|
НАБЛЮДАТЕЛЬ: НОВОЕ ПОКОЛЕНИЕ
обзор
Сложное сочетание
О книгах победителей Всероссийской мастерской «Мир литературы. Новое поколение».
В апреле 2022 года у Ассоциации союзов писателей и издателей России был первый проект — в Москву приехала ватага молодых авторов в количестве 170 человек. Они прибыли на мастерскую «Новое поколение» — на других посмотреть и себя показать, обсудиться на семинарах, послушать коллег — именитых писателей и издателей. Своим неистовым движением вперед, к творческому успеху, даже умудрились сломать лифт в гостинице.
Помимо коротких текстов, обычно обсуждающихся на таких семинарах, была введена особенно привлекательная номинация: «Авторские книги». Конкуренция в ней была нешуточная, соревновались за издание лучших девяти произведений. После долгих дискуссий, баталий, сведения баллов и счетов на закрытии мастерской в РАМ им. Гнесиных были объявлены авторы будущих печатных изданий. Ими стали прозаики Игорь Белодед, Георгий Панкратов, Лера Макарова, Елена Тулушева, Сергей Петунин, Динислам Набиев, поэты Григорий Князев и Денис Балин, а также одинокий в этой компании критик Иван Родионов.
От взаимной радости после мастерской перешли к делу: предстояло издание книг. Игоря Белодеда немедля забрало издательство «Рипол-Классик», а остальных дебютантов взяла на себя АСПИР. После долготерпеливого процесса нахождения взаимопонимания по верстке, редактуре, корректуре и обложкам книги вышли из печати и были презентованы в Московском доме книги на Новом Арбате. За полтора часа мы успели многое: обсудили поколение, общие черты, выслушали пожелания книжкам в их будущем.
А я, сидя с микрофоном на сцене, испытала острое желание написать обо всем этом пестром сборе статью. Ведь никогда прежде я не испытывала такой потрясающей смеси эмоций — подлинного стыда и не менее настоящей гордости.
«Человек без свойств»
Недавно молодой автор из Новосибирска Сергей Петунин был признан лучшим библиотекарем страны. Поэтому совершенно неудивительно, что его дебютная повесть «Инклюзивный» рассказывает именно о повседневной жизни работника библиотеки.
В поле зрения автора — оптимизация библиотечного пространства, на которую он охранительно и уныло бурчит. Книги, мол, из библиотеки вынесли, старую систему каталогизирования порушили, а вместо этого подушки с матрасами на подоконники положили. Герою в целом не очень-то нравится то, чем он занимается. В библиотеке он прячется от внешнего мира, и гораздо больше, чем работа с людьми, его привлекает непосредственно чтение. Часто в книге можно встретить такие вот надрывные пассажи о профессии: «Людям не нужна наша помощь. Они приходят сюда, потому что мы завлекаем их всякими посторонними услугами, не имеющими отношения к библиотеке. И как только мы перестанем плясать, прыгать, скакать и брать на себя функции более востребованных социальных институтов, о нас тут же забудут». Однако круто сваренная бунтарская мысль героя стремительно хиреет и гаснет перед лицом начальства, так и не будучи высказанной.
Получается двойной «схрон»: на работе герой прячется от мира города, а от надоедливых посетителей библиотеки — в чтении книг, где он однажды находит свой профессиональный ориентир — основателя первой новосибирской библиотеки Якова Сковородникова. И, с азартом обнаруживая в ущемленном советской властью за любовь к искусству человеке похожие черты, упоенно пишет о нем публицистику.
Формальный прием сюжета в сюжете, текста, написанного героем и вставленного в основное повествование, встречается не только у Петунина. У Елены Тулушевой и Георгия Панкратова, о которых мы будем говорить далее, это тоже есть и занимает приличную часть материала. С одной стороны, эти вставки расширяют контекст, позволяют «утяжелить» повествование и разогнать его на смысловой объем, а с другой — в них видится неумение взять длинную дистанцию и додержать динамику до конца исключительно на основном сюжете.
Но все это обрамление, попытка социального и филологического исследования здесь совершенно не главное. Ведь «библиотечная повесть», несмотря на акцентную тему, написана не только и не столько о библиотеке. Она об отношениях героя с женщинами — именно через них он в конечном итоге развивается, по ним «сверяет» периоды своей жизни, и именно их запредельная важность — то, что он в конечном итоге старается перебороть и изжить.
Женских образов в книге предостаточно. Довольно однообразных, правда. Здесь мама — капризная и очень властная. Ее герой понимает, пожалуй, лучше всех остальных. Ей он сочувствует, отдает дань уважения и приветствует в ней любое развитие. Когда читаешь об этих излишне близких отношениях, испытываешь зубодробительное чувство неловкости: «Как сыну она не прощала мне только одного — желания разделить жизнь с другой женщиной. Если я задерживался с друзьями — мать начинала названивать, а когда я возвращался, долго и подозрительно выспрашивала, где я и с кем… Я нервничал, злился, но в итоге покорялся». Привычка покоряться женской воле перетекает и в романтические отношения. Катя, возлюбленная нашего библиотекаря, капризничает еще больше — обижает, не понимает, не входит в положение. Явившись стервозным обещанием счастья, она стремительно исчезает в меркантильной дали: «Когда мы еще только начинали встречаться, Катя, характеризуя своих бывших, обычно говорила “очередной ублюдок”. Я, как очередной ублюдок, мог только смотреть ей вслед». Галерею продолжают злобная завхоз, которая обижает «инклюзивного» Максима, и железобетонная убийца советского искусства, слуга режима без имени из вставных дневников…
И герой винит их. Не решается сделать это открыто, но косвенно, внутренне, винит именно женщин — они унижающие, убивающие достоинство, не признающие тихого героизма. В конце концов вынужденное молчание прерывается, поступок совершается, в лицо воплощению проматеринского женского дьявола он наконец бросает: «Я убью тебя, если ты еще раз!.. убью своими слабыми руками книжного червя». Если ты еще раз тронешь обиженных и оскорбленных, унылых и попранных, обездоленных и больных.
Однако главное обескураживающее открытие повести в том, что ничего не происходит просто так. Круг замыкается, повествование схлопывается, и оказывается, что всему есть своя причина: монструозная завхозша — единственная, кого Максим слушается и благодаря кому выживает на «нормальной» работе, Сковородникова в лагерях спасает именно ненавистная гэбэшница, и только к маме, несмотря на ее подавляющую надоедливость, главный герой может вернуться после любых жизненных неурядиц.
Эта книга — признание собственной слабости. Без всяких оправданий и приукрашиваний. Поэтому ее часто хочется просто перестать читать. Отложить в тот момент, когда мама запрещает тридцатилетнему герою спать в одной комнате со своей девушкой; выбросить в окно на эпизоде, где герой всерьез жалобится на то, как на него по-хабальски наорали из-за задержки у банкомата; вырвать страницу, описывающую ситуацию, когда обиженный влюбленный бросает пассию в гостях одну и семенит к маршрутке, наказывая девушку за грубость. Но, несмотря ни на что, читать продолжаешь. И сопереживаешь, и удивляешься болезненной искренности повести.
До «Инклюзивного» Сергей Петунин пробовал писать литературную критику. Была неплохая, но излишне подробная статья «Синдром Водолазкина: почему филологи пишут плохие романы», и еще несколько менее ярких опытов. Все эти попытки объединяет желание сказать миру что-нибудь громкое. Но стремление к громогласности высказывания обнуляет тихий ход самого текста Петунина — подобный конфликт видно и в «библиотечной повести». Возможно, чтобы начать говорить внятно и доходчиво, сначала надо хорошенько прокричаться. Пока получается не на тех и не вполне уверенно, но кто знает, может быть, в следующей книге библиотекарь откроет дверь ногой не в кабинет завхоза, а уже к директору?
«Моей религией надолго стала вера в собственное несчастье»
Георгий Панкратов в литературном процессе давно. Регулярные публицистика и проза, несколько премий, шорты и лонги. Вот один из семинаров несколько лет назад: обсуждался текст Панкратова «Вьюн над водой» — из памяти стерлось, о чем он был и кто был в главной роли, зато навсегда запомнился заглавный образ: речной рак ползет по помойной яме и никак не может из нее выбраться. «Чернуха», — говорили на том семинаре. Ни клочка надежды, никакого света в конце помойного тоннеля. И все горячились… А Панкратов улыбался и уверенно спорил, потому что эпатировать и быть неудобным в литературе очень любит.
Книга «Дебют. Как НЕ стать писателем» задумывалась именно такой: неудобной, резкой, правдивой. Автофикшн о том, как молодой автор не получил премию «Дебют» и заимел настоящую моральную травму и одержимость на ближайшие годы своей уходящей юности, и правда получилась занимательно-острой. Причем как для тех, кто только входит в профессию, так и для тех, кто может увидеть в книге знакомых и знакомое («не переоценивая потенциал ее скандальности», как справедливо сказано в предисловии).
Все начинается умилительно. Главный герой отринул писательские амбиции и сосредоточился на личном. Он приехал из провинции, в Москве удалось найти приличную работу и перевезти возлюбленную из Санкт-Петербурга. Семейная идиллия, столица сияет разноцветными приветливыми огнями, жизнь и молодость состоялись. Но не было бы самого этого произведения, если бы не случилось страшное: «— А еще я писать начал, — ставлю на стол стакан. — Вы же помните, как мечтал. — И на спокойном горизонте будущего вдруг сверкает молния. Короткая, предупредительная: где-то впереди портится погода. И невидимый демон хохочет в мое довольное, добродушное от пива, располневшее лицо. Но я не слышу его хохот. Я слышу только себя». Такова сама суть этого героя — писательство для него равно одержимости, неизлечимой болезни, фанатизму.
Очень точно описана крайность восприятия современного литпроцесса всерьез. Когда показателем творческой состоятельности становится количество взятых премий, а условное разделение на писателей «молодых» до 35 лет и старше буквально рубит жизнь на до и после, где после — «а настанет 36, и я загнусь от отчаяния, когда буду умирать, не зная, что делать дальше, зачем, для чего жить?».В паноптикуме междусобойчика молодой писатель, не получивший одну из главных премий страны, оказывается, конечно же, совершенно особенным. Вот он вроде как бы и провинциальный обыватель, но говорить собирается в своей победительной речи от лица сразу всех обычных, без литературных мам-пап, начинающих. Уполномоченный представитель от повседневности, самоназначенный. И да-да, на фоне расфуфыренных и пресыщенных он весь такой кристально простой, однако «ну а я, толстый и полосатый, со странной улыбкой, самый непонятный молодой автор, загадочный и отталкивающий…». И хотя в повести с удовольствием и оттягом выстебывается литературное сообщество, герой — его ярчайший представитель. Он как раз и есть обладатель сознания, отравленного превратно понятой средой, которую ставит превыше таланта и непосредственно литературы.
Без всяких преувеличений: он мерзок и жалок. С пристрастием и мелкой въедливостью следователя он часами изучает конкурентов по премии, везде видит заговор против своего воспаленного чувства значимости, валяется в снегу и орет в пустоту, потому что не победил в конкурсе. Но открытая позиция Георгия Панкратова по отношению к себе (извините, герою…), нежелание врать и казаться лучше, чем есть на самом деле, все же вызывает некоторую симпатию. Нельзя не заметить, что зовут героя и автора одинаково, а Стократов — ироничная переделка фамилии Панкратов. Поэтому художественное высказывание считывается как преднамеренное провокативное саморазоблачение, огорчающий портрет литературного в себе и собственном поколении, которое гонится за премиями и фестивальными «плюшками».
Местами бывает остроумно, а порой и вовсе смешно. Особенно ценна часть, где Панкратов травестирует ненаписанные на него рецензии. Пофантазировать, как критики и книжные блогеры с разных сторон литературного процесса разносят его в пух и прах, безусловно удается. Причем одинаково удачны и филологически-выспренные опусы, и пародии на сверхпрогрессивные «повесточные» статьи.
И хотя книги серии «Новое поколение» никогда не будут нигде продаваться, в случае этой, пожалуй, можно говорить о наибольшем коммерческом потенциале и будущем интересе читателя. Узко очерченный мир современной русской словесности стал в «Дебюте» социальным явлением, приближенным к усредненному образу любого творческого сообщества — странного, местами безобразного, местами очаровательного, но по-своему уникального. Сборник лелеемых обид и генерализованных разочарований в себе и в том, как в этой вашей литературе все устроено, — горячо рекомендую прочитать этот текст, чтобы узнать, как делать не надо. Ну и, конечно, чтобы попереживать и посмеяться вместе с героем. Редкое для современной литературы качество.
«Чувствуя пустоту внутри и полное безразличие…»
Самая объемная книга из всех, изданных в серии, — «Эрос и Танатос» уфимского прозаика Динислама Набиева. Книга про уфимского киллера, между прочим. Трехсотстраничное произведение — первый опыт в творческой карьере Набиева: он написал его, сидя на карантине. Вот так глубоко задумался — и написал. А потом случайно решил поучаствовать в мастерской и сразу же обзавелся книгой.
Оба произведения, о которых мы говорили выше, обладают схожим свойством, несмотря на их различный тон, — неожиданной искренностью. Чего совершенно нельзя сказать об «Эросе и Танатосе», ведь броня жанровости и заданности надежно защищает главного героя от попыток ему сопереживать. Эрос Криони — крутой парень. Он остается крут, бесстрастен и холодно-благороден в любой ситуации, будь то двор, армия или тюрьма. Примерно с середины книги автор постоянно говорит, что его герой ничего не чувствует, все в нем промерзло и отжило. Из убийственного бесстрастия его может вытащить только один человек на свете: идеализированная возлюбленная Кира.
Справиться с таким смысловым и содержательным объемом автору скорее не удалось. Хотя нельзя не отметить, что близкие по духу, но все же разные социальные миры прописаны в «Эросе и Танатосе» смело и с качественной подробностью. Уфимский двор у Набиева отличается от следующей за ним армии и читается совсем иначе, чем тюрьма. Это разные речевые характеристики, динамика, отношения. Но когда доходит до более серьезных художественных задач: осмысления времени, создания исторического контекста, — автор умывает руки.
Повествование начинается в 1970 году и обрывается на эпохе карантина. Между двумя этими засечками выпало два колоссальных временных отрезка: распад Советского Союза и полностью 2000-е. Как раз в это время герой дважды сидел в тюрьме и герметизировался от всего происходящего снаружи. Была неубедительная попытка это объяснить, показать, что из заключения Эрос попадает в такую же зону Москвы 90-х, но как ни оправдывай, а текст это рвет и деструктурирует.
Личного опыта не хватает и на особенно дорогую автору линию — отношения героя с Кирой. Она ждет романтического героя всегда, прощает, остается на его стороне до конца жизни. И вот такая ее лирическая жертвенность сталкивается с его романтической позой. Получаются следующего характера диалоги: «Ты ни в чем не виновата! Во всем виноват только я, и ничего уже не вернуть. — Эрик, я хотела спросить… Это правда, что ты… Ну, убил этих? Или тебя заставили так сказать? Я не могу поверить! — Это все правда. И меня прежнего больше нет. Зря ты приехала». О, Кармелита! Но нет-нет, а пробивается светлое, настоящее, человечное. В эпизоде с майским медом, например. Или в описании тихой жизни Киры, лишенной флера бандитской романтики.
Вообще-то Динислам Набиев хотел сказать кое-что вполне конкретное. Он знал, зачем писал эту книгу. Это отражено в названии, уточнено в предисловии и еще раз было повторено им на презентации. Процитирую: «В каждом человеке изначально заложено два противоборствующих влечения: влечение к жизни и влечение к смерти. Первое несет в себе любовь, продолжение рода и любые формы созидания. Цель же влечения к смерти — разрыв связей и разрушение. В том числе — разрушение себя». О человеке, с детства увлеченном смертью, это и написано. В процессе возникла куча идей и попутных тем, автор не смог от них отбиться, сконцентрироваться, и получилась такая вот нескладная мозаика. Слишком о многом захотелось сразу.
Надо было выдохнуть. Вдохнуть, а потом сократить наполовину. Ведь про приключения Эроса на советской стройке читать интересно, как и про период его молодых гулянок. Да, это несложно, не про философский дуализм бытия, зато легко и органично.
Динислам Набиев пишет с большой энергией и в целом чисто. Теперь надо использовать ее на более податливом материале и научиться соизмерять задачу с освоенным инструментарием.
Литературная стратегия Динислама Набиева удивительна: ее нет. По собственному признанию, до Мастерской АСПИР он не участвовал ни в одном литературном мероприятии и был далек от литературного процесса в родной Уфе. «Эрос и Танатос» начался для него совершенно случайно. Отец делился с семьей, переживающей на даче карантин, историями из своей молодости. Набиев начал их записывать, ему нравилось это все больше, но когда дело подошло к 90-м, стало не очень интересно, и появилась криминальная линия, а потом и общая жизнесмертная концепция. Черта потери интереса к невыдуманной истории очень четко видна, и в будущем ее надо пересекать гораздо аккуратнее. На очереди уже второй роман — про хоккейное прошлое. Если хоккеист не станет от скуки маньяком-душегубом, роман имеет все шансы состояться.
«Когда ей хотелось больше описывать реальность, а не творить ее…»
Для Елены Тулушевой книга «Небо, любовь моя» уже четвертая. В литературе имя это не новое, есть и сложившееся мнение о ней как о писательнице, и образ, и творческая биография. Тулушева — профессиональный клинический психолог, и, конечно, это не может не влиять на фактуру письма: всегда точно, жестко, о социально-больном, с элементами психического, не всегда перерождающегося в психологизм художественной прозы.
В основном Тулушева работает в малой форме, вот и эта книга — сборник из четырех рассказов и повести «Уходи под раскрашенным небом». За голубой обложкой в наивных облаках — исследование границ новой этики, наблюдение за перекосами гуманности, размышление о жизни и смерти.
Лучший из рассказов — «Козы-провокаторы», где автор мастерски сохраняет читательскую тайну и добивается настоящей лиричности.
Теперь о повести. Элизабет, средних лет эмигрантка из России, работает в швейцарском центре, оказывающем услуги эвтаназии. Она обрабатывает и ведет заявки, поступающие в учреждение. Отвечает на письма, передает запросы юристам, выправляет документацию. Работают по высшему европейскому разряду, дают неизлечимо больным уйти красиво, под раскрашенным небом: «При желании они могут видеть небо на потолке своей палаты. Пять палат расписали под заказ разными оттенками. У нас есть утреннее едва розовеющее небо, есть яркое, почти космически синее, еще ночное с мерцающими звездами и вечернее немного сиреневое. И, конечно, серое с кучевыми облаками. Оно, как ни странно, пользуется большим спросом…». Все отлажено, механизировано и систематизировано. Продумано, что делать с личными вещами бывших пациентов, как мотивировать коллектив, что отвечать на нетипичные обращения. Но вот тут-то как раз система и ломается. Однажды в центр обращается человек, который ничем не болен, но которого очень жалко. Он настолько стар, что уже тяготится своим возрастом.
Кому в таком случае стоит отказывать в эвтаназии, а кому не стоит? Правомерно ли вообще лишать человека жизни даже с его согласия? Вокруг этого крутится сюжет повести в начале, и точно то же самое игнорируется во второй ее части. Параллельно с внутренними трансформациями Элизабет меняется и подход клиники. И если вначале он вызывает тихое благоговейное восхищение главной героини, то под конец появляются вопросы. Ведь новый шеф «запустил кол-центр, сделал отдельные входы в клинику, заключил договоры с транспортными компаниями по репатриации, начал переговоры о предварительном выкупе мест на пригородном кладбище. Элизабет поражалась размаху работы. Порой даже восхищалась всей мощи его энергии, хотя одергивала себя, что все это идет куда-то не туда». Бизнес на смерти, перебор с человечностью в погоне за комфортностью умирания, противоестественность и неоднозначность самого явления. На какие-то такие выводы мы и рассчитывали, спасибо за науку.
Но неожиданно в стерильной камере самовольных смертников (повесть, кстати, была написана еще до «Саша, привет!» Дмитрия Данилова и очевидно с ним рифмуется) появляется писательство. Образ русского молодого лауреата премии «Помпей», который уверен в собственном блистательном таланте и намерен написать про швейцарский бизнес смерти, вспарывает белоснежную европейскую реальность и заражает Элизабет самой неизлечимой в мире болезнью — сочинительством. Она вдруг решает описать всю свою жизнь и череду сложных опытов.
Там, среди этих опытов, беспрестанная фиксация на мужчинах. За прошедшие годы ее бросили шестеро, сбежали, оставили. У героини есть одна интересная особенность: она, как хамелеон, подстраивается под каждого, с кем находится. Перенимает его привычки, распорядок дня. Способ преодоления проблемы — самостоятельное дело, которым и становится создание книги.
Кажется, что Тулушева чрезмерно увлеклась своей пишущей героиней: кроме мучительного творческого процесса, в тексте не остается почти ничего. Отринута моральная дилемма, заброшены переписки, приводившиеся на разные лады вначале, героиня меланхолично дистанцирована от всего, что происходит вокруг. Стадия творческой горячки пока не критическая, как было у героя Панкратова, но уже приличная: «В остальном же последствия новой жизни ее не смущали, а вот вкусовые удовольствия целого года, когда ежевечернее писание романа непрерывно сопровождалось похрустыванием чем-то вкусным, — эти ощущения она ни за что бы не променяла на ее прежние планы об участии в городском марафоне <…> ради каких-то пяти минут ощущения гордости за некое очень условное достижение, не приносящее пользы никому». Осталось только начать рассылать рукопись по издательствам и искать свежий материал в практиках далеких стран, как это делал невидимый собеседник, надоедливый лауреат премии «Помпей».
Тулушева написала три отдельных произведения. Об эвтаназии, о начинающей писательнице, об опыте эмиграции. Зачем-то они были соединены в одно: профессионально, умело сверстаны в целое, но все-таки разделимое, — хороший такой, крепкий конструктор. Некоторой искусственности добавляет и само пространство клиники, оно все собрано из мелких поделочных деталей.
И это — пока не оставляющая Тулушеву структурная проблема. Многим ее текстам свойственна полифония, наполненность голосами разных героев, различными жизненными позициями. Но если на коротком участке рассказа это звучит в полную силу, то в повести голоса то перебивают друг друга, то пропадают, то смешиваются в единый гул. «Уходи под раскрашенным небом» — эксперимент, уход от голой и иногда грязной правды жизни в сочинительство, стремление увидеть себя в том числе в оболочке другого жанра (есть в преувеличенной вселенной эвтаназии черты антиутопии). Поэтому вдвойне хорошо, что этот эксперимент претворяют рассказы знакомой нам Тулушевой — реалистичные, логичные и точные.
«Мне чисто и летуче»
«Сначала я подумала: ну это такой типичный Литинститут», — поделилась редактор серии Евгения Долгинова, представляя книгу Леры Макаровой. Лерой молодая писательница стала прямо во время редактуры книги, надоело быть Валерией. Я наблюдала, как сложно идет дело с обложкой (Лере отчаянно не нравилось), и все откладывала прочтение книги на самый последний момент. Но когда прочитала, поняла: да, это действительно Литинститут, но, пожалуй что, с отметкой «отлично». Обложка и правда не фонтан. Ну а Лера так Лера, будем знакомы.
Тексты сборника прозы «Светотень» содержательно можно разделить на три типа: обычная, но по-юношески яркая жизнь провинциальной студентки в большом городе; путаные и поэтичные впечатления молодой женщины от заграничных поездок; хтоническое бытие мордовской деревни, перемешанное с сюрреалистичным в своей повседневности Саранском.
С первых страниц перебивает дыхание. От чистого потока повествования, от симпатии к ироничной и интеллектуальной главной героине, от чувства языка и способности расслышать звук: «Что толку, какое замечательное слово — “бестолку”, — гораздо лучше, чем “бесполезно”, образнее: толочь, толокно, пыль; уложилось в три определения. Особенно в метро, в толкотне метро задумываешься — зачем. В карманах позвякивает: из заграничной поездки деньги — обмениваешь рубли на евромелочевку и тратишь ее так, как и принято тратить мелочевку; и самое ценное тоже так тратишь». Такого в книге много, Макарова любит и ценит слово, звукопись у нее существует не только как прием, через нее она исследует смыслы. Иногда заигрывается, поворачивая хрустальные буквы на свет так и эдак, но в большинстве случаев работает стилистически очень тонко.
Хорошо владеет она и мастерством создания сцены, кинематографического трафаретного вырезания момента. Вот, например, какой широкий порыв в коротком абзаце: «После снегопада подуло весной и сладостью, снег растаял в минуты. Капель била с крыльца без конца, тонкий снежный настил таял, смешиваясь с землей. Мальчишка стоял на табурете и смотрел на заснеженную улицу, пока ему натягивали шапку и куртку. <…> Пока мальчишка бежал, наступило грандиозное событие каждого года — наступила весна, и снег стал черным. Увидев это, мальчишка разразился страшным воем. Отец нервно шарит по карманам, он уже готов сбежать, оставив рыдающего сына. Во внутреннем кармане куртки он находит пачку сигарет и спокойно выдыхает: “Держи, вот, смотри какая игрушка”. Сын с интересом рассматривает пачку, а отец уже спешит вперед, рассматривая проходящих мимо девиц и дыша очередной своей весной». В сценах, рассыпанных по книге и возникающих как бы ниоткуда, много свежей энергии и чуткой наблюдательности. Есть и интересные выводы о себе, паутинки, протянутые в прошлое: «В школьном хоре я пела контральто, имея меццо-сопрано. Альтов не хватало, и на прослушивании меня спросили: может, дотянешь до низа? — я что-то пискнула — и, как оказалось, дотянула. С тех, может быть, пор я какая-то сама не своя». В общем, цитировать и цитировать, потому что сборник «Светотень» написан крепко и хорошо.
«Четыре стены и что-то еще», «Волосы Вороники», «Младшие братья Кальвадоса» — рассказы, которые нужно читать в модном хипстерском кафе, потягивая кофе и упиваясь чужой красивой ностальгией. Героиня немного взрослеет, едет в заграницы, а автор теряет способность совместить пространства. Одно наслаивается на другое, совершенно непонятно, где же все-таки происходит действие — в Европе или в Москве, настолько сыро они прописаны. Эту группу текстов можно назвать хорошей девичьей прозой, такую еще долго с умным видом обсуждают на семинарах, которые автор посещает регулярно. Но вдруг откуда-то вываливается и встает в полный рост посреди сборника мордва, наступают эрзянские предки, во весь голос заявляет о себе народ.
Рассказ «Мишенька» — большая неожиданность сборника. Густое, темное, психопатическое повествование. Образ полумагической и в то же время грубо-бытовой мордовской деревни. Перепутаны все роли (что, кстати, типично для «мордовского» пространства Макаровой) — дети как родители, старики как дети. И пугающий, в чем-то даже великий, но слабый в своем безумии дед Мишенька. Прекрасно описан микроклимат семейного застолья, за которым лезут из глубин все обиды, все наболевшее и невыстраданное. Тонкость пропадает, а на ее место заступает физиологичное подсознание. Это самый удачный рассказ «мордовской» группы, хотя еще занимательна повесть «Тысячу лет без тебя». Она затянута, мелко детализирована, но в ней речь идет о мире параллельном, совсем незнакомом и потому очень притягательном. В далекую приволжскую республику приезжает стать новым гражданином страны французский актер Жерар Депардье, а на фоне гремит чемпионат мира по футболу. Лера Макарова и относится к этому как к сбою в системе, сюрреалистическому совпадению, от всей души иронизирует и фантазирует на тему: «Когда-нибудь Мордовия сделает не ЦСКА, но “Спартак”, и весь Саранск погрузится в удивительное послезакатное блаженство, мужчины кинутся звонить: мама, мордва победила, слышишь? — и басом это пустозвонкое: Морррррдовия!»Достается и городской администрации, и местной редакции, и даже союзу писателей.
Все, что касается Мордовии, самобытно и ярко. И, судя по уровню навыков автора, написано раньше, чем материал о жизни в Москве. Последний сосредоточен на героине, в нем автор любуется тем, что пишет, а вот в «мордовских», иногда неловких рассказах все гораздо естественнее и свободнее — типажи разные, образы незнакомые, повествование еще не усреднено до того, что должно получаться хорошо. Это написано руками, перепачканными в деревенской земле, между прогулками с подругами и работой у бабушки в огороде. Тексты же о поэтических вечерах и неторопливых променадах по историческому центру собраны тонкими холодными пальцами с идеальным маникюром.
После Литинститута Лера Макарова вернулась в Саранск. Возможно, эта реверсия даст автору многое и в творческом плане: заново, уже будучи взрослой, изучить странный край детства и юности, «расколдовать» его, наблюдая и слушая, слушая и наблюдая. Пойти на глубину. «Светотень» — книга, обнаруживающая все симптомы болезни роста, но от этого не менее талантливая и самостоятельная, а главное — обещающая.
* * *
В серии вышло также два поэтических сборника. «Живые буквы» новгородского поэта Григория Князева и «Фрагменты» ленинградского автора Дениса Балина. Оба поэта широко известны в узких кругах, завсегдатаи на страницах «толстяков», лауреаты некоторых премий, — Балин в прошедшем году взял второе место «Лицея». Сборники эти, уж так вышло, абсолютные антиподы друг другу. У Князева — кристальная простота, наивность, открытость природному, следование всем заповедям силлабо-тоники; у Балина — чернота и мрак, настоящая питерская Мга, «дубак» одиноких вокзалов, периодические верлибры и заигрывания с современной лексикой. Читать стоит обоих сразу, чтобы прочувствовать все сходства и различия и получить максимально противоречивые впечатления.
По воле отборщиков и жюри в эту компанию затесался критик из Волгоградской области Иван Родионов. Человек активный, постоянно публикующийся, выдающий за сутки едва ли не больше материала, чем многие за всю жизнь. В приличном по объему сборнике статей с лирическим названием «На дно, к звездам» собраны некоторые работы, написанные Родионовым за последние два года. Конечно, впечатляет диапазон и круг чтения: тут рядом «Реки помнят свои берега» председателя Союза писателей России Николая Иванова и, допустим, новые сочинения Дины Рубиной. При этом критику почти всегда удается оставаться приятно-благожелательным, ведь миссию свою он видит так: «И доброжелательный (но не умилительно-восторженный и тем более не рекламный, конечно) отклик на недурную русскую книгу — дело хорошее. Ведь если читатель прочтет рецензию и найдет ту самую свою книгу, это уже малый вклад критика в возрождение знаменитой русской литературоцентричности».Но почему же этих статей так много, что, когда Родионов начал собирать книжку, вышел чуть ли не трехтомник, по его же признанию? Дело в схеме: все статьи написаны примерно одинаковым способом. Берется произведение современной литературы, «пришивается» к классике по сравнительному методу и коротко препарируется с этой точки зрения. Все очень интересно, но иногда предметы сравнения несопоставимы по уровню, а на третьей статье устаешь от сравнения всего на свете со всем.
Если поставить книги серии «Новое поколение» в ряд и попытаться изобрести концепцию, свести их к универсуму, то ничего не получится. По этим книгам невозможно понять направление конкурса, обнаружить «крен» в какую-либо политическую или эстетическую сторону. Можно найти только случайные совпадения, связанные скорее с существованием в едином культурном пространстве: образ молодого, алкающего славы автора, несостоявшегося лауреата премии «Дебют/Лицей/Помпей»; прием со вставкой в текст другого текста, который якобы пишет герой произведения; общее ощущение разочарованности и подавленности, а на фоне этого — болезненный уход в писательство. Но все это никакие не новости, а сопутствующие признаки профессии.
«Новое поколение» было выбрано из более чем тысячи поступивших на конкурс заявок. Над отбором книг работала сначала экспертная комиссия, а затем жюри — обе эти инстанции были составлены из представителей различных союзов и издательств, поэтому перед нами — их коллективное мнение, срез определенного момента современной литературы, представленной многообразием жанров, подходов, интересов и самосознаний.
Ценно, что все книги такие разные. Что в одном литературном коридоре встретились книги намеренно скандальные и наивные, литературные по-хорошему и по-плохому, сделанные и настоящие, самобытные и мастеровито-профессиональные. Именно это и порождает смесь эмоций: и гордости от того, что удалось собрать такую полярную литературу без всяких предрассудков и личностных подходов, и стыда за некоторые пассажи, и уже даже какого-то дружеского сопереживания отдельным героям. А чтобы составить свое мнение о книгах серии «Новое поколение», нужно зайти на сайт АСПИР, где они лежат в открытом доступе и ждут шанса быть прочитанными.
Кстати, первыми это уже сделали мои коллеги, студенты Литературного института им. А.М. Горького, которым я и передаю слово. Для многих из них эти рецензии — тоже дебюты.
Змеяна Капронова
|
