ДНЕВНИКИ

Окончание. Фрагменты из дневников 1985–1988 годов — в № 4, 2023.

Теймураз Степанов (Мамаладзе)

Новая оттепель?

фрагменты из дневников 1989–1991 годов

6 января 1989 года

В Париж, на конференцию государств — участников Женевского протокола 1925 года о запрещении применения на войне удушливых ядовитых и других подобных газов и бактериологических средств. <…>

<…>

8 января. воскресенье

<…> Гвоздь нашего выступления, его изюминку ухватили все — уже в этом году, не дожидаясь заключения конвенции, Советский Союз начнет уничтожение своих запасов химического оружия.

<…>

В день приезда, на приеме в Елисейском дворце, Шульц подвел к Э.А. какого-то господина и сказал:

— Рекомендую — мой лучший друг Миша. Из Риги. Миша, этому человеку можно верить.

«Миша из Риги» — Моше Аренс, министр иностранных дел Израиля — начинает беседу с Э.А. следующими словами:

— Я новичок во внешней политике, занимаю свой пост всего две недели и хочу поучиться у вас… <…>

У Израиля с Советским Союзом есть немало сфер взаимного интереса, сотрудничество в которых мы хотели бы наладить. Во-первых, это жизнь евреев в Советском Союзе. Мы высоко оценили ваше решение увеличить квоту эмиграции. Однако девяносто процентов покидающих Советский Союз евреев едет в США, а не в Израиль. Поэтому мы были бы весьма признательны, если бы вы решили вопрос о прямых рейсах Москва — Тель-Авив.

Советский Союз, его народ лучше других может понять нас, ибо он знает, каково жить в окружении враждебных соседей. Для лучшего понимания ситуации на Ближнем Востоке вам необходимы регулярные контакты и с нами. Не следовало ли бы придать им регулярный и систематический характер? <…>

Это был крупный и решительный шаг навстречу израильтянам. Происходило нечто из ряда вон выходящее. <…> Речь теперь шла о постоянном политическом диалоге по традиционным дипломатическим каналам, чего у нас с Израилем давно не было. <…>

<…>

Переводил разговор П.Р. Палажченко. После беседы похвалил английский Аренса: «Лучше, чем у Переса с Шимоном…» Потом сказал:

— И раньше осуществлялись визиты или переговоры. Но то была сплошная рутина. А сейчас каждый раз чувствую: происходит что-то новое.

Вечер. Едем к Уно, японскому коллеге. <…>

Дальше состоялся разговор — неожиданно жесткий.

Уно:

— Позвольте представить наш принципиальный подход к развитию японо-советских отношений (это после токийских переговоров!). За сорок четыре года никто из высшего советского руководства не посещал нашу страну. Визит господина Горбачева в Японию — эпохальное историческое событие. В ходе его подготовки должно быть проявлено обоюдное понимание позиций сторон. Япония исходит из того, что решение территориального вопроса внесет огромный вклад в укрепление дружбы и добрососедства между нашими народами. Если советская сторона готова сдвинуть с места территориальный вопрос, то и мы готовы решить вопросы, в которых заинтересован Советский Союз…

Это что-то новое. В Токио Уно вел себя и говорил иначе. А здесь почти ультимативно связал вопрос о визите Горбачева с решением «территориального вопроса». Видимо, после нашего отъезда из Токио, проанализировав итоги, они поняли, что где-то дали слабину, и вот теперь решили подкрутить гайки.

<…>

Тут Э.А. вытащил из колоды карт старый козырь.

— В Токио я спросил господина премьер-министра, что мы будем делать, если не удастся решить «территориальный вопрос». На что господин Такэсита ответил, причем весьма мудро: будем двигаться по другим направлениям.

Правда, в вашей прессе ответ изменили, но дело — в принципе, а он был сформулирован правильно…

Когда японец перестает улыбаться, то, значит, дело худо. Уно перестал улыбаться. И все остальные обрели мрачную твердокаменность. <…>

<…>

11 января. Москва

Парижская конференция завершилась согласованным итоговым документом, фиксирующим, по сути дела, наши позиции. Успех — результат выступления Э.А. Газеты Европы полны восторгов по поводу нашего решения начать ликвидацию запасов химического оружия.

А дома — «тихий бунт». «Кто вам дал право говорить такое? Ведь в директивах сказано, что Советский Союз готов начать уничтожение, а не “начнет”, как сказали вы».

Э.А.:

— После Парижской конференции у нас по всем видам оружия — ядерное, обычное, химическое — продвинутые позиции…

…Однако с друзьями нам все сложнее. Мне легче разговаривать с американцами, чем с друзьями…

<…>

23 января

Заседание Комиссии по Афганистану.

— Встреча перед генеральным сражением? — охватывает взглядом собравшихся.

А.Н. Яковлев, В.М. Чебриков, В.А. Крючков, Д.Т. Язов и другие.

Одних уж нет, а те — далече. Нет тех, кто ввел войска в Афганистан и на десятилетия вверг эту и собственную страну в пучину горя.

На днях в Москве откроется симпозиум по Карибскому кризису. Соберутся мумии из СССР, США, с Кубы. Будут Роберт Макнамара и Андрей Громыко. Будут заседать, обсуждать, постановлять… Как ни в чем не бывало «Господин “Нет”» скажет веское слово о днях, когда Хрущев чуть было не развязал ядерную войну, а он, министр иностранных дел, потворствовал ему в этом. Как потворствовал другому боссу спустя двадцать лет, когда тот собрался «железной метлой» пройтись по Афганистану.

Сегодня утром Э.А. поручил собрать материалы о событиях десятилетней давности: кто, как, при каких обстоятельствах…

А здесь, на Старой площади, разговор сейчас идет о том, что «на сегодняшний день в Афганистане удалось сохранить главные административные центры, паники нет, президент владеет ситуацией, отношения “Хальк” — “Парчам” относительно стабилизировались, но…»

Но ситуация на трассе Хайратон — Кабул едва ли не катастрофическая. Если душманы оседлают Саланг, то режиму конец — от голода, экономической блокады, недовольства населения. Поэтому главная сейчас задача — сохранить перевал и оборонить Кабул.

Как это сделать? Существует несколько вариантов, но большинство их либо неприемлемо по политическим соображениям, либо невозможно — по фактическим.

Оставить часть войск для обороны Кабула и Саланга? А как быть с Женев­скими соглашениями? С престижем перестройки? С мировым общественным мнением? С общественным мнением в стране?

Об этом говорит А.Н. Яковлев.

— Может, стоит поговорить с Бхутто?¹ — спрашивает Фалин.

— У нее, к сожалению, нет реальной политической власти, — отвечает Э.А.

— Вот вы и дадите ей власть — своим визитом… <…>

<…>

1 февраля

…Но прежде мы слетаем в Пекин и сделаем одно маленькое историческое дело — договоримся о советско-китайской встрече на высшем уровне. Восстановим разорванную тридцать лет назад нить и примемся вить новую — сообразно законам времени.

«Москва — Пекин, Москва — Пекин, идут, идут вперед народы…» В шуме двигателей — мой, горланящий эту песню голос, молодой и глупый. «Сталин и Мао слушают нас…»

Сталина мы благополучно ниспровергли, Мао же пощажен китайцами. Дэн оказался куда умнее и собственной «банды четырех» и наших идеологических бандитов. <…>

<…>

5 февраля. Воскресенье

<…> Едем к Беназир Бхутто. Беназир — значит несравненная. <…>

О несравненная! Хватит ли мне слов, чтобы описать твой алый наряд, столь изысканно оттеняющий жгучую смоль твоих волос, благородное матовое свечение лица, на котором никаких украшений, кроме глаз, глубоких, как омуты Инда, и черных, как гималайская ночь. Сами по себе украшения, которым нет цены, эти полные, крашенные парижской помадой губы, эта высокая, меченная у ключицы крошечной родинкой шея, эти волнующе круглые, в смятении алых же шальвар, бедра, не желающие или неспособные даже в кабинете премьер-министра страны скрывать свою женскую силу любви и деторождения.

Несравненная гурия слушала рассказ советского министра о перестройке и делала какие-то пометки в блокнотике. Когда министр сказал, что консерваторы есть везде, даже в его делегации, она неожиданно кокетливо спросила его:

— А вы к какой группе себя причисляете?

— Я — революционер, — не раздумывая, ответил он.

<…>

— Как вам мадам? — спросил Игорь Э.А. по возвращении в посольство.

— Как мадам — ничего, — ответил он. Был недоволен, что не сумел пошептаться наедине. Не передал посулы милого друга Наджибуллы. <…>

<…>

15 февраля

Все! Последний наш солдат ушел из Афганистана. Ну, не солдат — генерал, но какая разница? Генерал-лейтенант Борис Громов, командующий т.н. ОСК, пересек на БМП Аму-Дарью, сошел с машины и несколько пролетов моста прошел пешком к пограничной черте, где его ждал сын.

Красиво!

Красиво ушли, без потерь, без паники, бегства, сбитого дыхания — без всего того, что могло вызвать аналогию с Вьетнамом.

Но при всей этой «красоте» — никуда не денешься от факта: самая продолжительная и самая непопулярная в истории страны война — проиграна. Ее проиграл строй, основанный на игнорировании личности и законных национальных требований, на голой власти догматической идеи. Ее проиграл аппарат, пытающийся кроить все и вся по своему образу и подобию. Ее проиграло невежество — когда не ведают о бедах собственного народа, будут ли вникать в национальную специфику чужих племен? И, конечно же, эту войну проиграла армия, напрочь лишенная идеалов и понятий о чести, армия, в которой насилие над личностью — стало нормой.

Но в то же время — это победа. Победа перестройки, Горбачева, Э.А., наша общая победа, переломившая гнусную и позорную тенденцию. <…>

16 февраля

Завтра мы летим на Ближний Восток. Сирия. Иордания. Египет. Ирак. Иран.

17–27 февраля

<…> Итак, ради чего мы стартовали, причем — удачно, как полифониче­ски выпевает это признание мировая пресса? Почему вдруг рванули на этот самый Ближний Восток?

Потому что Ближний Восток близок нам. Близок географически, располагаясь по периметру южных границ СССР. Близок политически — нашим участием в становлении независимых государств региона, в том числе — Израиля. Близок экономическими активами — выдвинувшись на третье место в мире — после НАТО и ОВД — по уровню вооруженности, Ближний Восток отвлекает на себя 61 процент мирового экспорта вооружений, и треть его приходится на нашу долю. Отсюда и опасность — Ближний Восток способен угрожать нам и Европе. Он потенциальный — если не фактический — обладатель (в лице ряда стран) химического и ядерного оружия, тянется к ракетной технологии (Ирак). <…>

Дамаск, Сирия.

<…> На подлете к Дамаску война рисует на песках Сирийской пустыни замысловатые узоры фортеций. Осознание огромности пространств подводит к осознанию огромности усилий и средств, вложенных в оборону Дамаска. До Израиля, а тем более — до захваченных им Голанских высот — очень близко. Эта близость всячески подчеркивается. Вот и посол Сирийской Арабской Республики Наиб, подсаженный в мою машину как гостеприимный хозяин, с ходу, не успев познакомиться, проводит аналогию с Соединенными Штатами Америки.

— Израиль — это США Ближнего Востока.

<…>

Асад² начал… с автобиографического анекдота.

— Когда в пятидесятых я учился в Советском Союзе, то настолько вжился в него, что ваша милиция отказывалась признавать меня иностранцем, считая меня грузином. Однажды я перешел улицу не там, где надо. Меня остановили. Я плохо говорил по-русски. Милиционер сказал: вы нарушаете не только правила русского языка, но и правила уличного движения. Нас было пятеро сирий­ских офицеров, но за грузина приняли меня одного.

Асад, однако, болтал не только в анекдотическом ключе, он выбалтывал гадости, тут же и оговариваясь, что это не его точка зрения.

— Говорят, что Советский Союз находится на пороге краха и поэтому не может относиться к своим друзьям, как прежде. Поэтому сейчас возможны любые нападки на друзей Советского Союза.

«Говорят, что… но я так не думаю» — звучало потом не раз. Асад попытался убедить Э.А. в неверности его посылки о новой ситуации вокруг Израиля:

— Безусловно, изменения есть, но они не настолько велики, чтобы повлиять на поведение Израиля. <…> Когда Израиль перестанет ощущать себя великой силой в регионе — он пойдет нам навстречу…

(Иными словами, гоните оружие и не подталкивайте нас к контактам с Израилем…) <…>

Амман, Иордания.

Сорок минут лёта — другая страна. <…> Другая — обликом, другая — сутью. Западный берег реки Иордан. Сектор Газа. Интифада. Палестина, Палестина…

Другой облик у Аммана. Белоснежный террасно-кубиковый город с висячими садами Семирамиды на безупречно четко вылепленных и отделанных горизонталях и вертикалях суперотелей.

Бедная страна — одни фосфаты. Богатая страна — чистый интеллект, золото знаний ее детей, получающих образование в лучших университетах Запада.

<…>

Всерьез же здесь нам сказали следующее:

— Обструкционистская политика Израиля — единственное препятствие на пути ближневосточного урегулирования.

<…>

Хусейн бен Талал³ — первый в моей жизни живой король. <…>

<…>

Мы обратились в слух и услышали великолепный монолог — образчик восточной дипломатии, услаждающий слух и задающий загадки мозгу. Все было блистательно и неопределенно. Единственные постулаты, четко и внятно сформулированные Хусейном, — это:

— конференция нужна;

— ее цель: обмен территории на мир плюс решение палестинской проблемы;

— палестинцы имеют право делать и говорить все, что считают нужным. Не надо мешать им.

И тут меня осенило: он бы не выстоял на этом опасном рубеже, если бы не был столь изворотливым. <…>

Каир, Египет.

Просыпаюсь в номере каирского «Шератона». Отдергиваю штору и жмурюсь, ослепленный сияющей картиной утра.

Передо мною — Нил широкий и панорама Инфитаха. Здесь дебаркадер крепко держит лодки, там — сушится феллахское бельишко. А вот Рамзес гранитный из Луксора и башня цереушная Насера. Орут на минаретах муэдзины, арабов на молитвы созывая, а я дрожу под африканским солнцем, в преддверии сверкающего рая.

Рай захламлен. Но сквозь горы мусора мощно прорастают новые небоскребы.

<…>

Встреча Э.А. с президентом прошла один на один. Продолжалась около двух часов. Обед вознаградил за томление духа. Не обед, а Мубарак⁴!

Честно, без затей скроенный солдафон, мускулистый, твердый на взгляд и тоже болтун, но без Асадовой просвещенности. Говорит только о деле, иногда позволяя себе размягчиться воспоминаниями о молодости.

Построили семь новых городов… В три раза увеличили производство элек­троэнергии… За один год построили жилья больше, чем за предыдущие двадцать пять лет… За последние пять лет построили семьдесят транспортных развязок…

Воспоминания о молодости:

— Когда я учился в академии Фрунзе, мне прислали из Египта бобы…

По природе своей советский народ — хороший народ. Похож на нас. Я в этом убедился, побывав в разных местах — и на советско-китайской границе, и в двухстах километрах от Москвы… Академия Фрунзе — замечательная… Я больше любил семинарские занятия, чем лекции…

…Египет никогда не забудет то, что сделал для него Советский Союз. Мы преодолели тяжелый период. При первой же возможности воспользуюсь приглашением Горбачева и приеду, чтобы встретиться с моими братьями…

<…>

И все-таки главное — пока, разумеется — Аренс и Арафат⁵.

С Аренсом, его приездом в Каир тоже все было непросто. Он был в Лондоне, мы через Арье Левина послали ему туда сигнал, он согласился приехать в Каир, но — «по просьбе советской стороны». Потом замолчал эту формулировку и приехал.

Встреча, однако, не получилась. «Сенсационная», «беспрецедентная», собравшая сотни три израильских и иностранных журналистов, чем задавшая хлопот нашей и местной секьюрити (одной журналистке из «Еднот ахронот» врезали микрофоном в глаз, наш доктор Вася лечил ее, она требовала компенсации в виде интервью с Э.А.), эта встреча не принесла желаемого результата. Аренс отверг сделанное Э.А. в Париже предложение об организации встречи Израиль — ООП в Москве, чем подтвердил правильность сирийского прогноза. Он не принял также идею сотрудничества с ООН, которая де сорок лет только и делала, что демонстрировала свою беспомощность.

— В регионе два возмутителя спокойствия, — сказал Аренс, — Сирия и ООП. ООП — террористы, и мы с ними иметь дело не желаем. Сирия мутит воду в Ливане, с которым мы в 1983 году достигли соглашения, но сирийцы сорвали его ратификацию. У нас нет никаких контактов с Сирией. Помогите наладить их (опять-таки подтвердилось Асадово мнение). Помогите начать разговор с Иорданией. Мы живем в мире с Египтом, наши люди помогают ему осваивать пустыню, устраивать капельное орошение. Остальные страны тоже могли бы быть нашими партнерами, а не врагами. Мы хотим сойтись с ними в прямых двусторонних переговорах. С ними, но не с ООП. ООП запугивает и убивает палестинцев, желающих сотрудничать с нами. «Десять пуль каждому, кто завяжет разговор с израильтянами», — сказал Арафат.

— Но арабские страны не пойдут на изоляцию ООП, — заметил Э.А. — Признав резолюцию 242 и осудив терроризм, Арафат сделал шаг навстречу. Это поняли даже американцы. Сначала отказали Арафату во въездной визе, затем установили с ним контакты. Как бы Израилю не остаться в изоляции.

На встрече присутствовали Арье Левин и трое других, памятных по Парижу.

— Все больше знакомых лиц, — сказал Э.А. — Я уверен, знакомство перерастет в дружбу.

— Весь вопрос в том, когда это произойдет, — хмуро заметил молодой заместитель Аренса.

Ответ Э.А. свелся к тому, что это произойдет в процессе подготовки международной конференции по Ближнему Востоку. Если Израиль согласится на ее проведение, то мы восстановим дипломатические отношения. «Я даже намерен сказать об этом в своем выступлении перед египетскими парламентариями», — сказал Э.А.

— Прошу вас не делать этого, — вежливо, но твердо попросил Аренс. — Израиль — маленькая страна, но она не потерпит предварительных условий. Если вы выдвигаете их, то я не вижу возможностей для продолжения диалога.

<…>

А встреча, несмотря на неуступчивость сторон, внешне завершилась вполне пристойно. Обоим нужен был результат, чтобы объявить о нем журнали­стам, и они нашли его в договоренности о встрече экспертов. <…>

<…>

Вечером того же дня приехал Ясир Арафат. <…> На правом округлом пухленьком бедрышке — крупнокалиберная «дура» в зеленой замшевой кобуре с гнездами для патронов. Говорят, он эту пушку только у Горбачева в Кремле снимает.

Раскрыл объятия на уровне Эдикиного живота.

— Я скучал без вас!

<…>

<…> Э.А. поинтересовался, что происходит в израильском обществе и как долго может длиться интифада, столь сильно повлиявшая на умы на Западе.

— Вечно, — заверял Э.А. Арафат и приводил сведения о мнении израиль­ских военных: силой восстание не подавишь.

Э.А. посоветовал Арафату постоянно поддерживать напряжение, выступать с инициативой, выдвигать на передний план гуманитарные вопросы.

<…>

Прилетели в Багдад за полночь. <…> Накануне обозревателя В. Зорина угораздило сообщить о возможном разводе Хусейна⁶ с женой и трениях, возникших на этой почве с министром обороны, братом президентши. Нашего посла вызвали в МИД и крепко вздрючили.

<…>

Багдад, Басра, Ирак.

Итак, нас повезут к устью слившихся Тигра и Евфрата, «на линию фронта», к президенту. Но могли бы и не возить, потому что в Багдаде он является нам на всех перекрестках — в количествах, превосходящих потребности среднестати­стической души населения в изображениях президента: Багдад явно занимает первое место в мире (опережая Пхеньян и Дамаск) по количеству портретов первого лица государства.

<…> Но это не тот книжный, или экранный, с Конрадом Вейдтом в главной роли, Багдад, а суперсовременный красавец, положивший в основу своего дерзновенного, но не порывающего с мусульманством урбанизма миллиарды нефтедолларов.

Роскошный отель, сказочный корт на заре, зреющие в феврале апельсины, голубое око бассейна. Вавилон от нас в ста километрах, Ассирия — в двух шагах. <…>

<…>

В колоде приоритетов меняются козыри. Ирак конфликтует с Сирией (Асад назвал Ирак агрессором, развязавшим войну с Ираном), но сейчас на передний план выдвигается ирано-иракский конфликт <…>

<…>

Сорокаминутный полет над междуречьем Тигра и Евфрата, над полем жизни Шумером, над Миншаха Ахвар — Великой болотной страной, где еще недавно на поросших камышом островках гибли тысячи иранцев и иракцев. По превосходной трансиракской магистрали влетаем в Басру. Это уже другой город — низкорослый, чахлый, немытый и к тому же обезображенный войной. Если верить Хусейну — а я не уверен, что таким типам вообще можно верить, — этот иракский Сталинград принял на себя миллионы снарядов. Ну, немного преувеличил черноусый красавец: город, конечно, разбит, и под Шатт-эль-Араб высятся остовы затонувших кораблей, но развалин не так уж много. Зато портретов Хусейна — больше, чем в Багдаде.

А вот и он сам, собственной персоной <…>

Обстановка вопит о нуворишестве. Грубо сработанная мебель, зеркала в пышных золоченых рамах, какая-то базарная мазня на стенах. У всех наших собеседников массивные золотые часы, у посла Ирака в СССР на циферблате — портрет «самого». Время Хусейна, так сказать. Неподалеку от меня в торце бело-золотого стола на столешнице лежат очки, каракулевая шапочка, а под ней пистолет. Прекрасная деталь, дополняющая весь этот фарфорово-хрустальный китч.

<…>

В ходе беседы возникли причудливые повороты, сообщалась фантастиче­ская информация. Так, Хусейн сообщил, что политика гласности в СССР осуществляется по его совету: «Опираясь на наш скромный опыт, — сказал я Горбачеву, — мы можем посоветовать вам: не оставляйте втуне ваши замыслы, проекты, идеи — пусть они выплеснутся на страницы газет и экраны телевизоров. Узнав, что это происходит, я сказал себе: “Наши друзья на верном пути!”»

Судя по полосам его газет, этот путь представляет собой реечку, на которой он вывешивает свои фотографии. Местные официозы в день нашего приезда в Басру побили все рекорды фотоинформации, посвященной Хусейну: президент с женой и без жены, со свояком и без оного, в небесах, на земле и на море.

<…>

В разговоре о разоружении Хусейн с нами не церемонился. «Прекратив соревнование в гонке вооружений, вы теперь вступите в соревнование с Западом: кто лучше делает вещи — от зубной пасты до компьютеров. Во взаимосвязанном мире народы имеют возможность узнавать, как живут их соседи, какой у них уровень жизни».

Очень здраво. Однако, когда Э.А. похвалил Хусейна за мудрость, пожелал проинформировать его о поездке на Ближний Восток, Хусейн не отдал тему разоружения, пока не попенял нам за:

— упрощенные представления о разоружении в области обычных средств: «На каком-то этапе Запад достигнет превосходства, ибо вы будете свертывать конструирование и производство обычного оружия»;

— невысокое качество этого оружия и нехватку средств на его модернизацию. «Например, в ваших самолетах не все отвечает современным требованиям. Когда же мы обращаемся с просьбой передать ваши изделия для усовершенствования третьим странам, вы либо отвечаете, что изучите этот вопрос, либо говорите, что это невозможно».

Этот сатрап, применивший в Курдистане химическое оружие, высокомерно поучает нас, ибо за все, в том числе и за несовременные самолеты, расплачивается звонким золотом. «Оружие — необычный товар и еще долго будет оставаться таковым». <…>

Тегеран, Иран.

Мы летели над великим нефтяным путем. Через Саудовскую Аравию, над Бахрейном и Персидским заливом. Видели в пустыне огромные — даже с десятикилометровой высоты — резервуары для нефти, гигантские терминалы, вылетающие в залив на несколько миль. Отчетливо пахло несметными богатствами, шейхами и войной.

Над Ширазом мне вспомнилось мое происхождение, увиделась близость моей малой родины, страхи и восторг, порождаемые в моем детстве Ираном.

Он напугал с первых же минут. Когда я вышел на трап — внизу кипела схватка. С ожесточением обреченных какие-то молодые люди в многонедельных бородах, вооруженные фото- и телекамерами, сражались с местной и нашей охраной за лучшую точку для съемки.

В этом тоже была война, давно, восемь, а то и больше лет назад выбившая из них утонченность и учтивость манер аристократов Востока.

<…>

Контраст со всем предыдущим — разительнейший. И он еще усиливается в отеле «Азади», бывшем «гранд-отеле», этой «империалистической проститутке», знавшей лучшие времена. Он и строился в лучшие времена — с размахом Европы и роскошью Востока, но сейчас это запыленное, заплеванное, затоптанное заведение, где в холле надпись «Долой США!» осеняет какой-то мрачный сброд, где в номерах мебель собрана по принципу — с бору по сосенке, а телевизор древних поколений передает две программы: первая транслирует иранский вариант нашей передачи «А ну-ка, парни!» — со сборкой и разборкой автоматов, разгадыванием шовинистических, ура-патриотических и антиимпериалистиче­ских загадок; во второй программе женщина-искусствовед в траурном одеянии разбирает какие-то траурные акварели.

Завтра в 8 утра министра примет имам. Беседа продлится не больше 15 минут. Иранцы просили не затрагивать в беседе вопроса о книге Рушди «Сатанинские стихи»⁷. В этой связи С.П. воспоминает, что в Тегеране религиозные фанатики уже убили одного неплохого писателя. Ныне он — памятник. Сидит в бронзовом кресле и размышляет о горе от невежества и ненависти.

Тифлис Нино Чавчавадзе и Александра Грибоедова, мой Тифлис — в часе лета отсюда. Как все близко и как далеко <…>

<…>

<…> Э.А…. поехал на прием к Хомейни. Вернувшись, зовет нас к себе и рассказывает:

— В жизни моей не было положения глупее, чем то, в котором я оказался. Приехали в какое-то место на севере Тегерана. Бедный какой-то дом, скудная обстановка. <…> Я ему говорю:

— Обмен посланиями между вами и М.С. Горбачевым — уникальное явление. Созревают условия, позволяющие нашим странам вступить в новый период отношений. <…> Если народы не объединятся, человечеству грозит катастрофа <…> Советское руководство считает, что борьба за безъядерный мир — общий долг всего сообщества. <…>

<…>

Когда Э.А. завершил свою невыносимую речь, Хомейни сухо поблагодарил Горбачева за послание и сказал, что его интересует не эта, земная, а — загробная жизнь.

— Если нет внимания к ней, земные дела не привести в порядок. Но на поставленные в моем послании вопросы ответа я не получил. Я о другом хотел с ним поговорить — о духовном, вечном, нематериальном.

— Духовность — главная наша задача, — выдал готовую формулу Э.А.

— Нет, все-таки не получил, — сказал имам, встал и зашаркал к выходу.

И вот теперь Э.А. пребывает в горестном недоумении. Ну, как же, имам ушел, спину показал, а это — срыв визита, неудача, аффект.

<…> Вошел, руки не подал, никаких приветственных слов не произнес. Выслушал, сказал пару неодобрительных фраз, поднялся и вышел. Как теперь быть?

А вот как: раздается звонок из личной канцелярии имама — <…> имам просил передать, что он чрезвычайно доволен беседой, рад был бы продолжить беседу, но, вынужденный подчиниться диктату врачей, ушел. Звонивший сообщил, что в материале для печати они намерены отразить только позитивные моменты, ибо имам по ходу беседы кивал головой, а это у них говорит о позитивном восприятии беседы. <…>

<…>

11 марта. Суббота

Позавчера целый день звонил Наджибулла. Моджахеды осадили Джелалабад. Положение отчаянное. Бои идут в районе аэропорта. Возьми оппозиция город, и путь на Кабул будет открыт. Наджибулла просит, умоляет, настаивает, требует нанести бомбовый удар с нашей территории. Это был бы удар по собственной репутации, сложившейся после апреля 1985 года, удар по перестройке. Удар, могущий вызвать движение вспять.

Вчера на заседании Политбюро приняли решение: отказать. Э.А. мрачнее тучи, никто из тех, кому довелось принимать это решение, не сидел в Кабуле за одним столом с обреченным Наджибом, не глядел ему в глаза, не увещевал… В апреле 1987 года в Кабуле и Ташкенте ему выкручивали руки, чтобы он подписал Женевские соглашения…

Я понимаю Э.А. У него после столь частых наездов в Кабул и бесед с Наджибом есть какие-то внутренние, личные обязательства перед ним. Он как человек «притерся» к нему и по-человечески сострадает… Но, даже понимая все это, я мысленно с теми, кто принимал решение: отказать.

<…>

27 марта

Вчера прошли выборы народных депутатов. Впервые в истории страны (если не считать выборов в Учредительное собрание) — на началах состязательности.

Ельцин победил с подавляющим преимуществом. Юрий Бондарев, пугавший перестройщиков параллелями с отступлением к Сталинграду — проиграл в этом городе какому-то комсомольскому вождю.

Ленинградский босс Соловьев, заботливо оставленный в бюллетене в гордом одиночестве — оказался вычеркнут напрочь. Из 160 первых секретарей партийных комитетов не избрана пятая часть. Во многих округах предстоят новые выборы и повторное голосование.

Если бы в стране существовала многопартийная система — правящая была бы отброшена. Сейчас же говорят, что она получила мандат народного доверия.

Ужель? Но если вы все сделали для устранения соперников, оставив за бортом кандидатов, составляющих действительную партию перестройки, то вряд ли ваша победа столь уж бесспорна…

И все-таки сделан пусть робкий, но верный шаг в правильном направлении.

2 апреля

<…> В Абхазии требуют статуса союзной республики. В Северной Осетии — воссоединения с Южной. В Тбилиси — ликвидации автономий. Уже не только студенты — заводские рабочие бастуют. <…>

Наступает кризис.

9 апреля

Рано утром в Тбилиси во время разгона «голодной» забастовки были убиты люди. Стреляли, якобы, из толпы. Солдаты дали ответный залп. <…>

Э.А. отменил поездку на берлинское заседание КМИД и визит в ГДР, и сейчас мы летим в Тбилиси. <…>

<…>

9–18 апреля. Тбилиси

<…>

Мне думалось, что в Тбилиси мы все уладим, ибо везем с собой огромный авторитет Э.А., сильно выросший за последние три года, его знание ситуации, его способность и готовность к компромиссам.

В самолете он несколько раз подчеркнул в беседе: «Решение о применении силы принято руководителем республики⁸…». Было сказано с нажимом.

<…>

Так почему же все-таки он решился на такое? Потому что устал ежедневно, ежечасно улаживать проблемы средствами, которыми не владеет.

Потому что пожелал одним махом разрубить все гордиевы узлы, затягивавшиеся все туже и туже.

Потому что оказался неспособен действовать по-новому в новых условиях. Проще, как, очевидно, показалось ему и продолжает казаться многим другим, употребить власть силы — иного выхода он не видел.

Потому что к этому подталкивали многие люди. Одни указывают на второго секретаря Б.В. Никольского, сам он кивает на группу «творческих интеллигентов», я же думаю, что тут поработало его окружение, в частности — Н.А. Попхадзе.

Побывавший в эти дни в Тбилиси Александр Гельман пишет о жажде, грехе упрощения. Джумбер захотел спрямить, упростить путь к выходу из сложнейшей коллизии. Этот спрямленный, укороченный путь привел к Варфоломеев­ской ночи 9 апреля, к истреблению инакомыслящих и в конечном итоге — к политической гибели самого Патиашвили.

Тот же Гельман пишет о непростительной безответственности тех, кто имеет власть над людьми, — неформальных лидеров-радикалов, за которыми идет молодежь, и власть, «облеченную правом вызывать войска или непосредственно ими распоряжаться…».

Я бы добавил сюда т.н. интеллигенцию — творческую и научную, всех этих народных, заслуженных, лауреатов, академиков и членкоров, всех этих «властителей дум», всех этих цепляющихся за кормило власти, ползающих у подножья трона, кормящихся от его щедрот, жаждущих быть фаворитами сильных мира сего и в то же время «друзьями народа».

Власти над людьми в полном смысле слова у них нет — масштаб личностей не тот, но какой-то авторитет есть или был. Среди них есть люди заангажированные, скомпрометировавшие себя обслуживанием «верхов» в тридцатые годы (И. Абашидзе), есть обласканные Э.А. в недавние времена (кинорежиссер Р. Чхеидзе, академик-лингвист Т. Гамкрелидзе).

Так вот, все или почти все они в эти дни пытались играть — и играли! — двойную роль. В залах и кабинетах ЦК убеждали Патиашвили в своей лояльности, уговаривали проявить решимость и решительность, на площади перед Домом правительства демонстрировали свою приверженность национальной идее, «любовь к народу» и т.п.

Во многом это именно они поощрили Джумбера действовать так, а не иначе, это они предали его в ту ночь 9 апреля, сгрудившись вокруг лидеров и вожаков новой, как им показалось — нарождающейся власти.

<…>

Однако же Д.И. Патиашвили сам же и казнил себя за все свои прегрешения.

— Это мое последнее выступление перед вами, — начал он свою речь в Академии наук Грузии.

Выступление транслировалось по республиканскому телевидению. На следующий день в ЦК посыпались письма и звонки: «Джумбер Патиашвили не должен уходить!» У нас любят прощать раскаявшихся грешников. Но уже в день приезда некто из обслуги правительственной резиденции спросил меня:

— Что будет с Джумбером Ильичом?

— А что должно с ним быть?

— В народе говорят, что он должен уйти.

Я передал «глас народа» Э.А. Он внимательно посмотрел на меня и ничего не сказал. Думаю, что в Тбилиси он летел с готовым решением — предложить Джумберу уйти. Тот просто облегчил ему задачу, без подсказок и подталкиваний уйдя в отставку. <…>

Я хочу хотя бы в общих чертах воссоздать происшедшее. Если удастся.

В дни работы XIX партконференции т.н. Народный фронт Абхазии обратился в ее президиум с письмом, в котором выдвигалось требование о выходе автономной республики из состава Грузинской ССР. Похоже, оставшись без ответа, оно даже не было доведено до сведения ЦК Компартии Грузии. Теперь, в начале апреля, в знаменитом своими долгожителями и носителями идеи абхазского сепаратизма селе Лыхны снова собирается многотысячный сход, на котором вновь в очередном письме ставится вопрос о выходе — в связи с «этнической катастрофой, до которой Грузия довела абхазов». Все бы ничего, но, во-первых, письмо подписывает — в числе других боссов Абхазии — топ-банана Борис Адлейба⁹ <…> и, во-вторых, Джумбер Ильич Патиашвили не призывает Адлейбу к ответу, не дает происшедшему политическую оценку, а, как бы скрывая факт, самолично выезжает в Абхазию. <…> Ко всему прочему антиабхазский синдром присущ почти каждому грузину; в общественном мнении угнездилась вера в несправедливость абхазских притязаний на «землю и историю» и в результате — мгновенная консолидация сил на шовинистической платформе «единой и неделимой Грузии», чем воспользовались неформалы и выдвинули лозунг полной отмены всех автономий в Грузии. А еще ко всему этому 2 апреля в Леселидзе забросали автобус с грузинами, и слободской клич «наших бьют» пронесся над городами и весями.

Местом манифестации и голодовки протеста вновь была избрана «авансцена» Дома правительства <…> По словам Нико Чавчавадзе, речи держали его сын Зураб и Тамрико Чхеидзе, но в какой-то момент, утомившись, они передали микрофон ультрарадикальному Ираклию Церетели, и тот выдвинул, говоря словами соцпсихологов, «сверхценную социальную идею сепаратизма», то есть — выхода Грузии из состава Советского Союза. Появились антисоветские и антирусские лозунги, зазвучали явно неприемлемые речи. <…>

<…>

Руководители от диалога уклонились. На последнем заседании (при мне последнем) бюро ЦК Гурман Мгеладзе кричал: «Надо установить, назвать имена тех, кто оказал Патиашвили медвежью услугу, отговорив его идти к манифе­стантам!!!» Сам Джумбер утверждает, что к микрофону его не подпустили бы. Но что мешало ему, скажем, найти технический способ воззвать к разуму толпы, поставить свой микрофон, соорудить свою трибуну?

Действительно, складывается впечатление, что он хотел применить силу для устрашения размножившихся противников. И он принял такое решение, подталкиваемый к нему многими другими.

Есть как минимум два вопроса, на которые обязательно надо ответить.

Первый: так ли уж необходимо было это «крайнее средство» в сложившейся ситуации?

Второй: правильно ли оно было применено? Или, иначе говоря, почему было применено так (20 убитых, более 200 раненых, избитых, исколотых, отравленных и т.п.)?

<…>

Нет, в этой ситуации силу применять было нельзя. Нельзя было ее применять так, как ее применили. Это, по мнению большинства, была операция на уничтожение.

<…>

Итак, саперные лопаты, «черемуха», ручные гранаты и бог знает еще что — против мирной в большинстве своем толпы — и когда?! — в апреле, «годовщинном» месяце перестройки и гласности. Позже писатель Борис Васильев скажет: «Я видел оккупированный город». Действительно, он был захвачен и оккупирован силами реванша. Быть может, я спешу с этим выводом, но сегодня такое мнение — твердо.

<…>

Войска уходили, оставляя после себя двадцать могильных холмиков, множество отравленных газами, три миллиона разъяренных разуверившихся в перестройке грузин и трех бывших «хозяев жизни», павших жертвами — чего? кого? — это еще предстоит выяснить. <…>

20 апреля — 9 мая. Кунцево

…Дух свободы… К перестройке

Вся страна стремится.

Полицейский в грязной Мойке

Хочет утопиться.

Не топись, охранный воин —

Воля улыбнется.

Полицейский, будь покоен:

Старый гнет вернется…

Эти страшноватые в сегодняшнем контексте стишки Саши Черного мне прочитал Андрей Михайлович Александров-Агентов, бывший помощник Л.И. Брежнева. <…> В который уж раз в моей испорченной голове возник вопрос: как человек мог работать с Л.И. Брежневым? Чем Леня мог его «купить»? И я не удержался, спросил. Андрей Михайлович в ответ сказал следующее:

— Он купил меня, как вы выразились, своей искренностью. До него много лет я вел совершенно рабское существование — при Молотове, Вышинском, Громыко. Меня звали в разные страны поработать в посольствах, но Андрей Андреевич каждый раз пресекал мои попытки убежать от него.

И вот однажды сижу у себя на двадцать третьем этаже, и вдруг раздается телефонный звонок.

«Здравствуйте, Андрей Михайлович, — слышу в трубке, — с вами говорит Леонид Ильич Брежнев. Мне надо с вами встретиться. Когда вам было бы удобнее?..»

Я опешил от такого обращения и сказал, что в любой момент...

Короче, когда я приехал к Брежневу, он начал беседу с рассказа о собственной жизни. Как он был рабочим, потом получал инженерное образование, потом был выдвинут на партийную работу…

«А сейчас меня избрали председателем Президиума Верховного Совета. Приходится заниматься международными вопросами, а я в них — ни бум-бум. Мне указали на вас. Не согласились ли бы вы?»

Андрей Михайлович добавил, что в «ясные» годы Брежнев подкупал его еще и тем, что умел слушать и позволял убеждать себя.

И в результате, подумал я, стольким и таким людям такое напозволял, что никакие стихийные бедствия не сравнятся своим уроном с тем, к чему привела страну эта брежневская податливость…

10 апреля

Только что прочел в последнем интервью Вениамина Каверина: «Для меня интеллигентность — это прежде всего невозможность предательства, невозможность ни при каких обстоятельствах обмануть доверие человека, который тебе верит…».

Значит, я не интеллигент: я каждый день предаю самого себя… Обманываю доверие, которое ко мне питают, ибо я не испытываю доверия к самому себе… Это не личный, собственный, индивидуальный порок — социальный, политический. Верой и правдой служу делу, которое, увы, при всех внешних добротворческих свойствах — недобро. Потому что — лживо в основе своей.

Что произошло в Тбилиси?

Старик говорит дальше: «Самое страшное — не думать о человеке, который от вас зависит…». Не думать о народе, который у вас под началом, — вот какую «интеллигентность» являли нам все советские руководители после Ленина (и он — в иных своих действиях). Неинтеллигентность, активная, агрессивная неинтеллигентность написана у них на лицах. По Каверину, да и по мне тоже, «такие люди приносят грандиозное зло обществу, из-за этого, из-за крайней степени неинтеллигентности людей, обладающих властью, и происходили чудовищные ошибки прошлого, которые не исключены и теперь…».

К вопросу об интеллигентности. А.М. Александров-Агентов вспоминает:

— 1 августа 1975 года, выступив в Хельсинки, Леонид Ильич прислал мне записку: «Андрей Михайлович! Ну как, получилось? Ты — мой единственный критик, и я тебе верю!»

— Это при том, что речь писали вы?

— Речь писал Ковалев…

— А что, вам разрешалось спорить? С Леонидом Ильичом?!

— Еще как спорили! На равных. И он «дозволял». Я ему однажды выписку из польского журнала: «Не тот работник нервный, который кричит на своего подчиненного, — это просто хам — а тот, кто кричит на своего начальника». Брежнев расхохотался. <…>

12 мая

Краткий рабочий визит в Бонн. <…>

<…>

В который уже раз убеждаюсь, что страна, в которой угораздило меня явиться на свет, — дика, темна, жестока, неумела. И черт бы побрал эту холеную, вылощенную, аккуратную, возлюбленную умеющим работать немцем Федеративную Республику, на фоне которой моя любимая родина предстает особенно грязной, вымотавшейся и бесплодной в тщетном преодолении порожденных самым бесчеловечным режимом в мире безобразных уродств.

Никогда даже на несколько шагов не приблизиться ей к этой стране, которую только в этом столетии дважды сравнивали с землей, словно пробуя живучесть ее творческого гения. Никогда не дать нам своему гражданину — если вообще позволительно называть человека моей страны гражданином не в его милицейско-лагерном, а в истинном значении — тех благ, которые получает здесь даже жалкий турок-гастарбайтер.

Вот почему еще Ich sterbe. Ich sterbe darum в моем родном городе какие-то подонки в военных и милицейских мундирах сначала отравили людей газами, затоптали их, а потом травили нас ложью, и из всего этого ясно было одно: рыпанулись? Завтра со всей страной сделаем такое же.

13 апреля

<…> Несколько недель назад в Тбилиси мой бывший дигомский сосед и литературный питомец Гурам Петриашвили, завладев микрофоном собрания на киностудии, кричал «полутора» членам Политбюро:

— Вас однажды ввели в заблуждение, назвав Россию великой державой. Она поверила в свое величие и стала повсюду силой навязывать его, свои обычаи, нравы и порядки.

Мой совет вам: перестаньте быть великой державой и попытайтесь стать просто красивой страной. Это так замечательно — быть красивой страной.

Как это замечательно — быть красивой страной, — убеждаюсь, глядя на эту вот ФРГ. Красивой во всем — от дорог до домов. Может быть, она слишком уж вылизана, но, когда живешь в постоянном беспорядке, эту чистоту, разумность обустройства жизни воспринимаешь как чудо.

<…>

15 мая

<…> Кто сказал, что моя Родина уступает родине немца в красоте или ласковой сомасштабности человеку? Но она не облагорожена человеком, как эта лоснящаяся самодовольством земля, а обезображена, изуродована, испоганена двуногим зверем, вооруженным директивами партии и бессмертным марксист­ско-ленинским мировоззрением. <…>

<…>

2 июня

Страна выговаривается, захлебывается в речах, переругивается голосами ораторов из Москвы, Ленинграда, российской глубинки, союзных и автономных республик. Страна раскалывается, разваливается, разрушается, вываливая на экраны телевизоров и страницы газет обломки своего прошлого и некондиционный стройматериал будущего. Съезд открыл ящик Пандоры и на глазах всего мира удушается клубком змей. <…>

<…>

Двадцатые числа июля

«…И мускулистая рука рабочего класса», слишком долгое время безропотно рубившая уголек во славу и крепость отчизны, поднялась наконец во власть, освящавшую все свои действия и бездействие именем этого класса.

Забастовали шахтеры Кузбасса. <…>

<…>

Затем в забастовку вступают Донбасс, Днепропетровск, Ростов, Караганда. Пролетариат — а по существу фактически это пролетариат всей страны — объединяется. И вдруг становится ясным, что все, чего его лишали с таким мажорным усердием, в чем отказывали ему — организованность, сплоченность, осознание политической миссии — наличествует в полном объеме.

<…>

<…> Народ-проситель становится народом-требователем.

<…>

30 июля

Мы приехали в Париж на международную конференцию по Камбодже. Безумные идеи распяли эту страну на кресте геноцида. Якобы спасая ее народ от уничтожения, правители соседней страны навязали ей силой свои представления о долженствовании. Насилие породило насилие и бумерангом ударило по насильникам. Теперь Вьетнам уходит из Камбоджи, но крест не убран, и Голгофа остается: режим Хенг Самрина и Хун Сена и «силы камбоджийского сопротивления» готовы вцепиться друг другу в горло, ввергая страну в кровопролитие гражданской войны.

<…>

Я смотрю на сидящих напротив камбоджийцев — тонкие интеллигентные лица, отнюдь не злодейские. Хорошей выделки личности, даже полпотовец Кхиеу Самфан, доктор наук, смотрится человеком, — неужели он рубил головы и отрубал руки, как заправский средневековый палач?

Да не палачи и злодеи они — пленники и рабы идеи, во имя которой готовы истребить собственный народ. Идея облагораживает убийцу, но убиваемым от этого не легче. Убийство остается убийством, сколь бы ни были «высоки» порождающие его мотивы.

<…>

О жизнь, ты прекрасна уже тем, что оказываешься сильнее доктрин и схем. Но их пленники начинают догадываться об этом лишь на краю могилы. <…>

31 июля

Сент-Женевьев де Буа. Сорок минут езды от Парижа. Милый тихий городок. Аккуратная автостоянка у ограды стадиона. А через дорогу — кладбище. Русское кладбище.

Кресты. Лампадки. Пасхальные яички. Березки. И — имена. О, какие имена!

Анненковы, Нелидовы, Юсуповы, Шереметевы, Голицины, Ртищевы, Щербатовы, Мусин-Пушкин, Воронцова-Дашкова, Раевская, Горчаков, Боткина, Орлова, Волконская, Дурасовы, Говоруха-Отрок, Оболенская, Хитрово-Игнатьев — другая Россия, ее золотая жила, распиленная, развеянная революцией и Гражданской войной. Россия, лишенная России и лишившая ее себя великим двухсполовиноймиллионным изгнанием.

Хотя «мы не в изгнании — мы в послании», и вот она послана мне под жемчужным небом Иль де Франс, моему поколению, нашему, еще живому интеллекту: читайте надгробные плиты как книгу судьбы и истории и думайте, задумывайтесь…

Надо было нам дойти до края, чтобы задуматься.

В дореволюционной России было не более трехсот тысяч, получивших высшее образование. Маленький, но бесценный, не подлежащий изъятию капитал. Его пустили в распыл, заменив горсткой просвещенных недоучек и миллионами невежественных «просветителей» страны, которым знания и культуру заменила догма.

Ну, ладно, Шереметевы да Раевские — голубая кровь и белая кость. А Бенуа, Добужинский, Бакст, Лифарь, Мозжухин, Ремизов, Бунин, Шмелев — художники, писатели, артисты — кому по силам заменить их, заполнить пробел в ряду, выбитом террором и изгнанием?

Ну, ладно, это художники, легко взметаемая пыльца, легко опыляющая чужие соцветия и возвращающаяся на родину спустя целый век по печальному призыву потомков. А как быть с «нашей верной няней Прасковьей Григорьевной Борисовой», из города Оночка Псковской губернии, заброшенной в незабытый Богом и людьми французский городок? Ведь не бросила выпестованных ею детей, заставила себя последовать за ними на чужбину, но, утратив родину, привычный быт, милое душе окружение, совесть не потеряла. И тем самым сберегла свою русскую душу от позора и поругания.

Как быть с тысячами детей «великого вольного Дома», тоже ведь не из шкурных интересов ушедших за своими ротмистрами и есаулами на берега Сены? Была присяга, была верность долгу, было то, чем жива душа, даже ценой утраты отечества не принявшая измену.

Я могу поверить их хулителям и поносителям — «жестокие богатые станичники, рубившие голытьбу, как капусту» — но слова, исторгнутые рыдающей душой в миг разрыва с любимой землей, перечеркивают мое доверие к их антагонистам.

Бывают мгновения, когда ложь невозможна, когда явленная в слове боль предстает чистым сверкающим слитком истины.

Лгут ли слова генерала Антона Туркула, произнесенные им в Севастополе 2 сентября 1920 года в час расставания с родиной?

«Покидая родную землю, храните память о 15 тысячах убитых и 35 тысячах раненых, проливших кровь за честь и свободу отчизны. Этой жертвой мы неразрывно связаны с родиной. С нами Бог! Да здравствует Россия!»

Свято веруя, что посреди охватившей ее мглы они должны зажечь светоч, эти люди загорались сами и сгорали — кто в пламени войны, кто — ностальгии.

«Впереди лишь неизвестность дальнего похода, но лучше славная гибель, чем позорный отказ от борьбы за освобождение России. Генерал Дроздовский, Яссы, 1918-го».

Эти люди были побеждены в борьбе. Но в том, что страна с их исходом изошла в муках, повинны не они — мы. И палачи, и жертвы. Палачи ведали, что творили, жертвы, не понимая, что они жертвы, развязали им руки своей готовностью к самозакланию.

Те немногие, что не желали этого, не хотели и не могли быть нерассуждающей выей для палаческого топора — тоже здесь, на этом кладбище. Виктор Некрасов, Александр Галич блаженни изгнанни правды ради.

Вся наша более чем семидесятилетняя история представляется мне сплошным нечистым потоком, вымывающим из недр и с поверхности земли это самое полезное ископаемое страны, самый эффективный энергоноситель — правду.

Теперь она покоится здесь тленным прахом, способная воспламенить мысль и душу.

Какая великая, непомерно огромная цена плачена за тот жалкий результат, с которым мы подошли к гибельной черте!

Шел мимо упругой спортивной походкой моложавый человек с обликом земского врача, распрямившийся от земских забот в стране Вольтера и Гюго. Александр Александрович, тоже потомок кого-то из великих, сохранивший в изгнании его стать. Надо было покинуть Россию, чтобы сохранить породу.

— А где грузины похоронены?

— Это в пяти минутах езды. Хотите подвезу?

Ремень безопасности не поддавался моим неумелым, неевропейским рукам.

— Нежно, любовно, — порекомендовал Александр Александрович.

Нежно, любовно провез он нас мимо городка Монлери, мимо холма, увенчанного башней, рассказав, что некогда ее разрушили по приказу Ришелье, громившего твердыни гугенотов, но не разгромившего их веру, и, остановив машину, у ограды кладбища в Левиле, деликатно-выжидательно взглянул на нас.

— Не буду вам мешать. Поеду, пожалуй.

Это была уже другая история, разделенная с первой полутора десятками километров, но тесно связанная с ней общностью людских жизней и смертей.

Это была история трехлетней независимой Грузии, оборванная в феврале 1921 года и вспыхнувшая ныне на родине умиравших в Левиле людей. Если бы они могли знать, что вслед за десятилетиями их изгнания и поругания, не оставлявшими, казалось, никаких надежд на возрождение их мысли, горения, борьбы — снова наступит их звездный час!

«Независимость Грузии… вовсе не является простым эпизодом вчерашнего дня, с такою скоростью уходящего в историю; напротив, она есть и останется живой темой и наших дней, и близкого будущего» — писал грузинский дипломат З. Авалов (Авалишвили) в книге «Независимость Грузии в международной политике 1918–1921 годов».

Книга издана в 1924 году в Париже, когда еще были живы многие ее персонажи — Ной Жордания, Евгений Гегечкори, Акакий Чхенкели. Теперь я стою у надгробий, на которых высечены их имена, и думаю о времени, не сумевшем лишить жизни идею независимой Грузии. Думаю о правде, которой лишали нас, и о лжи, ноги которой оказались не столь уже коротки — как-никак, а более семидесяти лет шествовали в пышном облачении верховной истины, чтобы только сейчас, споткнувшись о высокий порог перестройки, агонизировать на глазах у прозревающего народа.

<…>

Я связан с этими людьми одной любовью к одной земле, судьбами моих близких — дедушки Сардиона, настрадавшегося вволю за свою приверженность провозглашенной ими идее, его старшего сына Георгия, который был расстрелян в камере Метехской тюрьмы после подавления августовского восстания 1924 года, моей мамы, чья юность совпала с тремя прекрасными и трагическими годами независимости Грузии, навсегда отложившимися в ее памяти.

З. Авалов заканчивает свою книгу жестокой отходной этим людям: «Правительство грузинской демократии бежало в Европу, закончив национальной катастрофой трехлетнюю свою деятельность в стране, все ему вверившей и доверившей.

Но минует память о лицах; пеплом забвения покроются их ошибки…»

Нет, не миновала память о них, и не забылись ни их деяния, ни ошибки. Свидетельствую об этом перед их могилами.

<…>

14 августа

Махнули на Пицунду. Приземлились в Адлере. Домашняя заготовка, заранее обдуманная деталь. <…>

За мостом через Псоу стояли посты внутренних войск. Безлюдная, будто вымершая Гагра — и это в августе! — сказала внятно о перевернувшемся порядке вещей.

16 августа

Абхазская Гагра бастует. Требует встречи с Шеварднадзе. Грозится отключить свет и воду, если встреча не состоится.

Ирония судьбы: грозится и угрожает та самая Абхазия, для которой, по мнению Грузии, Шеварднадзе сделал слишком много.

<…>

В это время звонит наш посол в Варшаве. Там углубляется кризис. Не сегодня завтра к власти придет Валенса. Сколько ни думай — ничего здесь не придумаешь. Ясно одно: в польские дела встревать не будем, нам бы собственные привести в норму. Но как?

Куда ни кинь взгляд — в Венгрию ли, в Прибалтику или за забор, на Лидзавское шоссе, — всюду развал порядка, прежнего положения вещей.

20 августа

<…> В Польше пост премьера занял Мазовецкий, беспартийный журналист, один из лидеров «Солидарности». «Мир может кончиться не взрывом, а писком». В одночасье, спокойно, без конвульсий, без мучительной агонии кончается социализм в ключевой стране «Содружества». Николае Чаушеску, «last stalinist», бьет тревогу. Предлагает созвать чрезвычайное собрание политического консультативного комитета. Смотрим в прошлое, пытаясь спасти свое будущее. Но его попросту нет. «Кончилось ваше время…» <…>

28 августа

Сегодня день рождения мамы. Доживи она до 28 августа 1989 года, ей сегодня исполнилось бы восемьдесят три года.

28 августа 1924 года, в день начала т.н. «меньшевистской авантюры», ей было восемнадцать лет. С того дня минуло шестьдесят пять, и теперь «меньшевистская авантюра» именуется народным восстанием против большевистских оккупантов.

В том восстании — «авантюре» — у мамы погиб старший брат — Гоги. Был расстрелян в Метехском замке. Несколько недель назад в городе Левелле под Парижем я видел могилы духовных вождей восстания. Где могила моего дяди — не знаю.

Спустя тринадцать лет расстреляли моего отца. Ему было тридцать шесть, а маме — тридцать один. Когда они поженились, моя бабушка, мать моей матери, прокляла свою дочь, вышедшую замуж, как она считала, за палача ее сына.

Где похоронен мой отец — я тоже не знаю.

Восстание 28 августа 1924 года было способом осуществить, как говорят сегодня, право на свободу выбора.

Это право сегодня реализуют прибалты. 23 августа несколько миллионов граждан из бывших «лимитрофов» выразили свое отношение к «пакту Молотова — Риббентропа» проведением акций независимости и протеста. Отмечая пятидесятилетие этого сталинско-гитлеровского сговора, они опоясали три свои республики живой «Балтийской цепочкой». В Москве кое-кому она сжала горло тугой удавкой. Освобождаясь от возможной асфиксии, «выпустили» сурово-назидательное лигачевовидное Заявление ЦК КПСС. Прибалты отреагировали посулами усилить движение за независимость. Даже такой «цивилизованный» поток не обходится без грязной пены. Упаси нас ПБ от подобных революций в Грузии и других местах. <…>

<…>

3–7 сентября

<…> Грязная неумытая Москва. Озлобленная нищая провинция, вымещающая на столице свою ярость. Грабежи, квартирные кражи, убийства. Демонстрация по TV — для просвещенной доморощенной нашей мафии — итальян­ского телесериала «Спрут». Гнев и растерянность партаппарата.

<…>

В Москве плодятся врачеватели, прорицатели, астрологи, гадалки… Казалось, хрен бы с ними, ан нет: медиумы пролезают в массмедиа. И народ жадно внимает им.

— Типичный признак распада, — говорит Игорь Кон. — Когда нет ничего, остается уповать на чудеса и чудотворцев.

<…>

12 ноября. воскресенье

Не стало Берлинской стены. То есть она цела, не снесена пока, но ее как бы уже и нет: Восточный Берлин и вся ГДР свободно и беспрепятственно проходят через нее и сквозь нее в Берлин Западный, в Федеративную Республику Германию.

Кадры телевидения: оседлав стену, люди пьют шампанское. Несказанно счастливые лица. Опьянение свободой. Длинные очереди восточных немцев у пропускных ворот на Запад.

<…>

Остались только Румыния с Чаушеску да Чехословакия с Якешем — крошечные островки созданной Сталиным империи казарменного социализма. <…>

<…>

1 декабря

<…> В Милане туман. Ветки деревьев — в сибирском куржаке, на траве — изморось, вдоль дороги — пестрые подушечные куртки на пуху. Много курток, складывающихся в стену. Простые «без резьбы, без узора, без глянца» дома рабочих предместий. Никаких намеков на город Ла Скалы и готического собора. Ощутимо попахивает провинциальной Европой.

И вдруг — тучей двинувшаяся навстречу масса кричащих улыбающихся людей. Прибой, захлестнувший кортеж телами, возгласами, транспарантами, флагами — похлеще и погуще, чем было в ФРГ. Там — организация, здесь — экзальтация, там — энтузиазм, здесь — экстаз, почти религиозный, молитвенный.

Вступаем под своды миланского пассажа. Бегу впереди катящейся волны, а она обрушивается и справа и слева, и сверху. Под стеклянной кровлей стоит распирающий замкнутость пространства рев: «Гор-би! Гор-би! Гор-би!» Надписи на транспарантах — вызов официозу подобных приветствий: «Мы все с тобой!», «Мы любим тебя, Михаил!»

На Пьяццо дела Скала коридор сужается. Стихия обожания становится угрожающей. Какой-то полный подросток хватает мою ладонь и прижимает к пылающей щеке. Мальчик, я не тот, за кого ты меня принимаешь!<…>

<…>

4 декабря

Москва, Ленинские горы, информационная встреча руководителей государств — участников Варшавского договора. Интересная подобралась компания. За одним столом, под одной кровлей — Мазовецкий и Ярузельский, Ньерш и Чаушеску. «Все смешалось в доме Облонских…» Сколько новых лиц — Кренц и Модров, Урбанек и Адамец, Скубишевский и Раковский.

— К следующей встрече, — говорит И. Абоимов, — и половины этих лиц не будет.

А будет ли вообще следующая встреча? <…>

<…>

9 декабря

Сейчас проходит Пленум ЦК КПСС, на котором все может быть.

<…>

Мальта: Главное значение ее в том, что на ней оба лидера объявили о намерении покончить с «холодной войной» и вместо противоборства перейти к сотрудничеству.

К моменту встречи на Мальте Горбачев все основные исторические решения принял: решения изменить внутреннюю политику и провести реформы в стране, изменить политику в отношении Запада, избавить Восточную Европу от однопартийной системы. На Мальте Буш принял решение пойти путем поддержки горбачевских реформ — «на всем пространстве от Москвы до Берлина». <…>

<…>

18 декабря

<…> Визит к Жаку Делору, председателю Комиссии европейских сообществ, «отцу» и «творцу» будущей «объединенной Европы», «единого европей­ского рынка». Человек, сумевший невозможное.

<…>

Через полтора часа Э.А. подпишет соглашение о торговле и экономическом сотрудничестве между Советским Союзом и ЕЭС. Разговор вращается вокруг этого события, как всегда — исторического. А дома заседает Второй съезд народных депутатов, и распри на нем отражают процесс развала страны, лишенной железных сталинских скреп, безуспешные поиски жизнеспособной экономической модели выживания. Этот коренастый француз с простоватым крестьянским лицом, «вождь» и знаменосец идеи интеграции, знает «секреты», которые нам не по уму. И поэтому Э.А. начинает шарить по его груди, пытаясь доискаться пути к сердцу.

<…>

19 декабря

Нас вновь накрыла волна еще одной европейской революции. Некоторое время назад, обсуждая ситуацию в т.н. содружестве, я сказал С.П.: «Осталась одна Румыния», «И останется надолго, если не навсегда, — отозвался мой коллега, — там создан такой карательный аппарат, что вряд ли какая-нибудь организованная оппозиция может вообще существовать».

И тем не менее, судя по всему, пробил час и для Чаушеску.

<…>

А мы продолжаем наш сенсационный обзор Западной Европы.

8.30. Едем в штаб-квартиру НАТО, в «кратер вулкана», в «логово льва», и т.д. и т.п. (см. соревнования в «придумки» и «находки», устроенные западными журналистами в связи с нашим визитом). Э.А. не остался в стороне от этого competition — сказав в интервью ТАСС, что не рассматривает свой приход в штаб-квартиру НАТО как взятие крепости.

Этот комплекс приземистых двух- и трехэтажных зданий на окраине Брюсселя менее всего напоминает крепость. Тем более ввиду трогательной рождественской елочки, очень нарядной, но недостаточно пышной, чтобы закамуфлировать собой литую (или кованую) «розу ветров» — эмблему НАТО. Но и она нисколько не устрашила нас, ибо в кратере бурлила такая лава чувств и столь явно добры они были, что невольно закралось сомнение: а туда ли, собственно говоря, мы попали?

Слева от входа, за красным шнуром ограждения, стоял весь наличный состав штаб-квартиры — и… что бы вы думали, он делал? Аплодировал! Да как, с каким пылом, да с какими блестками слез на тугих западноевропейских щечках!

Эдик растрогался, начал жать ручки, что-то лепетать… Это был сущий мини-Милан со всем его шквалом почти молитвенного экстаза и обожания.

В чем дело? Надо поразмышлять. Но уже сейчас в голову лезет скверная мысль: за эти наши западноевропейские и заокеанские очки гроша ломаного не дадут в Отечестве. Лишь сытая публика Америк и Европ может аплодировать избавлению от страха перед ядерным апокалипсисом, но никак не голодная и нищая страна, которой ее голод и нищета застят белый свет. <…>

<…>

24 декабря

Финальные заседания съезда народных депутатов <…>

Сегодня утром в вестибюле съезда я увидел начальника Академии Генштаба генерал-полковника И.Н. Родионова, беседующего с тбилисской журналисткой Ириной Иновели. Она окликнула меня, мы обменялись с генералом кивками. После Ира рассказывала:

— Я сожалею о том, что случилось 9 апреля, — сказал якобы Родионов.

— Что же вы на первом съезде не сказали об этом?

— Не мог, — ответствовал генерал. — Но я мог бы немало сказать о том, как упорствовал и противился требованиям Патиашвили силой разогнать митинг.

Затем был доклад Собчака, взвешенный, умеренный, но тем не менее достаточно четкий, определенный, расставляющий все точки над «i»: ответственность несут руководители республики и организаторы несанкционированного митинга. <…>

Собчак огласил также письмо Е.К. Лигачева в свой адрес, выразившего протест и несогласие с выводами республиканской прессы о том, что это он принял решение о применении силы.

«О случившемся я узнал после того, как все произошло».

— Печально, когда руководители высокого ранга узнают о таких вещах с опозданием, — таким был краткий комментарий Собчака.

Тут в зале возник смутный гул недовольства, перешедший в прямую звуковую обструкцию оратора, когда он попытался сказать, в чем, по его мнению, комиссия расходится с выводами главной военной прокуратуры.

Утром в кулуарах съезда распространилась листовка. Великолепно сверстанная и отпечатанная на превосходной бумаге, она ставила ряд вопросов, характер которых не оставлял никаких сомнений в ее принадлежности. И то, что она была «брошена в массы» перед самым содокладом главного военного прокурора, прямо свидетельствовало о запланированности «операции».

Катусев¹⁰ шел к трибуне строевым шагом… И голос его с первых же слов набрал державный металл обвинителя, который не истину по делу устанавливает, а призывает кары земные на головы ненавистников армии, русофобов, антисоветчиков, фальсификаторов правды, имя которым — Грузия и грузины.

Нимало не озаботившись юридической обоснованностью своего выступления, он сказал, что не только имеет право, но и обязан доложить о некоторых итогах расследования, которое хоть и завершено, но…

…Но совершенно однозначно возлагает вину за происшедшее на участников митинга, которые:

— совершили нападение на военнослужащих;

— организовали давку, из-за чего погибли люди;

— выдвинули антиармейские, антирусские, антисоветские лозунги;

— измыслили несуществующие причины увечий и гибели людей — малые пехотные лопатки и газы;

— оказали давление на членов комиссий Президиума Верховного Совета СССР, Верховного Совета Грузии и Первого съезда народных депутатов СССР, а также грузинских врачей, фальсифицировавших результаты вскрытия трупов и течение болезни пострадавших;

— распространяли злонамеренные слухи, возбуждавшие в народе националистические чувства и ненависть к русским, армии и советской власти.

Самым поразительным в докладе Катусева был не «доказательственный ряд», а тон, пафос, от которого несло смрадом сталинских процессов тридцатых годов, неприкрытая, нескрываемая демонстрация ужасающей силы, не оставлявшей сомнения в санкционированности этой акции.

Катусев обвинял не палачей, а их жертв, и ему аплодировали. Аплодировали в зале, аплодировали в правительственной ложе. Там же с опущенной головой сидел Э.А.

Со своего места я увидел, как Гиви Гумбаридзе отодвинул свое кресло, подошел к А. Лукьянову, склонился над ним, что-то сказал и пошел из президиума в зал. Но в это время депутаты от Грузии стали покидать свои места. За ними пошли эстонцы и латыши (литовцев не было), часть депутатов от Москвы, Российской Федерации.

Выскочил и я. Двери амфитеатра были распахнуты, в них сквозь катусев­ский лай шел народ. Какой-то скукоженный русачок орал, вздувая жилы на крепкой натруженной рабочей шее:

— Дураки губят державу, дураки!!!

В нижнем этаже дворца навзрыд плакали грузинки, кого-то приводили в чувство, светили остро юпитеры, камкордеры снимали интервью с какими-то депутатами. Я увидел набухшие слезами глаза Мухрана Мачавариани, Джото Гугучия, Лианы Исакадзе, хмурые, яростные, недоумевающие лица многих моих земляков. И здесь же были Юрий Власов, Юрий Черниченко, Егор Яковлев, Евтушенко, Гольданский, Сагдеев… Увы, пенку активно снимали Гдлян и Иванов, и в позе глубоко скорбящего сопереживателя стоял Борис Ельцин.

<…>

А затем Лукьянов предложил прекратить прения, и я понял, что Э.А. не выступит. Председательствующий зачитал проект постановления, по которому доклад комиссии принимался к сведению, осуждалось применение насилия, признавались ошибки, допущенные «на всесоюзном и республиканском уровнях», поручалось Президиуму Верховного Совета СССР «направить на рассмотрение и решение соответствующих органов предложения комиссии…».

Постановлению аплодировали. Оно прошло подавляющим большинством голосов.

Позвонил на работу:

— Где Э.А.?

— Уехал, расстроенный, домой.

25 декабря

Вчера, в ночь перед Рождеством, в Праге Якеш и присные подали в отставку.

Вчера, в день Рождества Христова, где-то в Румынии был казнен антихрист — Николае Чаушеску. Скорый суд над ним — судилище? — и казнь — убийство? — показали по телевидению.

Отвратительный текст судоговорения, случайность в выборе доказательств, хамский тон обвинения, базарная перепалка «подсудимых» Коли и Лены с судьями — какой мерзкий финал диктатуры, почти четверть века олицетворявшей собой самое худшее, что есть в сталинском «социализме»!

А у нас здесь свои взрывы, и иные из них касаются меня.

Вчера в перерыве работы съезда — я этого не видел — к грузинским депутатам подошел Горбачев. А в это время где-то за кулисами Э.А. предъявил счет Лукьянову. Когда пришел М.С. — потребовал у него дать ему слово. Отказ. Снова и снова настаивал: «Дайте слово! Откройте прения!» И снова отказ. Тогда, сказав все, что хотел сказать:

— на фоне доклада Катусева я — обманщик народа;

— это худшая, более опасная акция, чем 9 апреля;

— это измена перестройке, серьезнейшая угроза ей; — ушел.

Ему звонили в машину, домой. Он совещался с близкими, принял решение. Сказал мне с С.П.: «Подготовьте заявление об отставке». Мы не отговаривали его.

Потом был Пленум ЦК, посвященный решению XX съезда компартии Литвы о выходе из состава КПСС.

Начало фактического развала Союза.

28 декабря

«Пленум подтвердил мои самые худшие опасения. За редчайшим исключением все требовали жестких мер. Все это — в прямой связи с демонстрацией силы 24 декабря. Это более коварный и опасный удар по перестройке, чем 9 апреля. Тогда нам удалось снять напряжение обещанием объективного расследования и наказания виновных, кем бы они ни были.

И что же? Выходит, я обманул народ.

Не верю, что доклад Катусева не был санкционирован свыше. Им попытались не только оправдать кровавую акцию 9 апреля, но и узаконить применение аналогичных мер в других местах.

Поддержка, полученная Катусевым, свидетельствует о том, что перестройке угрожает серьезная опасность. Ему аплодировали не только депутаты, но и сидевшие рядом со мной члены руководства.

Сознаю, что мое решение может вызвать резонанс в стране и мире. Тем не менее я хочу, чтобы оно рассматривалось как протест против консолидации сил, которые завтра могут поднять руку на Горбачева и перестройку.

Может, мой протест отрезвит их. Или мы сумеем окончательно отмежеваться от всего, что отождествляется с авторитаризмом, или завтра отдадимся на волю генералов типа Катусева и Родионова…»

Вот такая «надиктовка».

«Бумага» написана и лежит в сейфе.

30 декабря

Сегодня Э.А. вызвал С.П. и сказал, что М.С. предложил ему ехать в Литву на переговоры с «раскольниками».

С чем ехать? И как быть с отставкой?

Президентом Чехословакии избран В. Гавел. Из диссидентов — в президенты. Александр Дубчек стал председателем парламента.

Очень редко и с большим опозданием, но все-таки история выказывает справедливость. Но все ж таки какая несправедливость — бросать правое дело, в кои веки доставшееся пасынку эпохи! Какая несправедливость — пасть жертвой перемен, которых страстно желал и которым по мере сил способствовал!

Но какой год!

31 декабря

Подведем итоги. Хотя это и трудно. Но ничего не поделаешь — такой год: скрипело, скрежетало, восьмерило, буксовало и вдруг бешено завертелось колесо истории. Как в 1789 году, как в 1848-м, как в семнадцатом… Год мирных революций в Европе, год Тбилиси, Ферганы, первых полудемократических выборов в стране, первых массовых забастовок, год «головокружительной отмены прошлого». Берлинская стена растаскивается на сувениры, из ракетного металла отливают памятные медали, военное ведомство с молотка пускает специмущество… Вчерашние диссиденты выходят из подполья в сияние барочных дворцов и готических замков, занимают кресла премьеров и президентов, свергнутые монархи выходят из летаргии отвержения и взывают к низложившим их народам. И те, похоже, готовы внять им.

Мы вывели войска из Афганистана и тем самым отвергли «священное право» социализма сталинских времен корежить судьбу народов согласно собственным представлениям о долженствовании.

Мы ясно и внятно, хотя и с опозданием, на что были веские причины, признали декабрьское вторжение 1979 года ошибкой и осудили его, как признали достойным осуждения пресечение войсками Варшавского договора «Пражской весны» 1968 года.

Перестав быть жандармом Европы, мы дали недвусмысленную оценку пакту Молотова — Риббентропа и секретным приложениям к нему, хотя такой пересмотр истории не облегчил внутреннего положения страны.

Въевшийся в печенки позыв «наводить порядок» сообразно личным мотивам личной власти был отвергнут и преодолен. Преодолены штампы и стереотипы прошлого. Нормализованы отношения с Китаем и Ираном. Обойдены рифы «Тяньаньмэнь» и «Рушди». Но еще остались на нашем пути длинные цепи барьерных рифов, и похоже, что корабль державы неудержимо несет на них.

Углубляется стагнация экономики. Разваливается стянутая железным обручем сталинизма бочка многонациональной империи. Подвергается разрушительным атакам партия, не способная хотя бы следовать лозунгам своих вождей. Паралич охватил армию и службы госбезопасности, зреет внутри них недовольство верхами, бросившими де их на произвол судьбы. Растет организованная преступность, а сыск, суд и расправа не справляются с ней.

Власть безвластна. Закон бездействует.

Сегодня в Нахичеванской АССР, на участке государственной границы с Ираном протяженностью в сто с лишним километров местные жители-азербайджанцы уничтожили «инженерно-технические сооружения». Иными словами, учинили разгром азербайджанского варианта Берлинской стены, требуя свободный переход через границу для встреч с родственниками, возвращение им пустующих земель, организацию приграничной торговли.

Это — один полюс, зараженный беспощадной, злой мусульманской энергией, другой — Литва, европеизм, цивилизованность, цивилизованные методы борьбы и — решимость, почти всенародная, покинуть Союз. Последний Пленум ЦК лишь усилил консолидацию литовцев, способствовал росту популярности Литовской компартии, которая сейчас доминирует в общественном мнении над «Саюдисом».

<…>

Перестройка высвободила такие силы, с которыми, похоже, не может уже справиться сам ее зодчий. <…>

1990 год

2 января. Вторник

<…> Гора ожиданий родила мышь дела. Э.А. не хлопнул дверью, но кое-кому показал кулак. Отклики отовсюду свидетельствуют, что это была весьма громкая имитация отставки. Он отговорился от поездки в Литву и пытался отговорить Горбачева, но — безуспешно.

Зато теперь мы едем в Румынию.

<…>

6 января

В Бухаресте — минус восемнадцать. В Бухаресте — танки, боевые машины пехоты, солдаты в подшлемниках и касках, знамена трехцветные с круглым вырезом посередине, милиционеры без кокард во лбу, горожане-обыватели — без страха или подобострастия во взорах.

<…>

Что произошло в Румынии? Режим Чаушеску оказался самым мрачным периодом в ее истории с самыми катастрофическими последствиями. Остатки сталинизма по-разному проявлялись в разных странах, но такой жестокой системы после себя он не оставил нигде.

Правительство фактически не функционировало. Все решалось лишь на основе указаний Чаушеску. Он рассматривал общество, как казарму пирамидальной структуры, с вершины которой мог беспрепятственно дирижировать страной.

Когда-то он пользовался действительно всенародной поддержкой. Его подход к вступлению в Чехословакию союзных войск в 1968 году принес ему настоящую популярность. Брежнев совершил большую ошибку, она разрушающе ударила по мировому коммунистическому движению и в то же время, как увеличительное стекло — укрупнила масштаб Чаушеску. Благодаря этому он сумел полностью абсолютизировать свою власть единоличного диктатора, и в 1969 году подчинил себе ЦК, превратив в формальность все органы коллективного руководства.

В итоге — кризис везде и во всем. Кризис в экономике, который все больше сказывается на уровне жизни народа. Мне скоро 60 лет. Вырос в бедной семье железнодорожника, подпольщика. Помню разные времена. Никогда так скудно не жилось народу, как в последние годы. Очереди буквально за всем. Режим в глазах людей полностью дискредитировал себя более чем очевидной деградацией социальных отношений и духовной жизни, коррупцией.

Кризис в культуре. В силу своих примитивных взглядов на общество Чау­шеску и его супруга разрушили всю ее. Когда-то мы гордились своим телевидением — оно перестало фактически существовать, и в Румынии смотрели болгарское, советское, венгерское TV.

Кризис партии. В глазах народа партия и социализм были дискредитированы. Около трех с половиной миллионов немых — вот какую партию хотел и получил Чаушеску. В отличие от других социалистических стран, где в рядах партии нашлись реформаторские оппозиционные силы, у нас их не было и быть не могло — такой мощный аппарат слежки и репрессий создал Чаушеску.

<…>

Он пытался задушить — и задушил! — любое инакомыслие. Но все равно в обществе накапливалось такое внутренне давление, которое могло иметь только один-единственный выход — взрыв. И он произошел. Вспышка народного негодования привела к свержению диктатора. <…>

12 января

У Нового года — кровавое начало. В приграничье Армении и Азербайджана идет война.

<…>

Безнаказанность порождает вседозволенность, вседозволенность внушает мысль о возможности захвата власти. И власть захватывается и устанавливается разбойничьим образом.

<…>

А тут еще Литва. Если М.С. вернется ни с чем — возможен «эффект домино» (термин Яковлева).

<…>

15 января

Апогей антиармянских погромов в Баку. Внутренние войска и милиция бездействуют.

Горбачев в Литве. Уговаривает литовцев не торопиться с выходом из КПСС и СССР.

Противоречие явное: свобода выбора — вне страны, несвобода — внутри.

Ловушка: внутренняя свобода выбора предопределяет конец перестройки, постулировавшей эту свободу.

Перед нами маячит развал страны, и его последствия могут быть ужасны.

Перестройка как двуликий Янус — одно ее лицо, светлое и приветливое — обращено к Западу, другое, оказавшееся искаженным злобой, яростью, гневом от нищеты, — к собственной стране. <…>

<…>

20 января. суббота

В Баку введены войска. Им оказано сопротивление. Есть жертвы — женщины, подростки, дети. Перестройка забрызгана кровью с головы до пят. <…>

<…>

31 января

В Москве, «этом безумном царстве близорукой неряшливости», открылся ресторан фирмы «Макдоналдс».

Ажиотаж вокруг «Большого Мака». А всего-то — бутерброд с бифштексом, сыром и салатом. Несчастная страна.

В Риге — другой, политический «Макдоналдс»: уводят из-под носа возможность содействия примирению Армении и Азербайджана. «Балтийский совет» организовал переговоры НФА и АОД — «вне орбиты Кремля». Прогресс повысит престиж народных фронтов.

1 февраля

<…> Переговоры о выводе наших войск из Чехословакии. Выводить некуда: нет гарнизонов, рабочих мест, всей иной социальной инфраструктуры.

На заседании «зайковской комиссии» начальник генштаба Моисеев загорячился:

— Мы не какая-нибудь второстепенная держава, чтобы так с нами разговаривать. Подумаешь, Гавел сказал!..

— Гавел сказал — и не стало правительства, — парирует Э.А. — Вам еще четыре года назад говорили о настроениях в Венгрии, Чехословакии, Польше. Что, разве вас не информировала разведка? И было неизвестно, что рано или поздно нам придется уходить? Так почему же не готовились к уходу? <…>

<…>

28 февраля — 5 марта

<…> Начало весны встречал в Швейцарии. <…>

Цюрих, Берн — сказка, которая никогда не станет нашей былью. Эмигрант Ульянов-Ленин, чем вы занимались в этих городах?

11 марта

<…> Сегодня же литовский парламент практически единогласно принял закон о восстановлении Литовского государства. Выход Литвы из состава СССР — юридический факт. <…>

<…>

Страна предрасположена к гангрене и распаду. Литовская заноза, если ее не извлечь, неизбежно вызовет нагноение и заражение всего организма. Но хирургический нож, без которого в этой операции не обойтись, может нанести смертельную рану перестройке.

<…>

3 апреля

Держим путь в Вашингтон. <…>

Но расстояния вдруг еще более увеличились, а пути к намеченным целям — удлинились. В объятия двух гигантов — СССР и США — неожиданно втерлась крошка Литва и заставила их ослабить эти объятия. В той части света, куда мы летим, все громче требования к руководителям США отшатнуться от СССР и признать независимую Литовскую республику.

Перед Бушем возникла дилемма: с одной стороны — не пустить под откос «новую близость» между США и СССР, с другой стороны — не подорвать собственных позиций в собственной стране отказом поддержать Ландсбергиса-Прунскене.

Какие времена настали: судьбы мира решают не большие и сильные, а малые и слабые!

<…>

<…>

4 мая

И снова — «Wacht am Rein», Бонн, Геншер со товарищи <…>

<…> через полдекады — День Победы и неизбежный, в лоб и по лбу вопрос: так кто же все-таки победил? Побежденные победили нищету, раздел нации и родины, победителей, удушенных собственным идиотизмом и неустроенностью.

Победители — банкроты. В любом значении этого слова. Э. жалуется на тягостную миссию — просить у канцлера взаймы большие бабки. <…>

5 мая

<…> Пришел черед Эдварда. Для него, как и для Горби, объединение Германии — проблема личной судьбы. Упрямство, с каким они высказываются против членства объединенной Германии в НАТО, — объяснимо. <…>

Вопль «За что кровь проливали?!» — не простое порождение истерии и психоза разваливающейся сверхдержавы, за ним — весьма серьезные мотивы и тенденции. Объединение Германии как бы перечеркивает самый большой триумф в незадачливой истории нашей страны — победу над германским фашизмом, победу, которая — опять же как бы освящает право на существование такого государства: раз победили, раз выстояли — значит, недаром и возникли, так себя мордовали, столько крови пролили.

Далее: победа над Германией дала первотолчок к превращению Советского Союза в мировую державу. Утрату этого статуса ни Горби, ни Шеви не простят. Наконец, разделение Германии всегда считалось у нас величайшим достижением внешнеполитической мысли, создавшей таким разделением вечный бастион безопасности России от вечного германского агрессора. Теперь этот бастион рушится. <…>

17 мая. Москва

К нам приехал, к нам приехал Джеймс Бейкер¹¹ дорогой!

<…> У всех на памяти недавний вашингтонский афронт. На промежуточных встречах микроскопически уступали друг другу. Теперь необходимо крупное продвижение — иначе через две недели в Вашингтоне Бушу и Горби нечего будет заявлять о сокращении СНВ.

Сформировали рабочие группы, дали им задания и повезли Бейкера на экскурсию — в Загорск. <…>

В Загорск съездили через позор со всеми остановками. <…> Дело — не в разбитых дорогах, не в жалких палисадниках и огородах с приусадебными хибарами из дранки, «вагонки» и толя, не в тучах пыли и затоптанных газонах разделительных полос, не в отсутствии минимального дорожного сервиса — бензозаправочных, кемпингов, столовых, то есть всего того, к чему привыкли в своей стране американцы — им одной этой поездки достаточно было для вывода: эта страна гибнет, и нечего с ней о разоружении переговариваться. Если она и была когда-то жива и могуча, то лишь за счет беспощадной эксплуатации души, веры, телесной силы человека, но теперь, когда он иссяк душой и телом — ей не на что надеяться.

Не спасло и посещение лавры. <…>

<…>

Попросился в истинно русскую деревню. Завезли в сельцо Городок, бывшее — Радонеж. Шагнул в первую попавшуюся избу, загремел в темноте пустыми, из-под бормотухи, бутылками, запутался в паутине, задохся в густом смраде не проветривавшейся всю зиму избы.

Вывели на чистый воздух — чуть душу богу не отдал, пришел в себя и со старушкой-хозяйкой поговорил. Как, мол, поживаете, старая миссис? Та ему: «Все хорошо, вот только смерть за мной не идет».

А место — среднерусский рай, скаты травяные холмов, тучное движение боров по ним, нечаянный забельный взблеск речки за поворотом. Но все портят зори коммунизма в виде местной индустрии и садово-дачных кооперативов.

Тарасенко:

— Все! Попробуй кто-нибудь теперь в США при Бейкере о советской угрозе сказать! <…>

<…>

25 мая

Особняк на А. Толстого. Переговоры Горбачев — Миттеран.

<…>

Нам важно поддерживать в хорошем состоянии мост, по которому можно ходить туда и обратно, взад и вперед…

Браво, Франсуа! Лучшего совета ты не мог бы дать!

<…>

А в Москве — паника. Скупают все подчистую, даже хлорофос, средство против тараканов. Это после вчерашнего доклада Рыжкова о переходе к «регулируемой рыночной экономике».

Паника проходит под овации Ельцину, звучащие в Кремле на первом съезде народных депутатов России. <…> Когда дела идут так плохо, как они идут сейчас, любой выступающий против виновников этого «плохо» — герой. А Ельцин — герой, во многом благодаря Горбачеву и его команде, не исключая и Э., шельмующей это бунтующее дитя номенклатуры. Фактически они открыли ему путь наверх на октябрьском пленуме ЦК, когда сбросили с поста первого московского босса. И сейчас Горби не удержался от того, чтобы на самом российском съезде не попереть против Ельцина. Подкинул ему тем самым новые голоса. <…>

<…>

29 мая

В Оттаву, а затем — в Вашингтон, на встречу в верхах.

<…>

Президентское нововведение, как и само президентство — нововведение. Но уж коли решил вводить новое, то будь готов ко всему. К тому, например, что твой оппонент в один прекрасный день бросит тебе вызов, а затем — станет рядом уже как соперник.

Пришел… склонился к багряному уху Гусенкова, прошептал в него много­жданную новость:

— Ельцин набрал 535 голосов. Избран председателем Верховного Совета РСФСР.

Вот и произошло наконец то, к чему так рьяно стремились наши руководители, пытаясь дезавуировать бунтаря и смутьяна, — получили уже не просто антагониста — антагониста, наделенного властными полномочиями.

Вот возьмет он сейчас и объявит о выходе России из состава Союза — президентом чего и кого вернется домой Горбачев? А вознамерится своей президентской властью окоротить еретика — каким традиционным российским бунтом это обернется?

Политика — удел сговорчивых и покладистых. И уж если шлешь политесные телеграммы исландской президентше, то наберись долготерпения, смири гордыню и отбей поздравительную депешу на съезд: так, мол, и так, мол, дорогой Борис, молодец, превзошел, одобряю, а тому, кто старое помянет — глаз вон! Если не повернешь к себе ельцинское сердце, то хотя бы другие ожесточившиеся сердца — миллионы их! — чуть утеплишь. Что тоже немало в условиях поголовной злобы, от которой вот-вот держава треснет.

Вошел к нам в салон Фаворит Максимович, или, как его на днях Аджубей в «Комсомолке», на газетном юбилее, мне в ухо обозвал — Индюкатор перестройки. Мы с Гусенковым к нему: «Может, порекомендуете послать телеграмму? Или самолично поздравить?

— Никак не самолично, а через кого-нибудь! — державно решил Раис Максимович и побежал в верховный салон — советовать.

Что уж там из этого вышло — не знаю. <…>

<…> Я просыпаюсь от колотящихся ударов за грудиной. Этого Бориса Годунова-Ельцина породил сам Михаил Сергеевич. И не Ельцин меня страшит — очевидное скудомыслие, некомпетентность и феодальные замашки наших лидеров, не способных справиться с личными амбициями и из-за того ставящих на кон Великую страну. <…>

<…>

4 июня

<…> Эллеманн-Енсен¹² предрекает: «Возможно, в двухтысячном году от Советского Союза останется только РСФСР… Но необходимость в обеспечении баланса безопасности — сохранится. Но это, очевидно, будет осуществляться на значительно пониженном уровне затрат на военные цели… Я надеюсь, что мы сможем перевести заметные средства из наших оборонных бюджетов в инвестиции, направленные на развитие экономики новых демократических государств…» <…>

<…>

13 июня — 2 июля

<…> «Человек из народа», человек, с малолетства усвоивший максимы — «начальству виднее», «на то оно и начальство, чтобы за нас думать» — уважает державность. В его тусклом сознании его собственная ничтожность замещается символами власти и силы. Поэтому у нас так много маленьких, мелких гардеробных, охраннических, комендантских сталиных. Поэтому, приходя в армию, милицию, сыск — всюду, где под их начало и власть может попасть хотя бы один человек, они лишаются тормозов и обретают их лишь после начальнического удара. Поэтому всякого рода «патриотические», а по сути — шовинистические течения в России угрожающе рыкают: «Не дадим в обиду армию, милицию, КГБ». И поэтому стенания с разрыванием гайтана и рубах на груди — по поводу посягательств на армию — адресуются этим и таким людям.

Им говорят: «Вот вы, народ, и вот мы, ваши защитники. Нас обижают. Значит, обижают вас». И этого достаточно, чтобы сухая солома полыхнула пламенем…

Это когда обиды мнимые. А когда сокращение войск и вооружений влечет за собой неустроенность, снижение жизненного уровня тысяч военнослужащих, неопределенность их будущего — тогда и вовсе ничего не стоит развязать гражданскую войну. И они ее развязывают — вольно или невольно. А государство-монополист, не способное дать свет и пропитание темным и голодным своим детям, уже даже со всем своим пресловутым централизмом, не может остановить идущие друг против друга составляющие своей машины. Это и происходит у нас сейчас на глазах: армия против внешней политики, а конкретно — майор Селиванов и генерал Макашов — против Шеварднадзе. Хотя должны бы против Горбачева. Но на это у них пока — кишка тонка. Пока… <…>

1 июля. Воскресенье

<…> Завтра — съезд. XXVIII съезд. Не последний ли?

2 июля

Съезд открылся на митинговой ноте: вышел какой-то рабочий (Блудов?) и потребовал выразить недоверие и потребовать отставки Политбюро в полном составе.

Предложение не прошло, но настрой, вполне устраивающий правое большинство — создало. <…>

<…>

4–12 июля

<…> Я и раньше, на прежних сборищах фиксировал некую очевидную закономерность: все эти вершители наших судеб, сбитые в стаю, сгребенные в кучу — на одно лицо. И это лицо — отталкивающе. Своей нездоровой сыто­стью, неестественной перекормленностью, «порочными складками», безобразными отвислостями, несуразными морщинами-трещинами, из темного нутра выползшими на фасад, оловянностью глазок, в которых, однако, проблескивает изредка этакий озорной огонек хозяйской победительности.

Одно-единое, единообразное во все времена мурло номенклатуры. Изначально вырожденческой, создавшей особый генетический тип распадающейся коллективной безличности, цельной в этом своем универсальном ничтожестве и оттого — непобедимой.

Во все времена — в прошлом. Но не сегодня. Сегодня на это мурло наползают маски тревоги, страха, гнева, ярости, и оттого, что оно обезображено, так сказать, сверх всякой нормальной для него меры — глядеть на него невозможно. И все звериные инстинкты, по которым его обладатель живет и царствует, выплескиваются наружу в звериных же непотребствах — ужимках, гримасах, «захлопывании» оппонента, воплях с места, биологическом экстазе рукоплескательной поддержки союзника, шиками, стилистике, лексике и фонетике речи, а то и прямой закулисной обструкционистско-организаторской возни под охотничьими флажками провала противника.

Егеря и охотники застоя — стаей-облавой идут в бой — за свое лучезарное прошлое.

<…>

Амвросиевича — «стальной» костюм, голубой галстук — встретили шумком. <…>

Корректно ответил на малокорректные реплики. Председательствующий — Горбачев — нетерпеливо звякнул звоночком: «Регламент!» Словно не услышав, Эдик вытащил еще одну, последнюю записку: «Как вы оцениваете свой вклад в создание брежневщины?»

Ну вот, дождались. А я все думал и гадал: когда же?

А он вдруг воспарил.

— Я очень рад, что мне задали этот вопрос… Наше поколение — трагиче­ское… На нашу долю выпал Сталин, и мы его боготворили. Потом пришел Хрущев, и мы его благодарили — за развенчание сталинского культа (этого в телепередаче не было — сделали купюру. Привожу в пересказе Э. — Т.С.). Но спустя какое-то время я узнал, что и у него руки в крови. Да, я выступал на XXV и XXVI съездах, но почему вы говорите только это, отрывая от другой моей деятельности. При Брежневе — грузины (кивок в сторону грузинской делегации) и не только грузины (жест, обнимающий зал) помнят — мы начали смелые эксперименты — в сельском хозяйстве, промышленности, управлении, на транспорте, в торговле… Одновременно — другой процесс, который наши ученые назвали нравственной революцией… И генеральный секретарь не мешал (долгая пауза), более того — поддерживал… Я хочу быть справедливым…

Аплодисменты.

Так. Выиграл. Прошел дистанцию без штрафных очков и набрал зачетные. Но ему и этого показалось мало.

— В детстве я писал стихи. Был такой грех. Посвятил одно стихотворение Сталину. Лет семь мне было. Напечатали в детском журнале. Так давайте же упрекните и в этом министра иностранных дел…

Смех. Аплодисменты. Не вполне корректный прием, но в этой аудитории джентльменство не проходит.

Досталось вновь Хрущеву.

— Я его дорогим Никитой Сергеевичем — он же отдал приказ использовать против молодежи танки и солдат… 150 ребят погибло…

Привожу я все эти высказывания с большими погрешностями против стенограммы (см. «Правду» за 10 июля), по памяти, но по смыслу — верно. А главное — по значению происходившего, о чем на следующий день, 8 июля, мне сам Э. и сказал, позвонив по телефону.

<…>

Выбрали Мишу. <…>

Теперь основная борьба развернется вокруг фигуры заместителя генсека. Тут как тут — Кузьмич I.

Между прочим, рабочий Блудов, тот самый, что в самом начале потребовал отставки и вотума недоверия ЦК, выдвинул в генсеки кандидатуру Э.: «Он перестройку в Грузии начал, еще когда о ней никто и не думал…».

— Конечно, я беру самоотвод, — сказал Э. под явный шумок, столь же явно отдававший обструкцией.

<…>

Съезд удручает не тем, что «наших бьют», не тем, что туча черная велика… То, что это конвульсии, а может быть, — агония — вне сомнения. Но от этого не легче. Во-первых, такая туша способна агонизировать десятилетия; во-вторых, чрезвычайно низкий интеллектуальный и культурный уровень большинства, его неразборчивость в средствах борьбы тоже не сулит просвета в близком будущем… <…>

12 июля

Эту дату следует выделить: согласно московскому радио, только что передавшему это сообщение, заместителем генерального секретаря ЦК КПСС избран Владимир Антонович Ивашко. Это значит, что не избран Егор Кузьмич Лигачев. Это значит, что он не будет избран в Политбюро ЦК КПСС, что, в свою очередь означает: правоконсервативное большинство потеряло в его лице своего глашатая, знаменосца и защитника.

Это также означает, что генсек и президент счастливо избавился от «дружелюбного недруга», который неизвестно чем, но крепко держал его в своих руках. Теперь Горбачев получает большую свободу действий.

С уходом Лигачева, однако, не уйдет его рать. Но, потеряв вождя и вдохновителя, она значительно ослабнет.

Вообще было бы интересно порассуждать о трагедии номенклатуры. Ее отучали и отучали от мысли, прививали синдром и рефлекс беспрекословного повиновения, требовали слушаться и следовать и вдруг — бросили. Именно в тот момент, когда ей больше всего нужны умение мыслить, производить сильные идеи, находить нестандартный выход. Не имея этих качеств, она приводит сейчас в действие единственно доступное ей оружие — ненависть к инакомыслию, неповиновению, непослушанию. И она пользуется им вовсю.

<…>

Егор не прошел. Его рать предала его.

Но угроза раскола, все эти десять дней витавшая на съезде и, казалось, отведенная Горбачевым и его командой, на финише форума все-таки возникла. Надвинулась слева. Сначала Б.Н. Ельцин, выдвинутый в члены ЦК, заявил о своем выходе из КПСС, затем ректор Высшей партийной школы Шостаковский, глава «Демократической платформы» — о выделении из КПСС новой демократиче­ской партии парламентского типа.

И тот и другой могут увлечь за собой какую-то часть членов партии. Какую? Речь идет не столько о количестве, сколько о качестве. Не знаю, кто пойдет за первым, но за вторым вполне могут последовать не самые плохие. Это ослабит партию, получившую какой-то шанс после поражения Лигачева. Может произойти то, от чего предостерегал и что предсказывал он, требуя изгнать из партии «нечистых». Если они уйдут — она консолидируется именно на лигачевской основе и начнет «перекрывать кислород» горбачевскому руководству.

«Леваки» своими заявлениями и шагами обесценили победу над Лигачевым. Объективно сдвигают съезд и партию вправо. <…>

<…>

14 июля

Переговоры с Манфредом Вернером, генеральным секретарем НАТО. Речь идет ни много ни мало — об установлении отношений между НАТО и ОВД, Советским Союзом и НАТО, разработке совместного документа, переходе от противоборства к сотрудничеству.

— Да, исторический визит, — говорит Манфред, 59-летний поклонник российской словесности. И мне совсем нетрудно произносить слово «исторический».

16 июля

Э. с М.С., Колем и Геншером — в Ставропольском крае, на родине президента. Там ему, наверное, сподручнее «продавать» Восточную Германию ФРГ. Нам нужны деньги, валюта, гарантии от неожиданностей, могущих воспоследовать за воссоединением Германии. <…>

<…> Почему мы так долго упирались и вдруг за несколько часов убрали все препятствия на пути немцев к их единству?

— Когда и как вы приняли эти решения? — спрашиваю Э. — Меня интересует психологическая подоплека…

— Начали думать в Москве, решили — здесь… Многое определили заверения Вернера в модификации, перестройке НАТО…

…Мы рассуждали так: остановить объединение Германии мы не можем. Противодействие этому, а также отмена прав четырех держав чревата риском конфликта с США и другими партнерами. Наши войска в Германии окажутся в резко враждебной среде. Достаточно одной искры, чтобы… Плюс наша катастрофическая внутренняя ситуация в экономике и межнациональных отношениях.

Если германский вопрос решается по-доброму, то это будет способствовать процессам разоружения. Если нет — нас ждут возврат к холодной войне, утрата всех активов перестройки внешней политики.

В те три-четыре года, что наши войска будут в Европе, надо стабилизировать положение внутри страны. Если же мы развалимся, то, даже находясь в Бонне, наши войска не предотвратят развал…

Полученные от немцев пять миллиардов марок спасают нас от банкротства. Рыжков говорил: еще полгода — и мы банкроты… Вот с учетом всего этого мы и приняли такое решение. Немцы могли бы сказать нам: «Наплевать нам на внешние аспекты урегулирования. Мы объединяемся, а вы убирайтесь к черту!» И что бы мы могли в этом случае противопоставить им? На что могли бы рассчитывать? Только на силу. А это — продолжение конфронтации со всеми, может быть — война… <…>

<…>

18 июля

<…> В принципе я могу понять Горбачева. По-человечески — не как политика. Он чуть ли не братается с Бушем, а тот мало того что в Техасе на совещании «семерки» высказывается против помощи Советскому Союзу — еще и контакты с поповско-собчаковской оппозицией устанавливает.

Но как политика мне его не понять. Так выходить из себя, так себя обнажать — мудро ли это? Мудро ли это — плодить своих оппонентов, критиков, недругов? В президенты России Ельцина вывел не кто-нибудь — Михаил Сергеевич Горбачев. <…>

Мне не по себе от откола собчаков, поповых, станкевичей, бочаровых — не должны они, тем более после такого съезда, покидать человека, с которым у них одна судьба. И то, что они убегают, — говорит мне о том, что они отнюдь не те, за кого выдают себя. Отнюдь не борцы за народное благо и лучшее будущее страны — борцы за власть. <…>

<…>

28 июля

<…> Ельцин поехал отдыхать и объявил о близком заключении договоров с прибалтами. Украинцы объявили о нейтралитете, а это может означать лишь одно: расформирование или вывод с их территории войск, выступление в ООН с противоположных Союзу позиций. То же самое произойдет с Белоруссией, объявившей себя безъядерной зоной. Что останется от Союза?

Действительно — что? Уже семь республик из пятнадцати, включая Россию, провозгласили суверенитет. На очереди — другие. К концу года от т.н. союзного государства останется один президент с присными.

Я в который уж раз сказал о его ошибках.

— Да, есть о чем говорить. И мой друг — ты знаешь, о ком я говорю — во многом виноват. Это он убедил М.С. в том, что «развод» не страшен — все равно стороны вновь кинутся в объятия друг другу. Через «развод», мол, надо пройти.

— Пройдем, но с такими потерями, что ни о каком возвращении речи быть не может.

Кивнул головой.

— Конечно, хотелось бы кое-что завершить. Не бросать на полдороге начатое дело. Например — европейское, строительство новой Европы.

После недолгой паузы.

— Если даже в Грузии воцарятся фашисты — мы вернемся.

Под «мы» и меня имеет в виду?

— Без дела сидеть не смогу. Чем займемся? Создадим ассоциацию дипломатов и международников, привлечем таких людей, как Шульц, быть может, как-нибудь сумеем помочь Грузии.

Для него не должно быть секретом отношение к нему земляков — в массе своей неприязненно-восхищенное, отражающее сложный грузинский комплекс.

— Да, знаю об этом.

— Речь идет о «новой волне», о двадцати-тридцатилетних.

Опять кивок головой.

Нужна ли ему эта правда?

<…>

4 августа

<…> Значит, так. Жили-были СССР и США, Запад и Восток, жили-были, друг друга били, где могли, как могли, враждовали глобально, во всю планетную ширь: в Европе и Азии, Африке и Латинской Америке, Организации Объединенных Наций, мировой торговле — везде, где только можно было. Вооружали своих клиентов, стравливали их, подталкивали друг друга к идиотизму вроде Афганистана, а подтолкнув, снимали густо вскипавшую военно-политическую и пропагандистскую пенку.

Так продолжалось все послевоенные годы в условиях перманентной, казалось, «холодной войны». И вдруг — одумались, задумались: а к чему все это приведет? И начали потихонечку сдвигаться с мертвых позиций. Наша перестройка, тупиковостью внутренней нашей ситуации вызванная к жизни, многим тут подсобила, а внешняя наша политика постаралась расчистить пространство сближения. Словом, убрали распорки противостояния, но, убрав их, лишили мир привычных опор, и он покачнулся.

Покачнулся в Европе, где раздрызг восточноевропейского соцсодружества когда еще будет компенсирован основательным центром тяжести в виде объединенной Германии и европейских структур безопасности.

Покачнулся на Ближнем Востоке — этом подбрюшье Европы, а если точнее — и всего мира, где столько нервных окончаний, жил и артерий сплетаются в основные узлы кровеносной системы мировой экономики.

Пока мы здесь базарили с США, Саддам Хусейн довольствовался ролью регионального Гитлера, вполне, кстати, устраивавшего нас, своего щедрого спонсора — опоры в противостоянии с американцами.

Но как только мы замирились с ними, поцеловав мальтийский крест, Саддам рванул в образовавшийся вакуум, аннексией Кувейта попытавшись, по существу, начать новое летоисчисление. Это нечто иное, как вызов попыткам нового миростроения, политике нового мышления, новой разрядки.

После Второй мировой войны еще никто не клал вот так «с прибором» на мировое сообщество, но и мировое сообщество еще никогда так не отвечало на агрессию, как сейчас.

Раздавленный Ираком Кувейт лег в основание небывалого прежде единения, однако что толку, если оно не приносит результата. Саддам словно вознамерился доказать бесперспективность нового мышления, живучесть прежнего порядка вещей — развития мира по законам силы и войны.

Пока это ему удается, хотя он все больше и глубже увязает в болоте цинизма и безнравственности и тем сильнее отталкивает от себя.

А Э. выиграл — хотя бы потому, что его решение идти вместе с американцами совпадает с волей и настроениями большинства в нашей стране.

Если в чем еще она и едина, то, пожалуй, лишь в этом неприятии и отторжении иракского разбоя.

* * *

<…> Я мог бы прервать эти записи, но, лишившись внутренней этой потребности прочерчивать линию своего неверного движения — и вовсе затоскую насмерть.

А ведь прервал — и обошлось без тоски. На целый год с лишним — с августа 1990 г. по октябрь 1991 г. прервал движение подневных записей.

Причины — самые банальные: лень, нехватка времени, усталость, недомогание, вся эта сотканная из суровой и серой пряжи повседневности пелена, прорвать которую человек подчас не в силах, чем и оправдывает, с радостным всепрощением притом, свое отступление от заведенных правил. От жизненного канона, от принципов, от идеалов, наконец. А жизнь идет, время бежит, и когда мелеет, иссякает, уходит в песок небытия, оказывается, что ничего в пустом русле не осталось. <…>

<…>

За этот год — пробел — пробел в дневниках — Э. подал в отставку, и мы, я с С.П., ушли из МИДа, создали ассоциацию внешней политики, написали книгу, подверглись жесточайшим испытаниям на разрыв, объездили пол-Штатов и пол-Европы — и все это на грозовом фоне смутного времени, развала Союза, войны и победы в Персидском заливе, бегства республик, «победы» и прихода к власти «демократов», лихорадки формирования новых партий, элит, номенклатур и, наконец, трех дней в августе 1991 года, мятежа «диктатуры серости» и одоления ее.

Для меня это было время бесконечного стресса, непрерывных переживаний и — нового самопознания, самооткрытий и самораскрытия. Я лучше познал себя и Э., и — окончательно уверовал в самоценность личного отслеживания происходящего во мне и вокруг себя. <…>

Возобновляю эти записи 17 октября 1991 года, в отделении сердечно-сосудистой хирургии московской больницы № 15 <…>

Куда-то запропастились «осенние» блокноты — конец августа, сентябрь, начало октября. <…>

По памяти, в самом общем виде, это: хлопоты с Ираком и страхи за восемь тысяч «совграждан», скучная работа над книгой Э., «неприморская» подготовка к 45-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН, но без меня: рецидив «рожи», трепыхание в знакомом блоке Кунцевской больницы. Там же прочел его выступление в ООН: коряво, но сильно. Два момента, которые следовало бы выделить: грядет, ребята, диктатура, ежели не подмогнете, и — второй: прощайте! Прощальный мотив в последних строках выступления — знак миру: ухожу.

Я успел-таки ко «второму тайму», свозил свою «рожу» в Нью-Йорк, в чем-то поучаствовал. Все вертелось вокруг Ирака и Кувейта, все речи, интервью и пресс-конференции — о них. Где-то Э. сказал о возможности нашего военного участия — а может, это было позже? — и шпана из «Союза» кинулась терзать его. На эти страсти-мордасти наложилась драма объединения Германии. И вот какой эпизод здесь получился ключевым.

В один из последних дней сентября пришла в Нью-Йорк депеша за подписью А.Г. Ковалева, дрожащая, как ее составитель. Де, на одном из последних заседаний Верховного Совета, за пять минут до завершения, А. Лукьянов извлек на свет мидовский проект закона об аннулировании договора с ГДР как с субъектом международного права, поскольку 3 октября 1990 года она в таковом качестве перестала существовать. Сведущие люди утверждают, что Э. направил проект президенту в середине сентября. Было время обсудить его и вовремя принять закон. Однако почему-то проект выложили на стол в самый канун объединения Германии.

Это было как сигнал стартового пистолета. Ковалев в панике сообщил о том, как свора союзовцев сорвалась со своих мест и пошла материть Э., МИД, внеш­нюю политику. Били Ковалева и Бондаренко.

Во второй телеграмме поэт-лирик проверещал про похвалу Михаила Сергеевича: «Хорошо, что промолчали о проволочке со своевременным рассмотрением законопроекта». Иначе: хорошо, что прикрыли меня и моих людей. Сам он ни слова в защиту Э. не сказал.

По возвращении в Москву Лукьянов сообщил, что по требованию группы депутатов (читай — «Союза») МИД должен отчитаться в своей работе «по обеспечению безопасности и интересов Советского Союза». Усилилось ощущение безысходности, ритуального жертвоприношения.

Так наступил еще один ключевой день — 15 октября. Поехали в Верховный Совет: Эдик — отчитываться, мы — ассистировать <…>

Сели слева от трибуны. Некоторые из соседей обликом и ухватками были похожи на погромщиков. Лысый стальнозубый Петрушенко раздавал какие-то бумажки. Погромщики читали по складам.

Э. отчитался. Погромщики громко переговаривались, зубрили по шпаргалкам лысого колонеля: «Ракетный комплекс “Ока” стоимостью 600 миллионов рублей народных денег…» Завалили записками, засыпали вопросами. Почерк был — видел, сам читал — далеко не парламентский. Словно какие-то второгодники из захолустной сельской школы писали.

Такая страна и такой парламент.

Наконец, в бой ринулась тройка центрфорвардов «Союза»: Петрушенко, Алкснис, Коган.

В усть-каменогорском политруке проглянули Главпур и Генштаб, их заготовки и установки: «Так руководить внешней политикой могу и я…» «Точь-в-точь» по майору Селиванову из ЮГВ — инструкции штамповались и рассылались.

Алкснис пугал какими-то сведениями о каком-то человеке, который слышал от какого-то немца о том, что «придет время, и мы пересмотрим границы…» Коган плел что-то о быстром, похожем на бегство, выводе войск из Восточной Европы… И еще, чтобы не забыть: «Впервые у страны нет друзей и союзников…».

Выступления изобиловали «непарламентскими» выражениями, и Лукьянов был снисходителен. Однако стоило Г. Старовойтовой что-то не так сказать, как он тут же разразился осуждающей пастырской тирадой.

Много было нападок из-за нью-йоркских высказываний о возможности прямого нашего участия в делах Ирака — Кувейта. Суть и смысл искажались. Получалось, что Э., игнорируя Верховный Совет, самоуправно посулил мировому сообществу послать наши войска в район Персидского залива. И вообще предал наших исконных друзей-арабов.

И вообще — итог убийственный: потеряли результат «Великой Победы», друзей, «санитарный кордон», объединили Германию, новый гигант в Европе со временем даст нам прикурить, безопасность державы ослаблена и т.д и т.п.

<…>

Адвокатов было больше, чем обвинителей, но все какие-то вялые и квелые <…> Иные из потенциальных защитников, коим и вовсе непристойно было уклоняться от драки, — молчали. <…>

<…>

Ан. Лукьянов парил над схваткой сероватым облачком. Озарился под конец, сообщив, что нынче М.С. удостоен Нобелевской премии мира.

Вот гады! Могли бы и пораньше сообщить. Час в час, минута в минуту президента поздравляли, а его министра — били. Били за то, что М. получил Нобеля.

Я поднял глаза к небу, затянутому кремлевским сводом. Где-то на балконе мелькнул лик Егора Кузьмича. Маслянистый ноздреватый блин. Луна заката перестройки…

Публикация Георгия Степанова

1 Беназир Бхутто (1953–2007) — в 1988–1990 и 1993–1996 годах — премьер-министр Пакистана.

2 Хафез Асад (1930–2000) — в 1971–2000 годах — президент Сирии. В 1957 году, будучи командиром эскадрильи, Асад был направлен в СССР, где обучался пилотированию МиГ-17.

3 Хусейн бен Талал (1935–1999) — в 1952–1999 годах — король Иордании.

4 Хосни Мубарак (1928–2020) — в 1981–2011 годах — президент Египта.

5 Ясир Арафат (1929–2004) — в 1969–2004 годах — председатель Организации освобождения Палестины (далее в тексте — ООП).

6 Саддам Хусейн (1937–2006) — в 1979–2003 годах — президент Ирака.

7 В феврале 1989 года иранский лидер аятолла Хомейни (1902–1989) издал фетву, призывающую мусульман всего мира к убийству писателя Салмана Рушди (род. в 1947).

8 Джумбер Ильич Патиашвили (род. в 1939) — в 1985–1989 годах — первый секретарь ЦК КП Грузии.

9 Борис Викторович Адлейба (1931–1990) — в 1978–1989 годах — первый секретарь Абхазского обкома КП Грузии.

10 Александр Филиппович Катусев (1939–2000) — в 1989–1991 годах — главный военный прокурор и заместитель Генерального прокурора СССР.

11 Джеймс Аддисон Бейкер (род. в 1930) — в 1989–1992 годах — государственный секретарь США.

12 Уффе Эллеманн-Енсен (1941–2022) — в 1982–1993 годах — министр иностранных дел Дании.