренко принимает Константина Федина и Корнея Чуковского, и принимает, — по словам Чуковского, — «очень простодушно либеральничая. “Игорь Моисеев пригласил меня принять его новую постановку. Я ему: “Вы меня кровно обидели. — Чем? — Какой же я приемщик?! Вы мастер, художник — ваш труд подлежит свободной критике зрителей — и никакие приемщики здесь не нужны... Я Кедрову и Тарасовой прямо сказал: отныне ваши спектакли освобождены от контроля чиновников. А Шапорин... я Шапорину не передал тех отрицательных отзывов, которые слышал от влиятельных правительственных лиц (Берия был почему-то против этого спектакля), я сказал ему только хорошие отзывы, нужно же ободрить человека... Иначе нельзя... Ведь художник, человек впечатлительный” и т. д., и т. д., и т. д. Мы поблагодарили его за то, что он принял нас. “Помилуйте, в этом и заключается моя служба” и т. д.» (К. Чуковский. Собр. соч. М.: ФТМ, 2013. Т. 13. С. 157).

Население, и творческая интеллигенция в том числе, ответило на эти сигналы, прежде всего, слухами.

Вот 26 апреля очередная запись в дневнике Корнея Чуковского: «Была вчера жена Бонди — так и пышет новостями о “новых порядках”. “Кремль будет открыт для всей публики”, “Сталинские премии отменяются”, “займа не будет”, “колхозникам будут даны облегчения” и т. д., и т. д., и т. д. “Союз Писателей будет упразднен”, “Фадеев смещен”, “штат милиции сокращен чуть не впятеро” и т. д., и т. д., и т. д. Все, чего хочется обывателям, — они выдают за программу правительства(К. Чуковский. Т. 13, с. 140–141).

А вот, уже 7 мая, заносит в дневник ленинградка Любовь Шапорина: «В массе весенние настроения, ждут смягчения режима, улучшения жизни, перестали чувствовать этот тяжелый гнет, висевший над страной.

Странное дело, но это так! Кажется, ничего не изменилось, а легче стало дышать. В Москве расшифровывают СССР: смерть Сталина спасет Россию» (Л. Шапорина Дневник. М.: Новое лит. обозрение. Т. 2. С. 233).

2.

Где слухи, там и разговоры, там и обсуждение не только руководящих поползновений, но и собственных, как сейчас бы сказали, проектов, в том числе коллективных.

И начальство, прежде всего курирующее творческие кадры, забеспокоилось.

«По сообщению секретарей Правления СП СССР тт. Суркова и Полевого, — докладывают по инстанциям руководители Отдела науки и культуры ЦК, — часть литераторов, критиковавшихся в свое время за серьезные идейные ошибки в творчестве и примыкающих к ним, откровенно высказывает настроения реваншизма и веры в какой-то “идеологический НЭП”» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. М.: РОССПЭН, 2001. С. 200).

Бояться «групповщины», как эти проекты назовут впоследствии, пока еще вроде бы рано. Однако разрозненные новомирские публикации статей В. Померанцева (1953, № 12), М. Лифшица (1954, № 2), Ф. Абрамова (1954, № 4), М. Щеглова (1954, № 5) уже выстраиваются в пугающую линию, и «внутри страны, в писательских организациях Москвы и Ленинграда, вокруг этих статей начинает группироваться отсталая часть писателей…» (Там же. С. 207).

А одновременно и композиторы затевают трехдневную публичную дискуссию с требованием «открыть двери» для 8-й, 9-й и 10-й симфоний Д. Шостаковича, других произведений, ранее «подвергнутых широкой критике за их формали­стический язык, чуждый народу круг образов» (Там же. С. 213). И художники своевольничают — в ЦДРИ еще 23 января 1954 года открывается первая «выставка без жюри», «где не было цензуры выставочной комиссии — каждый смог принести в зал и повесить свою работу на обозрение широкой публики без каких-либо проверок, оценок и препон, что было немыслимо еще некоторое время назад» (Оттепель. М.: Гос. Третьяковская галерея, 2017. С. 474). И осмелевшие поэты вослед художникам голос подают, на своем собрании внося предложение устраивать вечера непринятых, то есть неопубликованных, стихов (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 200).

Самых зарвавшихся, конечно, вовремя пресекли. «Выставки без жюри» более в Москве не повторялись, ни одного «вечера непринятых стихов» так и не провели, либерала П. Пономаренко с министерского поста отправили поднимать целину в Казахстане, а набиравший опыт журнального противостояния А. Твардовский из «Нового мира» был уволен. Однако хмельной воздух оттепели кружил голову, и «в 1955 году М. Алигер, В. Каверин, К. Паустовский, Э. Казакевич, В. Тендряков, В. Рудный образовали редколлегию сборников “Литературная Москва”.¹ Замысел возникал в домашних беседах, на дорожках Переделкина. И вся работа издателей проходила в разговорах дома, в квартирах, на дачах.² <…>

Не было никаких официальных объявлений, однако московские литераторы вскоре узнали, что готовится необыкновенное издание» (Р. Орлова, Л. Копелев. Мы жили в Москве, с. 41–-42).

3.

Отнюдь не самиздатское, конечно, но, — раз НЭП, то НЭП, — кооперативное. 20 октября 1955 года Президиум Московской писательской организации принял решение об издании этого сборника, а 24 ноября утвердил его редколлегию во главе с коммунистом, дважды лауреатом Сталинских премий Эммануилом Казакевичем; заместителями главного редактора назначены Георгий Березко и директор Гослитиздата Анатолий Котов (РГАЛИ, ф. 1579, оп. 2, дело 1).

И, «разумеется, оно <это решение>, — рассказывает Вениамин Каверин, — не было бы принято, если бы в предварительных переговорах А. Бека³  и В. Рудного с Отделом культуры ЦК не удалось (с большим трудом) убедить Д. Поликарпова в том, что будущая «Литературная Москва» ничем не будет угрожать существованию советского искусства. Там же происходило и обсуждение кандидатур членов редколлегии» (Каверин В. Эпилог. М.: Аграф, 1997. С. 351).

Но, как бы то ни было, инициаторы могли уже не прятаться. И издательство им было определено, причем не «Советский писатель», а еще более солидный Гослитиздат. И бумага на огромный том выделена. И, хотя члены редколлегии работали на общественных началах, была даже выбита штатная единица секретаря. На эту роль по рекомендации Каверина пригласили Зою Никитину, и не ошиблись.

Войдя в литературную среду еще в начале двадцатых как одна из «серапионовых девушек» и накопив в последующие десятилетия немалый редакторский и организационный опыт, Зоя Александровна не только любила писателей, но и знала, как с ними обращаться: вела делопроизводство, сговаривалась с авторами и типографией, выдерживала рабочий график и сама много редактировала; булгаковскую «Жизнь Мольера» в частности.

Хотя не всё, конечно, у кооператоров выходило гладко. Предложенные Б. Пас­тернаком стихи, например, они то ли сами не рискнули взять, то ли не сумели провести сквозь редакторское сито Гослитиздата. Но самой большой проблемой неожиданно стала так называемая «крупная проза».

Схватились за роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Эта рукопись, «с жестами брезгливого возмущения» отвергнутая панферовским «Октябрем»,⁴  была вроде бы принята симоновским «Новым миром», но шла к печати так долго и с такими мытарствами, что потерявший терпение автор втайне передал ее Казакевичу. И этот поступок, став явным, решил дело: Симонов, — по словам Дудинцева, — «закричал: “Немедленно засылайте в набор! Сейчас же чтобы был заслан в набор!” И роман был заслан в набор в “Новом мире”. Тут же он сел и написал письменный протест в секретариат Союза писателей с жалобой на Казакевича, который переманивает авторов “Нового мира”. <…> Одним словом, роман там пошел» (Дудинцев В. Между двумя романами. C. 54–57, 59).

Вышел он там, правда, не сразу — только в восьмом-десятом номерах за 1956 год, то есть спустя уже несколько месяцев после выпуска «Литературной Москвы». Но тогда, в конце 1955-го, кооператоры оказались вдруг на безрыбье. И ситуацию спас сам Казакевич, вынув из «Знамени» свой уже принятый В. Кожевниковым роман «Дом на площади» и поставив его на опустевшее место «крупной прозы».

Те, кто от кооператоров стоял поодаль, это решение главного редактора осудили. «Совсем дикие люди, — раздраженно заметила, например, Анна Ахматова. — Казакевич поместил 400 страниц собственного романа. Редактор не должен так делать. Это против добрых нравов литературы» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М.: Согласие, 1997. Т. 2. С. 186).

Да плюс ко всему и самому Казакевичу его безупречно нормативный роман казался уже устаревшим, своего рода данью прошлому, впрочем, по сути, обязательной. «Что же делать, нам все равно не обойтись без социалистического реализма», — сказал он Каверину (Каверин В. Эпилог. С. 353). А Тендрякову уже весной 1956 года заметил: «Пока я его писал, время перепрыгнуло через меня. <…> Во всяком случае я «Домов на площади» строить больше не буду!» (Розенблюм О., Тендрякова М. «Наше время богато примерами солдат­ского мужества и почти совсем не знало гражданского…». Владимир Тендряков об Эммануиле Казакевиче // Знамя, 2019, № 7, с. 153).

4.

Чтобы поспеть с подарком к открытию XX съезда КПСС, надо было торопиться. 31 января 1956 года весь массив «Лит. Москвы» сдали в набор, и, — вспоминает В. Тендряков, — «члены редколлегии установили дежурство в типографии на Валовой, считывали чистые листы» (Знамя, 2019, № 7), а 17 февраля, когда съезд уже шел, но за неделю до секретного хрущевского доклада о культе личности, сборник был подписан к печати.

52 печатных листа, 832 страницы убористого текста. Стотысячный тираж. Все, что полагается, на месте — и писательское начальство в лице К. Федина, А. Суркова, К. Симонова, С. Михалкова, и проверенные классики Н. Асеев, С. Маршак, В. Гроссман, М. Пришвин, К. Чуковский, и пока еще сомнительные А. Ахматова, Н. Заболоцкий, Б. Пастернак, и недавние фронтовики М. Луконин, В. Розов, В. Тендряков, Б. Слуцкий, и задиристая молодежь, представленная Е. Евтушенко, Р. Рождественским, Л. Щипахиной. На каждую парчу, словом, свой ситец, так что, — рассказывает Каверин, — «Эренбург, привычно оценив альманах с политической точки зрения, сказал мне, что он мало отличается от хорошего номера “Нового мира”» (Каверин В. Эпилог. С. 353).

Вот и казенные критики встретили его как нечто вполне приемлемое. Если к чему-то и придрались, то к вполне невинному стихотворению Роберта Рождественского «Утро», с негодованием отметив, что «стихотворение это аллегорическое, но смысл этих аллегорий совершенно ясен. Если верить автору, то только сейчас наступает “рассвет”, а вот до недавней поры в нашей жизни господствовала сплошная “ночь”, воплощенная в облике страшного существа, подчинявшего людей своей безраздельной власти и заставлявшая их служить себе — одному себе, больше ничему и никому».⁵

Тогда как у читателей, — сообщил В. Шаламов своему магаданскому другу А. Добровольскому, — «этот альманах (ценой в 18 р. 75 к.)⁶ идет нарасхват, в Москве 200 руб. идет с рук и только, — продолжает Шаламов, — из-за тех 6–7 страниц Б.Л. <Пастернака>, потому что, несмотря на именитость и поэтов и прозаи­ков — читать там больше нечего (В. Шаламов. Собр. соч. М.: Терра-Книжный клуб, 2005. Т. 6. С. 141).⁷

Действительно нечего? И только ли «Заметки к переводам шекспировских трагедий» — причина столь ошеломляющего успеха?

Редчайший в истории литературы случай: альманах, подготовленный еще до XX съезда, был весной 1956 года прочтен как первая художественная реакция на взрывной хрущевский доклад о культе личности и его последствиях.

«Как кстати вышла “Лит. Москва”. Роман Казакевича воспринимается как протест против сталинщины, против “угрюмого недоверия к людям”», — 4 марта записал в дневнике К. Чуковский (Чуковский К. Собр. соч. Т. 13. С. 212). А еще неделей ранее, 28 февраля, признался: «Третьего дня Бек принес мне «Литературную Москву», где есть моя гнусная, ненавистная заметка о Блоке. Я, ничего не подозревая, принялся читать стихи Твардовского — и вдруг дошел до «Встречи с другом» — о ссыльном, который 17 лет провел на каторге ни за что ни про что, — и заревел» (Там же. С. 211).

Плакали не все, конечно. И совсем по-другому отозвался бывший лагерник Аркадий Добровольский в письме от 18 августа к другому бывшему лагернику Варламу Шаламову: «Конечно, кусок из поэмы Твардовского “Друг детства” — хорош. Но он и радует и возмущает одновременно. В начале поэмы ляпнуть этакий домостроевский реквием на смерть Великого Хлебореза и блядски вилять задом, оправдывая это “крутое самовластье”, а через пару сотен строк строить из себя хризантему и задавать риторические вопросы: “Винить в беде его безгласной страну? При чем же тут страна?.. Винить в своей судьбе жестокой народ? Какой же тут народ!..” Талант “применительно к подлости” и больше ничего!» (В. Шаламов. Т. 6. С. 144–145).

С лагерниками о лагерях не поспоришь. И все-таки будем справедливы: первое, пусть глухое и половинчатое, напоминание в открытой печати о репрессиях и безвинно репрессированных дорогого стоило. Как дорогого стоило и то, что самая опасная, казалось бы, из публикаций «Лит. Москвы» через цензуру прошла, поношений со стороны нормативной критики не вызвала и властью была как бы не замечена.

5.

Значит…

«Первый том, — 4 июня написал Эммануил Казакевич Константину Федину, — был пробой наших сил и разведкой в стане праздно болтающих и обагряю­щих руки. Второй, надеюсь, будет более решительным и определенным» (Казакевич Э. Слушая время: Дневники. Записные книжки. Письма. М.: Сов. писатель, 1990. С. 374).

За его составление и взялись. Пробуя одновременно расширить отвоеванный вроде бы плацдарм.

Уже 12 мая бюро секции прозы ССП СССР выдвигает идею создания кооперативного писательского издательства. В инициативную группу, которую на первых порах возглавляла Маргарита Алигер, вошли Алексей Арбузов, Александр Бек, Сергей Бонди, Александр Дементьев, Эммануил Казакевич, Валентин Овечкин и другие, а председателями правления будущего Товарищества писателей избрали Александра Твардовского и Всеволода Иванова.

Два с половиной месяца, срок не такой уж долгий, ушли, надо полагать, на согласования, Товарищество обрело новое звучное название,⁸  и 24 июля в «Литературной газете» появилось сообщение о том, что «Президиум СП поддержал предложения о создании издательства московских писателей “Современник”» (С. 3).

Это еще, конечно, не решение директивных органов, но кооператоры торопятся, уже через четыре дня на заседании инициативной группы принимая «Примерный список ближайших изданий издательства “Современник”». В список, в частности, включены «Доктор Живаго» Б. Пастернака,⁹  «Мы идем в Индию» Вс. Иванова, «новый роман» В. Гроссмана, «роман о рабочем классе» В. Дудинцева, «новый роман о советской науке» В. Каверина, «роман о Сибири» Г. Маркова, «роман о Шамиле» П. Павленко, сборники статей М. Щеглова и Ю. Оксмана. В разделе «Забытые книги» — однотомники М. Зощенко, А. Платонова, А. Веселого, Н. Эрдмана, О. Мандельштама, М. Булгакова, «Чукоккала» К. Чуковского, «Виктор Вавич» Б. Житкова, «Хулио Хуренито. 13 трубок. Трест Д. Е.» И. Эренбурга, «Два мира» В. Зазубрина, «Капитальный ремонт» Л. Соболева, «Пушкин» Г. Гуковского (РГАЛИ, ф. 2533, оп. 1, дело № 467).

Всяко, как видим, разно, баланс, — как сказал бы Твардовский, — птиц певчих и птиц ловчих почти соблюден. Начальство, обнаружив в перечне надежные имена П. Павленко, Г. Маркова, Л. Соболева, должно быть довольно, и, — 18 сентября Казакевич пишет Льву Гумилевскому, — «я надеюсь — и у меня есть на это веские основания, — что такое издательство, управляемое самими писателями, будет создано и начнет функционировать (Э. Казакевич. Слушая время, С. 382).

Да и как не надеяться, если даже предельно осторожный К. Федин, возглавлявший тогда столичную писательскую организацию, 17 октября открыл первый номер информационного бюллетеня «Московский литератор» многообещающими словами: «Откладывать дело с организацией “Современника” в долгий ящик после единодушной поддержки его всеми писателями, и в том числе Президиумами СП СССР и Московского отделения СП, не имеет никакого резона уже в силу того, что это — единственно верный и кратчайший путь к радикальному улучшению деятельности другого нашего издательства — “Совет­ский писатель”» (С. 1).

Есть надежда даже на собственный журнал, тоже «Современник», где место главного редактора с самого начала уготовано Твардовскому, и именно ему на первом же заседании инициативной группы 7 июня было поручено «представить предложения по поводу организации журнала» (РГАЛИ, ф. 2533, оп. 1, д. № 467).

Надо сказать, что трудоустройство опального поэта все эти месяцы всерьез волновало не только кооператоров, но и власти. Так, Наталия Бианки, при Твардовском заведовавшая технической редакцией в «Новом мире», вспоминает, как вскоре после отставки в 1954 году Александр Трифонович предлагал ей перейти в возрождаемый журнал «Красная новь», где он будет главным редактором (Н. Бианки. К. Симонов, А. Твардовский в «Новом мире». М.: Виоланта, 1999. С. 34). А когда проект возрождения старейшего советского журнала¹⁰  был после долгих размышлений окончательно похерен во властных коридорах, Твардов­скому 18 сентября 1956 года предложили место главного в «Октябре».

Он колебался: «Все время думаю, — записано в рабочей тетради, — зовет меня к этой работе, хотя, как вспомнишь все муки, неудовлетворенность и т. п. и как подумаешь, что чего нужно написать <…>» (А.Твардовский. Дневник. 1950–1959. М.: ПРОЗАиК, 2013. С. 237). И все же отказался — будто зная, что впереди его ждет второе пришествие в «Новый мир».

6.

Но издательство, журнал — это все пока мечты и звуки, а работа над вторым выпуском «Лит. Москвы» не останавливалась ни на день.

На открытие поставили некрологическую неподписную заметку об А. Фаде­еве, застрелившемся 14 мая, и главу из его незавершенного романа «Последний из удэгэ», а замкнули сборник словами прощания со скончавшимся 2 сентября М. Щегловым, который в этом же выпуске был представлен статьей «Реализм современной драмы».

Роман Каверина «Поиски и надежды», завершающий его трилогию «Открытая книга», равно как и вполне казенные стихи А. Суркова, Е. Долматовского, Н. Тихонова, С. Михалкова, других начальников, равно как и вообще значительная часть альманашных публикаций, прорыва не сулили.

Зато немногое, но какое!.. Огромная подборка стихов Марины Цветаевой, предваряемая очерком Ильи Эренбурга! «Из литературных дневников» Юрия Олеши как напоминание о погубленном огромном таланте! Едкая статья Лидии Чуковской «Рабочий разговор», острые размышления Александра Крона о том, как мешают театру идеологические надсмотрщики,¹¹  памфлет Марка Щеглова, где и камня не было оставлено от фундамента соцреалистической драматургии!¹²

И зато… «Воистину, велик и значителен рассказ Яшина “Рычаги”, — 15 июня 1957 года, т. е. уже после “проработки”, записывает в дневник Сергей Дмитриев. — Значителен и велик не как явление художественно-литературное, а как явление самостоятельного движения мысли. Автор, вероятно, и не подозревает, какую страшную и всем известную правду, всеми замалчиваемую правду, он выговорил, выразил. С авторами так бывает» (Отечественная история, 2000, № 3, с. 155).¹³

Автор «Рычагов», до того известный лишь колхозной поэмой «Алена Фомина», если и не знал, что он написал, то догадывался. «Два года тому назад, — рассказывал он Каверину, — я послал этот рассказ в “Новый мир”. Кривицкий вызвал меня и сказал: “Ты, — говорит, — возьми его и либо сожги, либо положи в письменный стол, запри на замок, а ключ спрячь куда-нибудь подальше”. Я спрашиваю: “почему?” — а он отвечает: “Потому что тебе иначе 25 лет обеспечены”» (В. Каверин. Эпилог. С. 357).

Словом… «Спасибо за драгоценный подарок, — 17 января 1957 г. благодарит Л. Пантелеев Лидию Чуковскую. — Читаю второй выпуск “Литературной Москвы” — как чистую воду пью. Читаю с каким-то трепетным (простите) ощущением, что являюсь свидетелем очень большого события. А ведь выход этих книг — действительно, событие. Обе они войдут в историю нашей литературы — или как предвестие нового подъема ее, или, в худшем (к сожалению, очень и очень возможном) случае, как короткий просвет, “светлый луч в темном царстве”» (Л. Пантелеев, Л. Чуковская. Переписка. 1920–1987. М.: Новое лит. обозрение, 2011. С. 86).

7.

Как же он, этот светлый луч, пробился? Куда цензура смотрела?

И здесь стоит обратить внимание на то, что цензорское разрешение на сдачу рукописи в набор (01.10.1956) от подписания в печать (26.11.1956) отделяют чуть более полутора месяцев.

Невелик вроде бы интервал, но в него, совпав по времени, поместились и народное восстание в Венгрии, и обсуждение дудинцевского романа в ЦДЛ, не­ожиданно превратившееся в триумф писательского вольнолюбия.¹⁴

На экстренно собранной в ЦК встрече Хрущеву, еще недавно благодушно либеральничавшему, доложили:

«Митинг в клубе писателей состоялся 22 октября. В этой связи напоминаю, что митинг в Будапеште <…>, с которого начались события, состоялся именно 22 октября, в тот же час. И тут и там главную роль играли писатели. Трудно поверить, что не имел места сговор. Итак, налицо сговор антисоциалистиче­ских сил».

И, — продолжает свой рассказ Евгений Долматовский, вызванный на эту встречу как первый заместитель руководителя Московской писательской организации, — «Никита Сергеевич разбушевался» (Е. Долматовский. Очевидец. Н. Новгород: ДЕКОМ, 2014. С. 143).

На первых порах младшие товарищи даже попытались его остудить. «Я думаю, что самым неправильным и самым грубым для данного момента было бы административное запретительство, но осуждать, а не влиять и не дискутировать по этому вопросу, это значит загнать болезнь внутрь, это значит надевать на такого рода авторов венок страдальца и мученика со всеми вытекающими отсюда последствиями», — примирительно заявил секретарь ЦК по идеологии Д. Шепилов на пятидневном совещании по вопросам литературы (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, ед. хр. 12).

Но куда там! Конечно, фрондерски в ту пору настроенная редколлегия «Литературной газеты» вопреки воле своего главного редактора В. Кочетова еще в октябре сумела не допустить появления на печатных страницах заушательской статьи В. Дорофеева о романе «Не хлебом единым».¹⁵ И более того, восторженная рецензия Н. Жданова со словами, что «боевой, острый роман В. Дудинцева служит хорошую службу нашему обществу», даже успела 31 октября проскочить в «Труде», однако вся идеологическая свора уже сорвалась с привязи, и роман «Не хлебом единым», пока только его, стали рвать в клочья. В печати, в спешно принятом закрытом письме ЦК «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов», которое читали на партийных собраниях по всей стране. Так что «люди, которые слушали это письмо или слышали о нем, в панике заговорили, что нужно ожидать повторения тридцать седьмого года, — из Уфы свидетельствует тогдашний студент-филолог Ромэн Назиров. — Еще летом или даже весной 1956 года друзья одного моего товарища говорили: “Эта слабин временная. С к о р о  о п я т ь  в с е  н а ч н е т с я”.¹⁶  Как в воду глядели» (Р. Назиров. Из дневника 1957 года // Назировский архив. 2016. № 2. С. 83).

Да и из-за кордона пошли пугающие вести. Такие, например, как «Обращение российского антикоммунистического издательства “Посев” к деятелям литературы, искусства и науки порабощенной России», где сказано:

«Доводим до сведения писателей, поэтов, журналистов и ученых, не могущих опубликовать свои труды у нас на родине из-за партийной цезуры, — что российское революционное издательство «ПОСЕВ», находящееся в настоящее время во Франкфурте-на-Майне, предоставляет им эту возможность. <…>

1. Редакции журнала «ГРАНИ», газеты «ПОСЕВ» и фронтовых изданий пропагандно-революционного характера принимают рукописи, подписанные псевдонимами.

2. Вышеназванные редакции, как и само издательство, обязуются немедленно п е р е п е ч а т ы в а т ь присланные рукописи на своих пишущих машинках, чтобы уничтожить малейшую возможность установить личность автора по почерку или по шрифту машинки» (Грани, № 32, октябрь — декабрь 1956 года. С. 3).

У страха — как перед подлинной опасностью, так и перед гневом самодерж­ца — глаза велики. И удивительно ли, что ведавший в ЦК идеологическими отделами Д. Шепилов в мгновение ока переродился в злейшего врага дудинцев­ского романа. И удивительно ли, — как 13 декабря записал в дневнике А. Гладков, — что на участившихся встречах писательского начальства с партийным «Друзин, Кожевников, Прокофьев говорили о наличии “литературного подполья”, о том, что в случае возникновения событий подобных венгерским писатели займут антипартийные позиции и проч.» (РГАЛИ, ф. 2590, оп. 1, ед. хр. 95).

А «Литературную Москву» пока не трогали.

8.

И составители альманаха, чувствуя, что время относительной свободы истекает, торопились пуще прежнего.

Уже 25 декабря 1956 года в Гослитиздат сдан третий выпуск. В его составе роман Константина Паустовского «Начало неведомого века», «Жизнь Мольера» Михаила Булгакова, повесть Владимира Тендрякова «Чудотворная», очерк Корнея Чуковского «Чехов», воспоминания Елены Усиевич, Юрия Либединского, Павла Антокольского, статья Андрея Туркова, стихи Бориса Пастернака («Ночь»), Анны Ахматовой, Михаила Светлова, Владимира Луговского, Леонида Мартынова, Семена Липкина, Роберта Рождественского и др. (РГАЛИ, ф. 1579, оп. 2, дело 15).

Однако первый предложенный вариант состава был тотчас же отклонен, поскольку издатели дули уже на воду, и небезосновательно.¹⁷

«Определить отправной пункт разгрома трудно», — говорит Вениамин Каверин, со ссылкой на Николая Погодина утверждавший, что «кампанию начал А. Корнейчук», оскорбленный жестким разбором его пьесы «Крылья» в статье Марка Щеглова «Реализм современной драмы». Этот «литературный вельможа» был членом ЦК КПСС и «своим человеком в “высших сферах” и, в частности, на даче Хрущева. Там-то и состоялся разговор, который слышал Н. Погодин. Помянув недавнее венгерское сопротивление, Корнейчук сравнил “Литературную Москву” — ни много ни мало — с “кружком Петефи”. Как известно, так называлась группа венгерских литераторов, принявших самое деятельное участие в восстании 1956 года» (В. Каверин. Эпилог. С. 360, 361).

Возможно, и так. Начали, однако же, с нападения на «Заметки писателя» А. Крона, по «неверным положениям» которых центральный партийный журнал «Коммунист» проехался в редакционной статье «Партия и вопросы развития советской литературы и искусства» (!957, № 3, февраль). И почти одновременно, 20 февраля, в «Крокодиле» вышел фельетон И. Рябова «Про смертяшкиных», в издевательском тоне трактующий и альманашную подборку стихов М. Цветаевой, и вступительную статью И. Эренбурга к этой публикации.

Создатели «Лит. Москвы» попробовали сопротивляться. «Литературная Москва», — 24 февраля написал Казакевич в редакцию журнала «Крокодил», —   и впредь будет считать своим долгом содействовать в духе решений XX съезда партии реабилитации ушедших от нас, забытых и оклеветанных литераторов, восстановлению поруганных литературных репутаций. Выступление тов. Рябова мы не можем истолковать иначе как стремление остановить, задержать плодотворные и необратимые процессы в нашей общественной жизни» (Э. Казакевич. Слушая время. С. 389).

А Эренбург, верный своей привычке обращаться не к исполнителям, но к заказчикам, отправил Шепилову дерзкое письмо:

«<…> Месяц тому назад я долго беседовал с товарищами Сусловым и Поспеловым, которые меня заверяли в том, что с “администрированием” у нас покончено, что всем писателям предоставлена возможность работать и что не может быть речи о поощрении какой-либо групповщины. Вот что происходит на самом деле. <…> Вскоре после этого появилась грубая статья Рябова в “Крокодиле” под названием “Смертяшкины”, поносящая память Цветаевой и упрекающая меня за предисловие. Статья Рябова не литературная критика, а пасквиль. Наши поэты самых разных литературных течений — Твардовский, Маршак, Луговской, Исаковский, Щипачев, Антокольский, К. Чуковский и другие —  написали в “Литературную газету” протест против статьи Рябова. Протест этот не был напечатан. Мало того, не только “Литературная газета” в отчете с собрания прозаиков, но и “Правда” — орган ЦК — выступили с нападками на Цветаеву и мое предисловие. <…> Если руководство ЦО и ЦК становятся на сторону одного литературного течения против другого, то мне остается сказать, что заверения товарищей Суслова и Поспелова не подтверждаются действительностью. Мне было бы весьма тяжело видеть, что писателям, не разделяющим литературные оценки Рябова, Кочетова и их друзей, закрыт рот и что они должны отстраниться от участия в культурной жизни страны. Я надеюсь, что Вы, как руководитель идеологического отдела ЦК, рассмотрите поднятые мною два вопроса и примете справедливое решение» (И. Эренбург. На цоколе историй…: Письма. 1931–1967. М.: Аграф, 2004. С. 431–432).

9.

Однако решение ударить по самозваным кооператорам, и ударить так, чтобы всем неповадно было, в верхах уже приняли, поэтому письмо Эренбурга оставили без внимания, а в «Литературной газете» 5 марта опубликовали разгромную двухполосную статью Дмитрия Еремина под нарочито нейтральным названием «Заметки о сборнике “Литературная Москва”» (С. 2–3).

В ней всем досталось — М. Цветаевой и Н. Заболоцкому, С. Кирсанову, К. Ваншенкину, Ю. Нейман, Я. Акиму и, конечно, А. Крону, но особенно жесткой — вот именно что «на уничтожение» — критике был подвергнут рассказ А. Яшина «Рычаги», который даже опаснее, чем роман В. Дудинцева. «Они, эти произведения, — гласил финальный вердикт, — издержки, а не завоевания советской литературы на ее едином с партией и народом трудном и сложном, но победоносном, героическом пути».¹⁸

И грянул…

Поначалу еще бой: на четырехдневном (!) пленуме Московской писатель­ской организации, открывшемся одновременно с выходом статьи Дм. Еремина, говорили почти исключительно о романе «Не хлебом единым» и о втором выпуске «Литературной Москвы». Находившиеся в численном превосходстве Г. Бровман, З. Кедрина, М. Алексеев, Б. Бялик, Н. Чертова, П. Бляхин, Х. Аджемян, Ю. Бондарев, Б. Галин, А. Коптяева, В. Сафонов, В. Тевекелян, Т. Трифонова, Л. Якименко, П. Федоров, О. Писаржевский, М. Полежаева, конечно, лютовали, и особо отличилась недавняя лагерница Г. Серебрякова, которая, — как вспоминает В. Дудинцев, — «прямо плясала на трибуне, рвала гипюр на груди и кричала, что этот Дудинцев…! Вот я, говорит, я была там! Вот у меня здесь, смотрите, следы, что они там со мной делали! А я все время думала: спасибо дорогому товарищу Сталину, спасибо партии, что послала меня на эти страшные испытания, дала мне возможность проверить свои убеждения!» (В. Дудинцев. Между двумя романами. С. 98).

«Но время, — говорит Раиса Орлова, — все же становилось иным. Проработчикам возражали. Не все “проработанные” спешили каяться» (Р. Орлова, Л. Копелев. Мы жили в Москве. С. 42).

Дважды бравший слово Дудинцев назвал своих свирепых критиков «паникосеятелями». Каверин отстаивал правоту альманашников доблестно, и его поддержали Л. Чуковская, М. Алигер, С. Кирсанов, А. Турков, Е. Евтушенко, Ф. Вигдорова, Л. Кабо. Хотя на них, конечно, давили. На кого-то воплями с трибуны. На кого-то закулисным шепотком, ибо «работой пленума руководил прятавшийся где-то за сценой (и так и не появившийся в зале) А. Сурков».¹⁹  А на кого-то и начальственным рыком в тиши кремлевских кабинетов.

10.

Открывавший работу пленума Константин Федин сдался первым и, похоже, без сопротивления.

Претензий к нему лично вроде бы не предъявляли, но ведь могли бы предъявить — и как члену редколлегии «Нового мира», где был напечатан вредный роман Дудинцева, и как руководителю московских писателей, санкционировавшему все оказавшиеся опасными проекты кооператоров.

Поневоле струхнешь, и Константин Александрович, который, — процитируем Чуковского, — еще недавно относился «с огромным сочувствием к “Лит. Москве” и говорил (мне), что, если есть заслуга у руководимого им Московского отделения ССП, она заключается в том, что это отделение выпустило два тома “Лит. Москвы”», а «на Пленуме вдруг изругал “Лит. Москву” и сказал, будто он предупреждал Казакевича, увещевал его, но тот не послушался и т. д.» И, — продолжим цитату, — «тотчас же после того, как Федин произнес свою “постыдную” речь — он говорил Зое Никитиной в покаянном порыве: “порву с Союзом”, “уйду”, “меня заставили” — и готов был рыдать. А потом выдумал, будто своим отречением от “Лит. Москвы”, Алигер и Казакевича, он тем самым выручал их, спасал — и совесть его успокоилась» (К. Чуковский. Собр. соч. Т. 13. С. 235).

Константин Симонов, мало того что редактор «нашкодившего» «Нового мира», так еще и член Центральной ревизионной комиссии КПСС, оказался орешком покрепче. Отдел науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР настоятельно рекомендовал ему публично отречься от ставшего токсичным Дудинцева, но он не дрогнул (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 626, 629). И только после того, как с ним дважды встретились секретари ЦК КПСС П. Поспелов и Д. Шепилов, требуя, чтобы он дал «развернутую критику романа Дудинцева и его речи на пленуме», подчинился партийной дисциплине и, — пишет Д. Шепилов в докладной записке, — «заверил нас, что без всяких колебаний, по своей личной глубокой убежденности выступит на Пленуме и подвергнет суровой критике Дудинцева, речь которого вызывает у него искреннее возмущение» (цит. по: В. Огрызко. Охранители и либералы. Кн. 1. С. 413).

И 8 марта, непосредственно перед закрытием дискуссии, Симонов в ЦДЛ, действительно, выступил — правда, обращаясь к экзекуторам не от своего имени, а отстраненно, «от имени редколлегии “Нового мира”», и правда, порицая не столько напечатанный им самим роман, сколько неосторожные выступления Дудинцева, который попытался, — процитируем, — «под внешним покровом смелости уйти от прямого, по-настоящему смелого и требующего действительного гражданского мужества ответа на вопрос — что в романе, вопреки основному замыслу автора (а я хочу продолжать в это верить), оказалось работающим не в ту сторону?»

То есть Дудинцев, — по Симонову, — был виноват только в том, что посмел не покаяться.

Ведь этого, собственно, и требовали от всех, кто оказался мишенью августейшего гнева: покайтесь, и вам снисхождение будет.

11.

А они всё пока не каялись — ни Дудинцев, ни Эренбург, ни Яшин, ни верховоды «Литературной Москвы».

«Читал ублюдочную статью Е. Ну их всех к чертовой матери! Надо делать свое дело», — 14 марта в письме Казакевичу откликнулся на установочную ереминскую статью и, соответственно, на весь ход писательского судилища Паустовский.

Вот и пытались делать — 11 апреля, уже через месяц после пленума, представив в Гослитиздат новый, взамен отвергнутого, вариант третьего выпуска своего альманаха.

Роман «Доктор Живаго», который, судя по протоколу заседания редколлегии от 31 марта находился в редакции (РГАЛИ, ф. 1579, оп. 2, ед. хр. 1), все-таки отклонили — как целиком, так и во фрагментах. Зато остальные изменения состава скорее косметические: на месте, — вспоминает Владимир Огнев, — по-прежнему и булгаковская «Жизнь Мольера», и «Начало неведомого века» Паустовского, и «Чудотворная» Тендрякова, и стихи Ахматовой, Пастернака, Евтушенко, Мартынова, «еще что-то». Например, собственная статья Огнева о стихах, которая «была, по выражению Э. Казакевича, бомбой третьего номера. Ее не допускал к печати директор Гослитиздата Г. Владыкин, за нее шел яростный спор между цензорами, с одной стороны, и М. Алигер, Э. Казакевичем, К. Паустов­ским, В. Кавериным — с другой. Редактировала статью Л. К. Чуковская» (В. Огнев. Амнистия таланту. С. 175, 176).

И этот вполне вроде бы невинный вариант «Лит. Москвы» издательские чиновники, разумеется, не приняли тоже. Ждали, надо думать, как дальше развернутся события. Хрущев, известное дело, буен, но отходчив, поэтому, может быть, оно еще само собой рассосется?

Не рассосалось — 13 мая на встрече с писателями в ЦК Хрущев громыхнул двухчасовой речью, где Дудинцева сравнил с «цыпленком», толстенный альманах назвал «грязной и вредной брошюркой»,²⁰  а упорствующим в нигилизме литераторам напомнил, что «мятежа в Венгрии не было бы, если бы своевременно посадили двух-трех горлопанов» (В. Каверин. Эпилог. С. 363).

Последние иллюзии рассеялись, — записал для памяти Твардовский (Дневник. С. 264). И действительно: на следующий день открылся опять-таки четырехдневный пленум правления СП СССР, где уже не давали слова отступникам от генеральной линии, зато их крошили по полной. По всей стране покатились писательские собрания, газеты запестрели статьями с проклятиями в адрес «реваншистов» и с благодарностью дорогому Никите Сергеевичу за науку. А сам он и еще подбавил жару, поручив своим помощникам: «Давайте-ка подумаем, как нам приободрить этих литераторов. Что, если в следующее воскресенье собрать всех московских писателей и артистов у меня на даче? Пусть погуляют, поудят рыбу, потом подадим им обед на свежем воздухе. Идите, распорядитесь».

19 мая на правительственной даче в Семеновском около трех сотен деятелей культуры, — вспоминает Алексей Аджубей, — действительно «катались на лодках, на тенистых полянах их ждали сервированные столики отнюдь не только с прохладительными напитками. Обед проходил под шатрами. Легкий летний дождь, запахи трав и вкусной еды — все должно было располагать к друже­ской беседе. Но шла она довольно остро» (А. Аджубей. Те десять лет. С. 169).

И нетрудно понять, почему: как рассказывает Владимир Тендряков в документальной новелле «На блаженном острове коммунизма», «крепко захмелевший Хрущев оседлал тему идейности в литературе — «“лакировщики” не такие уж плохие ребята… Мы не станем цацкаться с теми, кто нам исподтишка пакостит!» — под восторженные выкрики верноподданных литераторов, которые тут же по ходу дела стали указывать перстами на своих собратьев: куси их, Никита Сергеевич! свой орган завели — «Литературная Москва»!

<…> Весь свой монарший гнев Хрущев неожиданно обрушил на Маргариту Алигер, повинную только в том, что вместе с другими участвовала в выпуске альманаха.

— Вы идеологический диверсант! Отрыжка капиталистического Запада!

— Никита Сергеевич, что вы говорите?.. Я же коммунистка, член партии…

<…> Но Хрущев обрывал ее:

—  Лжете! Не верю таким коммунистам! Вот беспартийному Соболеву верю!..

Осанистый Соболев <…> усердно вскакивал, услужливо выкрикивал:

— Верно, Никита Сергеевич! Верно! Нельзя им верить!»

12.

И разве могли в ответ на призыв «Куси их!» не расшириться как круг добровольных палачей, так и круг их жертв! Свои «групповщики» и «фрондеры», «реваншистские», «антисоветские», «враждебные», «демагогические» и «инакомыслящие» элементы, «остатки разгромленных в свое время партией различных мелкобуржуазных, формалистических группировок и течений» нашлись едва не в каждой из писательских организаций страны. К числу «мальчиков для битья» прибавили Даниила Гранина за рассказ «Собственное мнение» (Новый мир, 1956, № 8), Александра Володина за пьесу «Фабричная девчонка» (Театр, 1956, № 9), Семена Кирсанова за поэму «Семь дней недели» (Новый мир, 1956, № 9), Евгения Евтушенко за поэму «Станция Зима» (Октябрь, 1956, № 10) и, уж конечно, всех, кто «засветился» в «Литературной Москве», — от Ильи Эренбурга до Юрия Нагибина. В докладных записках по инстанциям отмечено было даже, что «фрондерствующая группа московских литераторов пытается оказать влияние и на другие виды искусства. Так, например, на художественном совете киностудии “Мосфильм” Э. Казакевич, А. Твардовский отстаивали вместе с автором сценария В. Тендряковым порочный кинофильм “Тугой узел”, который был объявлен подлинно партийным, программным для нашего искусства произведением» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 678).

Ударили, естественно, и по попыткам пересмотреть историю советской литературы. «Цветаева — явление крошечное», — констатировал А. Дымшиц, заметив одновременно, что «путь Пастернака нас огорчал и огорчает по сей день» (Литературная газета, 21 мая 1957 года). «В стихах Заболоцкого преобладает унылый и маленький мирок», — заявил Е. Долматовский (там же), а питерского прозаика Петра Капицу стихи Мандельштама разочаровали «низким уровнем мастерства» (Цит. по: М. Золотоносов. Гадюшник. С. 553).

Что же до членов альманашной редколлегии, то их, как это и делается обыкновенно, попытались расколоть. И на всех этих пленумах, партийных собраниях и в печати. Они почувствовали себя оскорбленными, и 25 мая 1957 года, откликаясь на очередную газетную передовицу «Народ ждет новых книг», Александр Бек, Константин Паустовский, Владимир Тендряков отослали письмо, где сказано:

«Критикуя альманах “Литературная Москва”, редакция “Литературной газеты” по непонятным нам соображениям упоминает фамилии лишь четырех членов редколлегии альманаха, а именно: т.т. Э. Казакевича, М. Алигер, В. Каверина и В. Рудного.

Мы, нижеподписавшиеся, тоже являемся членами редколлегии альманаха “Литературная Москва”, как это указано на заглавном листе первого и второго сборников, и полностью несем ответственность за их содержание» (Цит. по: О. Розенблюм, М. Тендрякова // Знамя, 2019, № 7. С. 148–149).²¹

И, воля ваша, лучше помнить этот самоотверженный жест солидарности, чем то, что со временем большинство членов редколлегии, прежде всего коммунистов, под чудовищным каждодневным давлением вынуждены были пусть не отречься от своего детища, пусть не предать своих товарищей, но все-таки покаяться.

13.

Не сразу, совсем не сразу.

Уже и Д. Гранин, автор «Собственного мнения», и В. Кетлинская, поначалу публично поддерживавшая роман «Не хлебом единым», признали свои ошибки, а пристегнутые к «ревизионистам» К. Симонов, О. Берггольц, В. Губарев — свои заблуждения. Уже и «“беспартийный писатель” С. Кирсанов, серьезно отнесясь к критике своей поэмы “Семь дней недели”, заявил, что решительно переделывает свое произведение» (Литературная газета, 6 июня 1957 года). А главные обвиняемые, — как сказано в одном из газетных отчетов, — «упорствовали в молчании», и этот, —   опять же из отчетов, — «подвиг молчания» очень донимал птиц ловчих и их дрессировщиков.

Да вот пример.

Объединенное собрание парторганизаций московских писателей и правления СП СССР — для вящего устрашения — проходит не в Доме литераторов, а в Краснопресненском райкоме КПСС. Большой сумрачный зал набит битком. Установочную речь произносит кандидат в члены Президиума, секретарь ЦК Е. Фурцева, затем привычное бичевание ослушников в прениях, заранее заготовленная зубодробительная резолюция с осуждением «Лит. Москвы» и ее редакторов…

Кто за? Кто против? Те, кто против, — вспоминает В. Тендряков, — опять-таки привычно, чтобы руки не поднимать, прячутся, пригибаясь, за спинами друг у друга. Но на заданный для проформы вопрос: «Кто воздержался?» — «в первом ряду подымается рука. И зал, колыхнувшись, привстает, молчаливо и почтительно. Рука Казакевича — беспомощная, щемяще жалкая в своем одиночестве. Но она поднята, эта рука!» И, — продолжает Тендряков, — «тот, кто ее видел, может считать, что был свидетелем одного из первых проявлений гражданского мужества после казарменной эпохи Сталина. Если не самым первым…» (Цит. по: О. Розенблюм, М. Тендрякова // Знамя, 2019, № 7. С. 148–149).

14.

Давили, впрочем, на ослушников все круче. Вот и Александр Бек сдался. Сдалась Маргарита Алигер: «Я как коммунист, принимающий каждый партийный документ как нечто целиком и беспредельно мое личное, непреложное, могу сейчас без всяких обиняков и оговорок, без всякой ложной боязни уронить чувство собственного достоинства, прямо и твердо сказать товарищам, что все правильно, я действительно совершила те ошибки, о которых говорит тов. Хрущев. Я их совершила, я в них упорствовала, но я их поняла и признала продуманно и сознательно, и вы об этом знаете» (Литературная газета, 6 октября 1957 года).

На очередном собрании и Эммануил Казакевич виновато пробубнил что-то невразумительное, что товарищами по партии было с облегчением расценено как долгожданная сдача. Так что, — свидетельствует Каверин, — «только два члена редколлегии — Паустовский и я — не покаялись. Паустовский отказался, а мне как неисправимо порочному это даже не предложили» (В. Каверин. Эпилог. С. 368).

Но почему же все-таки сдались писатели-коммунисты? В порядке партийной дисциплины? Плетью обуха, мол, не перешибешь? Или надежда, что этой ценой удастся продолжить свое дело, еще тлела?

15.

«Сегодня, 9 сентября, — написал Казакевич своим товарищам по редколлегии, старым и новым, — можно сказать, что третий номер альманаха, так сильно задержавшийся, в основном готов. Повести Бакланова, Тендрякова, Давурина, Ржевской, Юнги, Шаровой, рассказы Бруштейн, Кнорре, Яшина, Аргуновой — вся наша проза, по-моему, на высоком уровне. <…> У нас хороший отдел воспоминаний и заметок о прошлом. Поэзия нуждается в дополнениях — ее мало. Вопрос о публицистике и критике следует продумать. Статьи Юзовского, Кардина и Эренбурга настоящего отдела еще не составляют» (Э. Казакевич. Слушая время. С. 402).

И планы продолжали роиться самые безумные. Как вспоминает Даниил Данин, «Эммануил Казакевич мечтал напечатать там “Рождественскую звезду” <Бориса Пастернака>. По тем временам это было цензурно неосуществимо. Следовало придумать спасительную уловку. И он ее придумал.

— Эмик, вы — гениальный редактор! — с безрадостным знанием дела сказала ему тогда СД <Софья Дмитриевна Разумовская, жена Данина>. — А что Борис Леонидович?

— Не согласился! — с досадой, но весело ответил Казакевич.

— Кажется, вы не очень огорчены? — спросила СД.

— Да! Не очень! Мы все уступаем. А он — нет! Нет и все!

Уловка же была замечательно проста: дать стихотворению заглавие (или подзаголовок — точно не помню) — “Старые мастера”. Стихи мгновенно становились проходными — без жертв: вся вещь, как целое, сразу перемещалась из сферы религиозного сознания в сферу изобразительного искусства!

Однако этого-то и не захотел принять Пастернак. “Ему привиделось предательство веры”, — пересказывал Казакевич» (Д. Данин. Бремя стыда. С. 93).²²

Впрочем, мечты мечтами, а осторожность осторожностью, и на состоявшемся в тот же день, 9 сентября, заседании редколлегии было принято решение об исключении из третьего номера стихов Анны Ахматовой. Вот выписки из протокола:

«т. Макарьев: <…> Я категорически против печатания стихов Ахматовой.

«т. <Н. К.> Чуковский: Из того, что имеется, я категорически против помещения в юбилейном номере Ахматовой и Евтушенко.

«т. Алигер: <…> Следует снять стихи Ахматовой (РГАЛИ, ф. 1579, оп. 2, ед. хр. 1).²³

16.

Однако добровольные вивисекции не помогли. Не помогла и замена рискованных текстов на новые.

Информация о том, что третий выпуск «Лит. Москвы» подготовлен и сдан в производство, появилась в бюллетене «Московский литератор» 2 декабря 1957 года. А 14 марта уже 1958 года на совещании в Гослитиздате, где рассматривался очередной вариант состава, было признано:

«Редколлегия недостаточно строго отнеслась к отбору стихов А. Твардов­ского. Вызывает удивление включение таких стихов, как “Все учить вы меня норовите…” и “Есть что-то в долголетьи…”.

В. Корнилов. — Шофер. — Очень слабая вещь, плохой стих. Хотя это и тема современности, но она подана как в пьесе “Трое едут на целину”.²⁴  Много словесных огрехов. Нельзя так целину и людей целины подавать».²⁵

И принято решение: «Обратиться в Секретариат Союза писателей с просьбой оказать помощь в работе над сборником. <…> В срочном порядке подыскивать для сборника современные вещи» (РГАЛИ, ф. 1579, оп. 2, ед. хр. 5).

Однако и это не помогло, так что 11 июня общее собрание московских писателей постановило вообще прекратить издание альманаха «Литературная Москва».

Протестующее письмо Эммануила Казакевича: «Если работа редколлегии “Литературной Москвы” и особенно моя, как главного редактора, признана плохой, то ясно, что надо новую редколлегию и нового главного редактора, но выход альманаха, так хорошо и верно задуманного, не должен быть прекращен», — не было принято во внимание (Э. Казакевич. Слушая время. С. 437). Но почти год прошел, пока в марте уже 1959 года Президиум СП СССР поставил финальную точку: «Выпуск третьего сборника “Литературная Москва” признан нецелесообразным» (РГАЛИ, ф. 1570, оп. 2, ед. хр. 5).

17.

Вот, собственно, и все. Кооперативная эра в истории Оттепели завершилась, едва начавшись. И многое ее современникам стало ясно.

Что в советской литературе, — как применительно к другому поводу сказала Лидия Чуковская, «граница охраняема, но неизвестна»,²⁶  и понять, где именно она в данный момент проходит, можно только путем проб и ошибок.

Что за легальные проекты, тормозящие перед этой границей, уже не сажают, не исключают из партии, Союза писателей и вообще не выталкивают из публичного пространства.

Что, — процитируем Вениамина Каверина, — никакое подлинное общественное дело, оставаясь в легальном поле, невозможно, «если оно не опирается (или слабо опирается) на официальный, находящийся под присмотром аппарат» (В. Каверин. Эпилог. С. 342).

И, наконец, что даже благонамеренные «совписы» — это уже не стадо, покорно голосующее за все, что им велено, а источник постоянного беспокойства для власти, особенно если они, «совписы», объединяются для какого-то дела.

И что, соответственно, следить за ними надо неусыпно.

Вот и прикрыли вроде бы «Литературную Москву» навсегда, а Отдел науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР 24 февраля 1959 года бдительно информирует инстанции о том, что, по сообщению главного редактора «Литературы и жизни» Виктора Полторацкого, «за последнее время в литературных кругах ведутся разговоры о пребывании в Ялте группы писателей, связанной с альманахом “Литературная Москва”. Недавно в Ялту выехали: К. Паустовский, А. Арбузов, М. Алигер, В. Каверин, Э. Казакевич, В. Рудный и др. Поездка данной группы писателей в Ялту накануне III Всесоюзного съезда писателей СССР расценивается литературными кругами как своеобразный предсъездовский маневр, являющийся следствием остатков групповщины среди части писателей». Как предполагает В. Огрызко, «вожди охранителей очень боялись, что либералы смогут консолидироваться и взять реванш за поражение на учредительном съезде писателей России. <…> Охранители опасались, как бы либералы на съезде на пост руководителя Союза не выдвинули бы Константина Паустовского. В этом случае забаллотировать кандидатуру Паустовского было бы очень сложно» (Цит. по: В. Огрызко. Все решала партия: Литературная Россия под контролем Старой площади. М.: Лит. Россия, 2016. С. 173–174).

Эти подслушанные разговоры кажутся властям настолько опасными, что 26 февраля уже и председатель КГБ А. Шелепин отсылает докладную записку, что, мол, «писатели Паустовский, Казакевич, Каверин, Рудный и поэтесса Алигер, собравшись в январе с. г. в Доме творчества в Ялте <…> оживленно обсуждали между собою вопросы развития советской литературы, которая, по их мнению, находится в неблагополучном состоянии.

Основной причиной такого положения они считают наличие в руководящем ядре писателей Софронова, Грибачева, Первенцева, Поповкина, Кочетова, без “разоблачения” которых нельзя якобы добиться консолидации писатель­ской интеллигенции <…>.

Казакевич, Алигер и другие полагают, что на предстоящем 3-м съезде писателей СССР “кто-то” все-таки выступит и разгромит “софроновцев”. Скорее всего это, по их мнению, сделает Твардовский или Панферов, но, возможно, Сурков или Полевой» (Там же. С. 175–176).

Так мало того. 16 мая заведующий Отделом науки, культуры и школ ЦК КПСС по РСФСР Н. Казьмин, со ссылкой на своего постоянного информатора В. Полторацкого, вновь тревожит начальство вестями «о настроениях среди писателей, группировавшихся ранее вокруг альманаха “Литературная Москва”».

Эти писатели, — говорится в письме, — «неоднократно собирались и обсуждали наиболее актуальные вопросы современной советской литературы. Многие из этих писателей дважды встречались в г. Ялте. Последняя встреча в Ялте особенно вызывает большую тревогу в смысле активизации данной группы, ее попытки развернуть проповедь прежних политически вредных взглядов.

Следует отметить, что среди писателей, собиравшихся в Ялте, нет единой точки зрения на формы и методы проведения своей линии в литературе. Существуют два мнения — Э. Казакевича и К. Паустовского. Э. Казакевич считает, что следует продолжать линию молчания и таким образом оказывать свое влия­ние. Его поддерживают В. Каверин и В. Рудный. К. Паустовский ратует за развертывание активных действий. К. Паустовский так объяснил свою позицию: “Пастернаку ничего не сделали. Теперь не садят в тюрьму. Ничего и нам не сделают. Не могут что-либо сделать: боятся мнения международной общественности. Теперь не так легко обидеть писателя. Настало время и нам выступить”. К. Паустовского активно поддерживает В. Тендряков.

К. Паустовский выдвинул идею о занятии командных высот в периодиче­ских печатных изданиях людьми, близкими к писателям, группировавшимся ранее вокруг альманаха “Литературная Москва”. Он поставил также вопрос о необходимости завладения умами талантливой творческой молодежи» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958–1964. С. 239).

18.

У страха, еще раз напомним, глаза велики. Но на этот раз обошлось, как будет обходиться и во все следующие разы.

Возможно, — снова вернемся к высказываниям А. Шелепина, — потому что, «несмотря на близость между Паустовским, Казакевичем и другими лицами названной группы писателей, спаянностью она не отличается, и даже, наоборот, заметно настороженное отношение этих писателей друг к другу» (Цит. по: В. Огрызко. Всё решала партия. С. 177). А возможно, потому что настоящих буйных в писательской среде еще не народилось, и недавний нобелевский скандал с Пастернаком изрядно остудил даже самых строптивых.

Во всяком случае, на III съезде писателей СССР, прошедшем 18–23 мая 1959 года в Большом Кремлевском дворце, с подрывными речами не выступил никто. О «Литературной Москве», да и о «Докторе Живаго» уже не упоминали. Основной докладчик А. Сурков, напротив, благодушно отметил: «Большинство тех, кто допускал ошибочные высказывания или искаженно изображал в произведениях явления действительности, осознали свои недавние заблуждения и проявили стремление освободиться от них в дальнейшей своей литературной деятельности».

Так что Хрущев, произнесший там речь, мог сменить остерегающее рычанье на примирительный тон:

«Вы можете сказать: критикуйте нас, управляйте нами, если произведение неправильное, не печатайте его. Но вы знаете, как нелегко сразу решить, что печатать, а что не печатать. Легче всего не печатать ничего, тогда и ошибок не будет… Но это будет глупость. Следовательно, товарищи, не взваливайте на правительство решение таких вопросов, решайте их сами, по-товарищески».

Узда ослабла, и Оттепель на три с половиной года вновь вернулась — вплоть до истребительного похода самодержца в Манеж 1 декабря 1962-го.

1 На первых порах, разумеется, еще инициативную группу.

2 «У них не было помещения, собирались или у нас в Лаврушинском, или на даче в Переделкино», — подтверждает Лариса Казакевич, дочь писателя https://dem-2011. livejournal.com/ 359553.html

3 «Инициатор сборника — Бек», — сказано в дневнике К. Чуковского (К. Чуковский. Собр. соч. Т. 13. С. 212).

4 «Все члены редколлегии, — рассказывает Д., — встали, а я там тоже сидел — я тоже встал, и все, стоя, проголосовали против печатания моего романа…» (Дудинцев В. Между двумя романами. СПб.: Ж-л «Нева». С. 54).

5  Соловьев Б. Смелость подлинная и мнимая // Литературная газета, 14 мая 1956 года.

6  На самом деле 18 р. 50 к.

7  Вот и Александр Солженицын, — «в отдалении времени», — нашел, что «ничем замечательным сборник не обогатил нашу литературу» (Солженицын А. Двоенье Юрия Нагибина // Новый мир, 2003, № 4).

8 Недатированные «Проэкт <так!> о создании издательства московских писателей “Современник”», «Положение» о его работе и его «Устав», представленные тоже в проектах, находятся в фонде Зои Никитиной. И там же — черновик обращения в ЦК КПСС, заканчивающегося словами: «Мы просим Центральный Комитет утвердить издательство “Современник”» (РГАЛИ, ф. 2533, оп. 1, дело № 467).

9  Вс. Иванов, кого прочили в председатели правления, — по словам его жены Т. Ивановой, — «охотно соглашался и даже наметил список произведений, которые следует опубликовать: первым в списке стоял роман Пастернака “Доктор Живаго”» (Б. Пастернак. Т. 11. С. 286).

10 Его, если уж не получится с «Современником», готовы были подхватить и кооператоры — вместе с «тонким» журналом современных рассказов, новелл и очерков «30 дней» (РГАЛИ, ф. 2533, оп. 1, д. № 467) или с возрождаемым журналом «Прожектор», «редакционные коллегии которых также должны быть избраны на демократических началах» (Московский литератор, № 1, 17 октября 1956 года).

11 «Самая умная статья в “Лит. Москве” — Александра Крона: о театре. Острая, полная неотразимых силлогизмов», — записал в дневник Корней Чуковский (К. Чуковский. Собр. соч. Т. 13. С. 225).

12 Принимая эту статью к печати, Казакевич написал Щеглову: «При чтении я испытывал чувство восхищения, давно уже не испытанное мной над критическими статьями. Думаю, что в Вашем лице наша советская литература — может быть, впервые — приобретает выдающегося критика» (Э. Казакевич. Слушая время. С. 384).

13 «Автор “Рычагов” навсегда останется в русской литературе, те рычаги кое-что повернули», — сказано в письме, которое Александр Солженицын 11 июля 1968 г. написал в коридоре перед больничной палатой, где в этот день умирал Яшин («Пусть наступающий не будет слишком злым»: К истории письма А.И. Солженицына к А.А. Яшину // Солженицынские тетради: Материалы и исследования. М.: Русский путь, 2014. <Вып. 3>. С. 246).

14 Как вспоминает Раиса Орлова, «билеты на обсуждение в клубе писателей распределял партком по строгим “номенклатурным” спискам. <…> Мы остались после обеда и за­благовременно уселись на балконе. Зал заполнился задолго до назначенного часа, не одни мы ухитрились забраться досрочно. Долго не начинали. Снаружи шумела толпа, висели на окнах. Наконец, сквозь толчею пробрались Владимир Дудинцев, руководитель обсуждения Всеволод Иванов, редактор “Нового мира” Константин Симонов. Они не могли войти в здание из-за толпы, их провели через подвал» (Р. Орлова, Л. Копелев. Мы жили в Москве. С. 38).

В номере «Московского литератора» от 3 ноября, где опубликован сбалансированно сдержанный отчет об обсуждении, помещена и эпиграмма А. Раскина:

Не удержать трем милиционерам

Толпу, что рвется, клуб наш окружив…

Да, видно, не единым «Кавалером»

Читатель жив.

15 Эту статью, — вспоминает Л. Лазарев, работавший тогда в редакции, — «нам раздали ее уже набранной, предупредив, что завтра будет обсуждение на редколлегии, в котором мы должны принять участие. Напечатать статью Дорофеева своей властью, минуя редколлегию и отдел литературы, Кочетов не решился, а может быть, надеялся, что на редколлегии выбьет “добро” на публикацию. Но не тут-то было, участ­ники обсуждения не склонны были поддаваться нажиму, осознавали, что вопрос решается принципиальнейший (Л. Лазарев. Шестой этаж, или Перебирая наши даты. М.: Книжный сад, 1999. С. 59–60).

16 Разрядка Р. Назирова.

17  Да и сами составители, надо сказать, на нее уже дули. «Алигер, — как 13 января 1957 года записал для памяти А. Гладков, — с перепугу забраковала половину (4 из 8) цикла стихотворений Ахматовой, и что-то ее пугает в новой части «Повести о жизни» К. Г. <Паустовского>, которая там должна идти в 3-ей книге» (Михеев М. Александр Гладков о поэтах, современниках и — немного о себе… (Из дневников и записных книжек). М.: ЯСК, 2018. С. 108).

18 Тональность этого развернутого обвинительного заключения была такова, что Вс. Иванов направил в «Литературную газету» письмо, в котором заявил о своем выходе из редколлегии в связи с тем, что В. Кочетов «не желает считаться с мнением отдельных членов редколлегии» и что «ни тов. Еремин, ни кто другой не имеет права, критикуя, становиться в позу судьи и бездоказательно бросать политические обвинения!» «Наша писательская общественность, — писал Вс. Иванов, — остро нуждается в атмосфере доверия и взаимного уважения, и редколлегия “Литературной Москвы” за свою редакторскую работу вполне заслуживает поощрения и помощи от писателей». (Там же). (В. Каверин. Эпилог. С. 371)

19 Каверин В. Эпилог. С. 365.

20  Из чего, — по словам его помощника Игоря Черноуцана, — всем стало ясно, что альманаха Хрущев «в глаза не видел» (Цит. по: Таубман У. Хрущев. М.: Молодая гвардия, 2008. С. 339).

21 Отправленная Д. Шепилову 28 мая просьба Э. Казакевича, К. Паустовского, А. Бека, М. Алигер, В. Тендрякова, В. Каверина, В. Рудного «защитить нас от клеветы и травли, организованной недобросовестными людьми» (РГАЛИ, ф. 1579, оп. 2, дело № 22) была оставлена без удовлетворения.

22  Стоит внимания, что именно так — под общим заголовком «Из цикла “Старые мастера”» — стихотворения Пастернака «Магдалина», «Рождественская звезда», «Гефсиманский сад» и «Гамлет», предваренные статьей Андрея Вознесенского «Четыре осенние песни», впервые в СССР появились на страницах московского альманаха «День поэзии 1980» (М.: Сов. писатель, 1980). Публикация Е.Б. Пастернака.

23  Согласно дневниковой записи Лидии Чуковской, датированной еще 3 января, «Ахматова передала в третий сборник альманаха — на выбор редакции — около десяти стихотворений». А в записи от 30 сентября пересказан ее разговор с Маргаритой Алигер: «“Пока меня не было <…> тут многое вынули”. — “Что же именно?” — “Да вот стихи Ахматовой хотя бы”. — “А почему?”— “Видите ли, она ведь не москвичка”… <…>

“— Вы посоветуйте Анне Андреевне отдать свои стихи в другое место”, — сказала мне на прощание Алигер.

Закрывают их, что ли?» (Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 236, 267).

24 Имеется в виду нещадно разруганная начальством и сервильными критиками пьеса Николая Погодина.

25 Повесть в стихах «Шофер» будет опубликована в 1961 году в альманахе «Тарусские страницы».

26 Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 207.