|
Об авторе | Арина Обух родилась в 1995 году в Санкт-Петербурге. Выпускница Художественно-промышленной академии им. А.Л. Штиглица. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза художников России.
Лауреат «Молодежной премии правительства Санкт-Петербурга в области художественного творчества», Премии журнала «Знамя», Международного конкурса «Волошинский сентябрь» и др. Автор книг «Выгуливание молодого вина», «Муха имени Штиглица».
Участник творческих проектов Ассоциации Союзов писателей и издателей России (АСПИР).
Предыдущая публикация в «Знамени» — рассказ «Услыши ны…» ( № 4 за 2022 год).
Арина Обух
Композиция № 3
1.
Ветер. Кудри. Молод. Красив
Ему хотелось славы.
Но у него были только слова. Много слов.
И он начал писать рассказы.
Но не вспыхнуло.
Подсказали, что надо писать романы. Он начал писать романы.
Желая возбудить читателя, он повторил слово «секс» в своем первом романе тридцать четыре раза.
В общем, автор, задрав штаны, бежал за комсомолом. Безуспешно.
Тогда он стал издателем. (Ну, или кем-то там при издательстве, неважно.)
Но слава медлила.
Автор не сдавался. Стал организатором литературной премии. (Ну, или кем-то там при премии.) Человеком на виду.
Наградил все издательства и всех писателей. Ну, тех, которых надо.
Теперь при упоминании его имени все понимали: «А, это тот, который на премии…». Казалось бы. Известность.
Но не совсем та известность. И, странное дело, все писатели и издатели, получившие премии, думали, что они заслуженно их получили.
То есть никакой благодарности, ничего. Все берут свои призы и уходят… подождите, суки, вы куда?!
Он решил стать критиком. Беспощадным. Накипело.
Все признавали его талант в этом деле. Это его бесило.
Не за то хвалите, суки.
Анализируя и протыкая пером писанину своих собратьев, он заметил, что в литературе развелось много женщин.
Мало того что женщины портят жизнь — они решили испортить литературу.
Особенно одна особь его раздражала. Юная (двадцать три года), типа талантливая (кругом талдычат), награжденная (все как сговорились). Дурацкая мода на молодых.
То есть все, чего он добивался на протяжении многих лет, — ей досталось сразу.
Да что она там может написать?! В свои двадцать лет?!
Товарищи подсказали ему, что существует только один способ узнать, что может написать молодой автор: это открыть его книгу и прочесть. Он принял этот факт к сведению.
Но читать ее было выше его сил и ниже его достоинства. Вот Пушкин с полки упал, лучше его перечитаю.
Однако в перерывах между Пушкиным он зачем-то интересовался отзывами на ее книгу. Искал честную рецензию и не находил. Один, казалось бы, уважаемый человек сказал, что «ее книга стала открытием года», другой утверждал, что она «наследует Набокову и шестидесятникам»… Третий по радио говорил, что «ее книга вызывает и некоторое раздражение…» — ну вот! Наконец-то! — «…начинаешь завидовать молодости, вдохновению, восторгу». Блин. Они все что, с ума сошли?! Всех, всех в общую палату!
Получалось, что он думал о ней.
Можно было даже решить, что он влюблен.
Но его чувство было куда сильнее.
Злые языки не отдыхали, приносили новости: ее снова опубликовали, снова наградили, уже перевели на другие языки. По ее прозе пишут всероссийские олимпиады по литературе, изучают в университетах.
Он силился понять, в чем причина такого шума.
Говорят, красивая. Допустим.
Вот портрет ее на обложку засобачили. Маркетинг.
Ну молода. И что?! Со всеми спит, значит.
Но ведь он тоже красив, молод и со всеми спит. Что не так?!
Талантлива?! Ах, оставьте. Листал я этот девичий дневничок. Здравствуй, дорогой дневничок.
Чтобы написать настоящую книгу, нужно износиться до костей. Нужно страдать. Нужно быть мной. А не этой… написала о себе книжку и радуется.
— Она просто проект. Проект этого модного издательства, — сказал он в каком-то интервью в инстаграме.
А потом разозлился на себя: зачем я вообще о ней говорю?!
Вышел на улицу. Центр города, огни. Через несколько светофоров любимый бар. До бара можно позволить себе еще несколько мыслей: «Иду красивый. По Петербургу, блин. У меня кудри. Они на ветру развеваются. Я молод, талантлив, свободен. Что не так?! Просто я не женщина. Я лучше. Я, блин, лучше».
На следующий день он стал женщиной.
Нет, не сменил пол. Просто в том самом баре он встретил красивую барышню и ему в голову пришла гениальная мысль. Точнее, мысль, которая показалась ему гениальной. Он спросил девушку:
— Вы пишете рассказы?
— Нет.
— А стихи?
— Нет.
— Чудесно. Тогда я напишу за вас и стихи, и рассказы. Согласны?
— Да, — ответила девушка, подумав, что в Петербурге все мужчины странные.
Так или иначе, но злые языки говорили, что он начал писать ее тексты. Слушал ее истории, стилизовал их, надумывал от себя что-то личное. Короче, он вел девичий дневничок. Фантазии с лихвой хватило на отметку «18+».
После всего записанного он толкнул ее в «Реку». Есть такой журнал в Петербурге. Мелководный.
Со славой не задалось. Хотя девушка была красивая.
Добился выхода книги. И даже женился на этой девушке. Точнее, женился, потом развелся, потом опять женился, потом развелся... не мог остановиться. Думал, что это всем будет интересно. Но после второго «женился» люди перестали следить за этой историей: ну закоротило человека, бывает.
Вообще в ходе эволюции наступил такой момент, когда у большинства представителей рода человеческого атрофировался интерес к человеку как таковому. Остался только интерес к самому себе. А интерес к ближнему — стал рудиментом.
Например, в этом мире никто уже не удивлялся тому, что издатели не читают писателей, которых они издают. Критики не читают авторов, которых они критикуют. И авторы не читают журналы, в которых они печатаются. А если читают, то находят опечатки, потому что корректоры тоже не всегда открывают верстку.
Все перестали испытывать друг к другу интерес. Нет, ну осталась, конечно, некая архаика. Давайте мы заглянем в одно из питерских окон, где живут два архаичных экземпляра, и подслушаем их диалог:
— Погоди, но ведь мы с тобой интересуемся людьми. А что случилось с другими?!
— Просто они эволюционировали. А мы — нет.
Вот так. Закрываем занавеску и возвращаемся к славоожидателю.
Он продолжал писать книги за жену-нежену. (Так говорили злые люди.) И, странное дело, она вдруг решила, что действительно сама их написала. То есть опять никакой благодарности, ничего.
Вообще ничего. Они оба ждали славы, жили, так сказать, с незапертой дверью, но слава не спешила ее открывать.
Он снова выходил на улицу. Ветер. Кудри. Молод. Красив. Блин. Надо в Москву. Меня бы тоже сделали проектом. С другой стороны, нет. Эта тварь успела, а я опоздал. Теперь Москва, показывая широту взгляда, награждает Волгоград, Смоленск, Петропавловск-Камчатский…
На этой карте литературного процесса Питер уже не канает. Скажут, что Москва опять своим подсуживает.
Наш герой шел в пышечную на Большой Конюшенной. Было лето. Вечер. Шесть часов августа. Взял пять пышек и начал есть. Вытираясь, царапал губы нарезанными из бумаги салфетками. Это знаменитая со времен СССР пышечная, сюда приходят все, кто желает ностальгнуть. Но он просто желал пышек.
Услышал смех. Противный такой женский смех. И снова вспомнил. Открыл свой телефон и написал пост:
«Все думал, как бы покороче сформулировать, почему меня воротит от ее прозы, хотя, казалось бы. А ведь все просто. Эпоха постмодерна учит нас, что иерархии в искусстве нет, что девичий дневничок не менее ценен, важен и интересен, чем все войны и миры, тихие доны и прочие телефонные справочники, но ведь это тот самый дискурс, который является гламуром анонимной диктатуры. Вот меня и воротит».
Отправил пост в мировую паутину. Собрал триста тридцать два просмотра. Но как-то не отпустило. Воротит. Перечитал пост.
Ну типа воюю с человеком, который младше меня на четырнадцать лет. Ну то есть наша разница в возрасте равна одному подростку. Блин, может, надо было прочитать ее книгу?.. Ведь я был первым, к кому она обратилась. Еще несколько лет назад у меня был шанс издать и закопать эту книгу, как и все книги в моей серии. Никто бы о ней не говорил, никто бы даже не узнал, что эта книжка вышла. У нашего издательства в этом плане большой опыт.
Это были мысли абсолютно свободного человека: в издательстве он больше не работал, на Премии больше не сидел. Все растаяло.
А вот мысли о той деве не таяли. Более того: появилась взаимность.
Спустя время она вдруг тоже начала о нем думать. Какой-то добрый человек догадался показать ей тот самый пост.
И вспыхнуло чувство.
«Все думал, как бы покороче сформулировать, почему меня воротит от ее прозы…».
Мой хороший… Он думал обо мне. Страдал. Не мог уснуть, пил «Донормил». А мог просто издать меня в своем питерском издательстве и закопать. Дай Бог ему здоровья, что не издал.
«Ведь это тот самый дискурс, который является гламуром анонимной диктатуры...». Надо же. Пелевина любит. Цитатами балуется. «Хочут свою образованность показать». Типа не зря очки носит. Очки помогают ему обнаружить гламур в ее книге, которую он не читал.
В книге можно было найти бомжей, рыб, рыбаков, промоутеров, копачей, художников... а гламура там не было.
Короче, она стала думать о нем. Можно было даже решить, что она влюблена. Мужчина думает о ней. Это волнительно.
Конечно, она с легкостью могла бы о нем забыть. Но. Жизнь в одном городе имела свои недостатки в виде общих знакомых.
Это были писатели, художники, фотографы и прочий безработный и рефлексирующий люд. Так сказать, отряд самозанятых. Который взвалил на себя обязанность передавать его фразы — ей, а ее фразы — ему.
В пути (от адресанта к адресату) знакомые обматывали фразы другими фразами (своими), какие-то слова и вовсе теряли (по дороге их уносило ветром), и в итоге словесные конструкции звучали, мягко скажем, немелодично.
Да, думала она, он говорит гадости. Значит, чувства его сильны. Он не перестает говорить гадости. И это значит, что намерения его серьезны. Видимо, есть какая-то цель. Следовательно, он целеустремленный.
Жаль, что издание моей книги в московском издательстве он воспринял как личную травму. Конечно, в этом он не одинок. Из травмированных можно составить если не город, то поселок городского типа.
— Знаете, — скажет кто-то. — А ведь он талантливый и известный человек. И он еще свое возьмет.
— Да, — согласится она. — Он возьмет свое ведро смороды.
И тут же представит его одинокий силуэт.
Человек уходит вдаль.
С ведерком.
2.
Флейта
Чувствительней всех этот петербургский сюжет воспринял один музыкант. За склад души все называли его по-чеховски — Флейта, но играл он на фортепиано. Оба наших героя были его друзьями.
Однажды он вошел в дом своего товарища и спросил:
— А хочешь, я тебе ее книжку вслух почитаю?
Хозяин дома пожалел, что дверь была не заперта. Начал выталкивать гостя за порог.
— Да подожди ты, дай хоть первую фразу прочту.
Телосложение хозяина дома было субтильным, гостя вытолкнуть не удалось. Тогда он решил скрыться где-то в глубине квартиры.
Музыкант нашел его в кухне за чашкой чая. Всем своим видом он показывал увлеченность чайной церемонией. Не отвлекай меня. Уходи. Я пью чай.
Музыкант тоже налил себе чай и раскрыл книгу.
— Ну давай, послушай, вот первая фраза…
— Лимон будешь?
— Спасибо, но ты послушай…
— Сахар?
— Да.
— Сколько ложек?
— Слушай, я сам. Сядь, пожалуйста. Я не буду читать тебе всю книгу. Просто послушай хотя бы первую фразу, хорошо?..
В ответ хозяин стал усердно мешать ложкой сахар.
Наконец музыкант дождался тишины и прочел первую фразу:
— «Петербург создан для художников. Причем очень бедных художников. Имеющих за душой две-три краски, не более…», — музыкант улыбнулся. — Ну хорошо же.
Хозяин скользил взглядом по стенам своей квартиры, как бы ожидая, что пространство сейчас расширится, в стенах появится портал и засосет на хрен этого Флейтиста.
Но этого не происходило.
— Ну классная фраза, согласись. Ударное начало.
— Слушай, — сказал хозяин. — Я ничего не понимаю в музыке. Но ведь я, блин, не припераюсь к тебе в дом со скрипкой. И не доказываю тебе, что какой-то баянист нормально играет Баха.
— Ну просто объясни мне, что не так.
— Объясняю. «Ударное начало» — это дурной тон. Это заигрывание с читателем. Она хочет всем понравиться, это дешево. Она специально пишет ударные начала, чтобы ее читали дальше. А писать надо честно!
— В смысле, скучно?
— Нет. Честно. Фразы должны быть честными, а не красивыми. А все, что пишет она, манерно.
— Подожди, ну ведь Питер, правда, создан для бедных художников.
— Ладно. Уговорил, в следующий раз я приду к тебе с баяном.
— Странно, что ты злишься.
— Не злюсь. Просто не понимаю, зачем мы о ней говорим?!
— Хорошо, давай о тебе. Я твою статью сегодня прочел, смеялся. Этого придурка ты по делу раскрошил. Даже жалко его. Как он дальше жить будет?
— Долго.
Они допили остывший чай.
После этой сцены на кухне музыкант оказался у нее в гостях. Можно сказать, что он гастролировал. Ей он зачитал новую статью своего товарища. Смеялись в голос.
— Слушай, а почему вы не дружите? Нам ведь всем одинаково смешно.
— Знаешь, почему тебя все любят? — улыбнулась она. — Потому что ты очень хороший.
Музыкант не знал, что его все любят, замолчал. Ему нравилось пребывать в этой новости.
Но потом продолжил:
— Знаешь, я понял только то, что все писатели пишут о себе. Но при этом они говорят, что «не пишут о себе». В итоге выходит так, что они говорят правду, потому что тексты получаются обо всех. Обо всех нас грешных. И в музыке тоже все играют о себе. Кстати, мама, когда спрашивала меня «как мои дела», я играл. И мама все понимала, без слов.
Разговор свернул в воспоминания. И зазвучала совсем другая мелодия. Так во время концерта переворачивают нотный лист и начинается следующая композиция.
3.
«Шаги на снегу»
В их разговор вмешался дождь. Флейта увидел свое любимое явление природы в окне и сказал: «О, это за мной». Простился с хозяйкой дома и вышел на волю.
Флейта и дождь шли по городу.
Флейте было хорошо.
Потом он вошел в свой дом. И дома тоже было хорошо.
Он любил возвращаться домой.
Его одиночество было комфортным.
За окном было светло, но часы говорили, что ночь все-таки наступила.
Музыкант был совой. Но приучал себя к нормальному образу жизни. Решил лечь пораньше.
Лег. Спать не хотелось. Смотрел в потолок. Потом перевернулся на бок. Стал слушать «Шаги на снегу» — эта мерцающая мелодия часто звучала в его воспоминаниях. А впервые он услышал эти «Шаги…» в детстве, когда мама играла на фортепиано. И он спросил ее:
— Что это?
— Это Дебюсси. «Шаги на снегу».
В тот момент ответ не показался понятным. Но был принят.
Мамы нет. Ее сердце остановило шаг в прошлую зиму. Во время болезни она стала очень маленькой. Не хотела есть. Казалось, что наступит утро, когда она превратится в младенца и ее можно будет взять в ладонь.
«Шаги на снегу». Это Дебюсси. Это сердце. Это маленькая мама шагает по снегу.
О маме Флейта думал постоянно. Жизнь с ней составляла всю его жизнь. А разлука длилась всего год. То есть он мог думать о ком-то другом и думал, но основным фоном его мыслей были эти шаги на снегу. Все друзья Флейты понимали это и старались отвлечь своими историями.
Он был благодарен всем и жил чужими рассказами. Особенно его занимали сюжеты его друзей-писателей. Хотя были еще друзья-художники, но у них не было столько слов.
Среди музыкантов — друзей не наблюдалось. Мама говорила: «Это потому, что ты лучше всех». Сам он сомневался в своей исключительности.
Он не был самолюбив. И с интересом наблюдал, как писатели распускают свои павлиньи хвосты: «Меня опубликовали», «Обо мне написали», «Мою книгу перевели на французский».
Флейта всегда воспринимал успехи друзей как собственные. И порой радовался даже сильнее. Заметив это, один искусствовед сказал, что такое глубокое переживание чужих чувств называется «эмпатия». Но Флейте не понравилось ни словосочетание «чужие чувства» (почему чужие?!), ни слово «эмпатия» (звучит как болезнь). Он открыл толковый словарь и нашел в родном языке слово «вчувствование». Оно ему понравилось, подошло. Он стал жить с этим словом.
Однажды, после очередного вчувствования, Флейте приснилось что его музыку хотят перевести (переложить) на другой язык. На английский, кажется. Логику сна понять было трудно, но Флейта пытался, потому что сон прошел, а тревога осталась.
Значит, во сне ноты были словами. И одна из нот была словом «весьма». И Флейта объяснял своему переводчику, что «весьма» — это означает «очень», но с неким оттенком иронии.
— Весьма-весьма, — подбоченившись, приговаривал Флейта, изображая какого-то боярина.
Переводчик отвечал, что в его языке есть слово «very». И Флейта расстраивался, что слово «very» звучит как стиральный порошок «Фери».
— А другого слова у вас нет?
— Нет.
— Но ведь «very» это совсем не «весьма».
Проснулся.
И все утро убеждал себя в том, что музыку не нужно переводить ни на один язык. Универсальное искусство. Интернациональное.
И тут же стало жалко своих друзей-писателей. Они так дорожат своими словами, своей интонацией, своей мелодией… А перевод на другой язык — это же, прежде всего, иное звучание.
Вбил в гугл первую фразу из ее книги и поежился: «Petersburg was created for artists. There are very poor artists. Having two or three colors behind their souls, no more». Совсем другие ноты, совсем другой звук.
Он поделился своими мыслями с товарищами, но те, в свою очередь, заявили, что они рады и другому звучанию.
— Хорошо, когда переводят. И на другой язык, и через дорогу. А тебе, конечно, повезло: тебя может понять весь мир.
— Весь мир, — мягко усмехнулся Флейта.
Флейта делал несколько попыток познакомить своих друзей с музыкой — объяснял теорию, водил на концерты, играл сам. Но в конце концов понял, что все его товарищи наследуют в этом смысле Набокову, который писал о себе следующее: «…концертное фортепиано с фалдами и решительно все духовые хоботы и анаконды в небольших дозах вызывают во мне скуку, а в больших — оголение всех нервов и даже понос».
Больших доз Флейта никому не предлагал. Вообще он был ненавязчив. Как облачко. Прилетит, улетит. Без осадков.
Однажды даже поймал себя на мысли, что он думает о своих друзьях, а они о нем нет. Точнее, он чувствовал, что существует у них в голове, но где-то на периферии. Где-то в провинции мыслей. Хотя вот она однажды спросила его: «Знаешь, почему тебя все любят?». «Все любят». Это она для красоты сказала или честно? Но даже если для красоты — все равно хорошо сказала. Не каждый так скажет.
— Ты вот в прошлый раз сказала, что меня все любят. А это неправда. Меня только мама любила.
— Флейта… ты же знаешь, теперь мы все — твоя мама. Ну в смысле мы все здесь — за нее. А она Там — за тебя.
— Хочешь «Шаги на снегу» сыграю?
— Нет, — хотела ответить она, но заменила это слово антонимом.
Флейта сел за фортепиано.
Эта музыка совсем не напоминала ни шагов, ни снега. Но что-то из прошлой жизни под нее можно было вспомнить.
Наверное, самое лучшее, что может подарить музыка, — это тревожное ощущение, что ты что-то вспомнил. И вот это чувство появляется, оно дрожит внутри тебя, ты пытаешься его ухватить, взять всей пятерней, размотать и вспомнить до конца. Но, как правило, тебе дается только часть воспоминания. И это вроде бы твое воспоминание, но при этом ты точно понимаешь, что с тобой этого никогда не было. Музыка как бы осуществляет непроявленное в этой жизни событие.
В общем, она ничего не понимала в музыке, но иногда могла поймать именно вот эту тревогу.
— Знаешь, а я вместо снега — солнце увидела. И почему-то край зеленого платья. Словно девушка куда-то уходит.
— Да, я тоже вижу в этой мелодии девушку. Я думаю, что это мама.
— Но, когда мама была жива, в этой мелодии была не мама?
— Да, там просто кто-то был, но я не придавал этому значения. Наверное, там была та девушка, о которой ты говоришь.
— Слушай, а сыграй еще раз.
И снова было чувство, словно там, в музыке, и правда, кто-то находился, кому необходимо было протянуть руку и вытащить на берег.
Этот кто-то был совсем рядом, но, когда мелодия заканчивалась, он исчезал.
| 
