ДНЕВНИКИ

Об авторе | Теймураз Георгиевич Степанов (Мамаладзе) (1934–1999) — журналист, помощник Эдуарда Шеварднадзе в 1985–1994 годах. Окончил юридический факультет МГУ, работал в редакциях газет «Вечерний Тбилиси», «Заря Востока», «Молодежь Грузии», был корреспондентом и редактором «Комсомольской правды» в Тбилиси, директором информационного агентства «Грузинформ». После завершения работы с Э. Шеварднадзе вернулся к журналистской деятельности.

Теймураз Степанов (Мамаладзе)

Новая оттепель?

фрагменты из дневников 1985–1988 годов

30 августа 1985 года.

Прощай, Тбилиси. Прощайте, дом, дорогие люди, хребет в окне, кабинет на проспекте Руставели — может быть, навсегда прощайте.

Выхожу на новую дистанцию, вернее всего — последнюю. Мне 51, я нездоров, подавлен надвигающейся старостью и, тем не менее, — беру новый старт. Почему я это делаю? Не знаю. Почему в который уже раз начинаю с нулевой отметки? Не знаю. Мотив «мне интересно» несолиден, неумен. Скорее всего, во мне завопил вассал, верноподданно готовый следовать за своим сувереном хоть на край света. А краем света могут быть Нью-Йорк, Париж, Женева, острова Фиджи или какой-нибудь там Бруней. Что, мною на старости лет овладела охота мир поглядеть? Это с моей-то аритмией?

Ответа не нахожу, кроме все того же банального «мне это интересно».

Стартует самолет на Москву. Стартую и я. Вечером самолет в Тбилиси вернется. А я? Вернусь ли я?

2 сентября, понедельник

День первый. День высадки на планету МИД. Меня окружают инопланетяне. Их речи, их язык непонятен мне. Трудно представить, что я освою его. <…> Лавина информации начинает двигаться на меня. Она кружит голову своей остротой. Острая, пряная, иногда дурно пахнущая пища для ума. Разум смятен.

<…>

В журнале «Тайм» — выразительная фотография Э.А.Ш.¹  Подпись: «новый человек в Восточном блоке». Отдаю статью на перевод. «Новый» — старый в моей жизни человек — пока не проявляет признаков желания встретиться со мной. Говорят, работает на износ — ежедневно, с восьми утра до двенадцати ночи. Мне, новому человеку в его окружении, придется работать так же.

М.С. Горбачев дал интервью издателям «Тайм» — первое непосредственное обращение к американским читателям. Комментарии и отклики западной, главным образом — американской, печати изобилуют похвалами в его адрес: уверенный, осведомленный, твердый, обаятельный. <…> Наша «экипа» готовит речь Э.А. на 40-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Подключаюсь к ней и я.

В 13.30 — вызов к министру.

— Ну, что в Тбилиси?

— Много всякого.

— Ты готов приступить к работе?

— Готов.

— Может, на первых порах тебе следует осмотреться, познакомиться с технологией, вникнуть в работу секретариата. Сфера — как уговорились. Работа над текстами, связь с прессой, культура, почта творческой интеллигенции. Будет много поездок.

Перехватив инициативу, влез со своими патетическими рассуждениями о понимании своей «миссии», рассказал о легендах, которые возникли после его поездки в Хельсинки.

— Верно ли, что вы преподнесли Шульцу² кинжал, сказав: «Я разоружился, теперь очередь за вами?

— Это миф. Была другая история. Он мне сказал: «Хочу познакомить вас с начальником моей охраны», —  и представил худенькую молоденькую женщину. Я пожал ей ручку со словами: «Теперь я вижу, что судьба США в надежных руках». Посмеялись и посерьезнели. Выслушал уже знакомые речи о необходимости быть сдержанным, не держаться нараспашку, забыть о нашей традиционной грузинской искренности.

— Многие ломают голову над тем, почему тебя пригласили. Будут присматриваться.

Неожиданно спросил:

— Есть у тебя какие-нибудь проблемы?

— Одна проблема: как выдержать физически?

— Мы приехали сюда не на один год. Давай не подводить друг друга. Если я и выдерживаю такие перегрузки, то только потому, что выработал железный режим. Стараюсь хоть час отдыхать днем. Тебе надо об этом подумать.

На том расстались.

В тот же день — визиты к разным людям, в том числе — на 23-й этаж, к Курышеву, в спецотдел. Уведомил меня о том, что многие будут набиваться в друзья, считая меня клевретом и соглядатаем Шеварднадзе. Спасибо за информацию.

3 сентября

Подписан приказ о моем назначении помощником министра иностранных дел. Вместе со мной в секретариат приняты еще двое. Вместе с одним из них — С. Тарасенко³, бывшим заместителем заведующего отделом США, начал работать над текстом выступления Э.А. на сессии Генеральной Ассамблеи ООН.

Сергей Петрович предложил ввести в текст личностный мотив. То, что нам передали, — весьма тусклое выступление. Эдуарда в нем не видно. Предложение мне по душе.

Вызов к Шеварднадзе. Вид утомленный, чтобы не сказать — изможденный. Запали глаза, чувствуется, что держится с трудом. Изложили мы ему свои соображения. В ответ:

— Попробуйте. Но товарищи считают, что по стилю и тону эта речь должна быть традиционной.

<…>

9 сентября

«Вашингтон Пост», Мэри Макгрори: «Рональд Рейган готовится к своей встрече в верхах с М.С.Г.⁴ примерно так же, как боксер тяжелого веса к чемпионату мира».

Обычно будущие противники выступают с резкими заявлениями и угрозами — «Я убью его!», чтобы психической атакой запугать соперника, и в этом плане Рейган весьма усердствует. Он уже сделал ряд выпадов. Все это создает впечатление, что Рейган хочет, чтобы Горбачев понял: самый талантливый политический пропагандист мира выдержит в Женеве все десять раундов…

…Рейган явно хочет заверить правое крыло, что его поездка в Женеву вовсе не значит, будто он «клюнет» на улыбку, которая — и М.С. Горбачев это знает — может сыграть такую важную роль в мировых делах. <…>

<…>

11 сентября

<…>

Доверительная беседа с Э.А.:

— Я долго сомневался в правильности сделанного выбора. Не спал ночами, переживал, думал. Чувствовал себя крайне неуютно. Лишь последние 15–20 дней начал обретать уверенность в себе.

— Разве можно было отказываться?

— Невозможно. Потому что все мои доводы «против» были отведены.

— Вам, как мне кажется, следовало бы чаще пользоваться вашим главным «капиталом». Вашим даром общения. Это главный резерв воздействия на общественное мнение Запада, способное, в свою очередь, воздействовать на своих лидеров. То, что уже произвело такое сильное впечатление от выступлений М.Г. Мне показалась несколько необычной обезличенность вашей речи в ООН.

— Было бы неделикатным круто менять тон и стиль. Всему свое время. Главное сейчас — поддержать генерального. Лагерь социализма не имел до него яркого, незаурядного лидера. Мы должны всячески содействовать яркости «звезды». Это, кстати, и твоя задача.

Разговор вновь зашел о работе на износ.

— Это будет продолжаться до съезда.

— Вам необходимо физическое движение. Можно было бы прерываться часов в семь вечера, брать работу домой, так разряжаться и снова работать.

— Я ведь сижу допоздна, не только за бумагами. Встречаюсь и беседую с послами. Многие из них годами не встречались с министром. Только так можно овладеть положением. Потом будет выработан более разумный, щадящий режим <…>

11 сентября

Еще на прошлой неделе министр распорядился о том, чтобы меня включили в группу, выезжающую в Нью-Йорк на сессию ГА ООН. И только вчера «оформители» моей поездки «вспомнили» о его указании. Что это? Скрежет бюрократической машины? Или прямой саботаж?

Во второй половине дня машина заработала на полных оборотах. Мотор перестал чихать. В посольство США пошла нота. Затребовали мои фотографии. В специальную анкету влили «словесный портрет» <…>

<…>

17 сентября

Первая командировка. Первое хождение за океан <…> Полет в Нью-Йорк — в тумане, в неизвестное и неизведанное. Никогда еще так далеко не улетал от дома, никогда еще не был так спокоен. Почему? Ведь даже скоротечная поездка в Цкнети — и та могуче волновала воображение <…>

Десять тысяч километров. Разве я лечу «открывать Америку?» Себя открываю в этом полете, в этой поездке, свои физические (сердце, выдержи!) и духовные ресурсы, свою возможность перестраиваться и заново находить себя в этом чужом и пока неуютном для меня профессиональном мире <…>

18 сентября

<…> Глаза, не подведите меня! Будьте хищными, яростными, все вбираю­щими. Вбирайте самое главное, самое характерное, самое-самое. Но мне мешает «проводник» — Ролан Джикия. У него свой кайф от «проводки» гостя по центру Манхэттена. Над ним, бывшим тбилисцем, его былая жизнь довлеет даже здесь, в центре этого Вавилона. Словно по проспекту Руставели ведет меня, расспрашивая о людях, оставшихся там, в прошлом. Перемывает им косточки, вспоминает связанные с ними истории, излагает свою одиссею. Странно слушать тбилисские сплетни в чаду Плаза, в тени Радио-сити. Перебиваю его: «Это что? А вот это что?», но он, отмахиваясь от моих расспросов, излагает и былые и нынешние истории моего города. И все-таки кое-что удается «сфотографировать» сетчаткой глаз.

Торговцев гамбургерами. Уличный оркестр. Юношу-фокусника. Ортодоксальных евреев в черных шляпах, с подвязанными пейсами. Молодого негра, явно накачавшегося наркотиками. Уборщика мусора, столь же грязного, сколь и сбираемые им отбросы.

Асфальт — стекло, позасыпанное нечистотами, поверх — люди-отбросы, то лениво, то хищно следящие за мешаниной лиц. Очень много атлетов, бицепсов, тучных животов, но нет истощения.

Вечером — фильм «Свидетель». Накладывается на увиденное днем и производит чрезвычайно сильное впечатление. Плачу в темноте. Эти мои слезы — от настоящего искусства? Или — от настоящей жизни? Нет между ними границы. Нет здесь. Там, дома, от великой американской литературы, от кинематографа США меня отделял океан. Здесь это пространство исчезло, перестало существовать. История маленького мальчика, ставшего печальным свидетелем убийства, совпала с угаданными историями людей, встреченных днем на авеню Америк.

Пока это самое сильное впечатление <…>

19 сентября

Пропали бритвенный прибор, весь набор для утреннего туалета. Обшарил весь номер — не нашел. Оказалось: все за зеркалом, в нише. Маленькое происшествие с «русским в Америке». Чуть было не списал его на «происки ЦРУ».

Незнание порождает страх.

Днем — визит с Ломейко⁵ в «Ньюсуик», ланч, официанты-панки, подача кампари, идеологический мордобой. Попытались бить главным образом нас, но мы сами пошли в атаку. Молодые люди из этого журнала — тираж 4 млн экземпляров — не понравились мне. Может, такова американская традиция — превращать собеседника в боксерскую «грушу»? И только к концу ланча-матча понял: они элементарно не понимают нас. Мы говорим на разных языках. Слишком велика разница в «философии», образе жизни, чтобы вот так, одним махом, преодолеть разделяющую нас пропасть <…>

20 сентября

В полдень Эдик Песов⁶ сообщает:

— На встречу с Шеварднадзе набивается Джейн Фонда.

<…>

Приехала. Стремительно прошагала сквозь кордон охраны, вошла в холл. Ее сопровождал рыжебородый молодой человек в блейзере, очевидно — секретарь. Принял их, однако, не Э.Ш., а В.С. Сафрончук, местный дипломатический чин. Встреча длилась не более пяти минут. Фонда принесла письма на имя Горбачева и Э.Ш. с просьбой содействовать эмиграции советских евреев, в частности — Иды Нудель. Письма были приняты с укоризной во взоре и речи:

— Что же это вы, Джейн, в чужие дела вмешиваетесь? Мало вам своих, в которых вы не всегда преуспеваете?

Уходила разгневанная. Рыжебородый пухлый человечек семенил за ней, как провинившийся малыш за строгой мамой <…>

21 сентября

Наше пребывание здесь разворачивается на фоне трех будоражащих США событий. Первое — предстоящая в ноябре встреча в верхах. Отношение к ней здесь, как, впрочем, ко всему, — спортивное: кто победит? Какие козыри припасли противники?

Второе — землетрясение в Мексике, катастрофическое, страшное — числом жертв и масштабом разрушений.

Наконец, третье — AIDS (СПИД) — эпидемия болезни, чреватой утратой иммунитета. Число заболевших достигло в США миллиона. Возникла проблема медицинской сегрегации в школах.

А в нашей «подлодке» — тишина <…>

<…>

24 сентября

Всю ночь и утро — моросящий дождь, занудливый аккомпанемент к главному для нас дню. Э.Ш. пригласил к себе в квартиру уточнить ряд моментов. Пожаловался: «Не успеваю переваривать встречи».

Зал заседаний Генеральной Ассамблеи ООН. Перед Э.Ш. выступали двое: президент Уругвая Сангинетти и финский мининдел. Уругваец был очень речист и темпераментен, цитировал Монтескье, Брехта, Эйнштейна и под конец сорвал аплодисменты. Но по залу ходили, из зала выходили, шелестя бумагами, словом, вели себя вольно, без пиетета к оратору.

К началу выступления Э.Ш. зал переполнен. Прибывает делегация США во главе с Шульцем.

Говорил Э.Ш. хорошо. Зал слушал, не отвлекаясь на посторонние дела. Кожей чувствовал: внимание захвачено. Однажды выступление прервалось аплодисментами. Потом, в конец — аплодировали долго.

<…>

У выхода Э.Ш. ждала чаща микрофонов. Он продрался сквозь нее, что-то выкрикнув про мир.

Вслед прошла делегация США — без комментариев. Шульц натянуто улыбался <…>

25 сентября

В сегодняшней «Нью-Йорк таймс» — заголовок: «Шеварднадзе произвел очень хорошее впечатление на Ассамблею Объединенных Наций». <…> Пресса широко обыгрывает использованную Э.Ш. метафору — «звездный мир». Моя и тарасенковская находка — о «ядерной зиме» — тоже была замечена. Отмечается более умеренный, по сравнению с речами А.А.Г.⁷, тон, сдержанность и взвешенность. Пишет, что он очень много работает, и поэтому его жена посещает достопримечательности Нью-Йорка одна. Он действительно очень много работает. Вчера, например, сидел до четырех часов утра, отрабатывал предстоящую встречу с Дж. Шульцем. <…>

<…>

За ужином А. Добрынин⁸ говорил О. Трояновскому⁹:

— От А.А.Г. они привыкли слышать только «Нет!», а здесь услышали кое-что другое и очень удивились.

Чуть позже — В.Ф. Петровский¹⁰:

— Только что с приема у японцев. Могу сказать вам: Э.Ш. доминирует уже не только в средствах массовой информации, но и у своих коллег. Геншер¹¹ признает с кислым видом: стиль — новый. Японцы, те просто в восторге: от А.А.Г. они не могли добиться согласия на визит, его неизменные отказы уже начали приобретать оттенок политического скандала. <…>

<…>

28 сентября

<…>

Встреча Э.Ш. с Рейганом длилась два часа. «Ковбой» начал с обвинений в адрес советской пропаганды: «Искажает образ нашей страны, ее цели и намерения». (Чуть позже Э.Ш. ответил ему контробвинениями, присовокупив к ним «приговор» за искажение ленинских цитат.) <…>

Передав письмо Горбачева, Э.Ш. изложил президенту суть его главного содержания: 50-процентное сокращение ядерных наступательных сил, способных достигать территории обеих стран. Это было то, чего они так давно требовали и добивались. У Рейгана лицо сделалось непроницаемым, чего не скажешь о Макфарлейне¹². По мнению С. Тарасенко, они предполагали сокращение в пределах 30–35 процентов, и наше предложение, столь радикальное, застало их врас­плох. Оставшись один на один с Э.Ш., Рейган заговорил о правах человека, о необходимости уладить эту проблему, ибо в противном случае внушительные силы в США будут торпедировать любые попытки сблизить США и СССР. Э.Ш. обещал довести это мнение до сведения советского руководства.

Затем был ланч… Рейгана подбили на анекдоты — он их обожает. <…> Э.Ш. молчал. Когда же его спросили, что он думает об анекдотах, сказал, что существует множество этнических анекдотов, в принципе — остроумных, но обидных для людей той национальности, которая высмеивается.

— Ну, а как относитесь к шуткам вообще?

— Прекрасно. Мне, например, понравилась шутка господина Буша, которую он ввернул в одно из своих выступлений.

— О, что за шутка? — встрепенулся Рейган.

Пришлось Бушу потеть, рассказывая о древнем анекдоте, которым он хотел проаргументировать отсутствие свобод в нашей стране и наличие свобод не­ограниченных — в США. Он конфузливо передал президенту слова героя анекдота — о том, что «у нас в Америке каждый может стать у Белого дома и кричать “Долой Рейгана!”».

Рейган даже не улыбнулся. Э.Ш. же заработал очки. <…>

<…>

24 октября

<…>

10 часов утра. Зал заседаний Генеральной Ассамблеи ООН. С трудом нахожу место <…>

С большой помпой выводят на трибуну мистера Рейгана. <…>

Рейган начинает свою речь, обращаясь к залу, не заглядывая в текст. Он у него перед глазами, на невидимом для слабых глаз стеклянном экране специального электронного устройства. Оратор как бы беседует с аудиторией, доверительно делясь с ней сокровенными мыслями. Это производит эффект и затуманивает сознание. Даже самая скудная идейка в таком оформлении предстает значительной и достойной немедленного осуществления. Например, «инициатива», направленная к урегулированию региональных конфликтов, поданная в сугубо пропагандистском тоне. Ни слова о ядерных вооружениях, зато множество велеречивых фраз вроде «у нас за пределами США нет захваченных территорий, кроме могил наших солдат». И зал слушает, разинув рот, забывая о том, как и почему бравые солдатики оказались погребенными в чужой земле. <…>

На фоне этого «цирка» выступление Чжао Цзыяна¹³ показалось скромным и простоватым. Но оно было взвешенным, умеренным и поэтому — мудрым. Никакой аффектации, никакой позы, рисовки, актерства.

Произвел впечатление Раджив Ганди.

Маргарет Тэтчер начала с упоминания речи Черчилля в Фултоне и ею же и закончила свое не по-женски жесткое выступление. Она тоже пользовалась услугами электронного «подсказчика» и тоже сорвала аплодисменты.

Волновался, слушая Э.А. Ведь эта речь была первой по-настоящему моей. Искренне радовался, когда после выступления к Э.А. подходили делегаты и благодарили его. <…>

27 октября

<…>

Летим на Кубу.

<…> Фидель Кастро заключает Э.А. в объятия.

Церемония возложения венков к памятнику Хосе Марти. Стоим в вестибюле трое… ждем продолжения программы. Вдруг в нее вклинивается Фидель.

— Впервые у нас?

— Да, впервые.

— Хотите, покатаю вас по Гаване? Только, боюсь, вас не устроит моя скорость…

Странный разговор.

<…>

Поездка по парку. <…> Фидель вламывается в толпу, ведет за собой гостя, тот подхватывает на руки смуглокожего младенца, целует его.

— Это спектакль?

— Нет, Фидель нацелен на жизнь. Эдуард — тоже. Но, поскольку они занимают такие посты — их жизнелюбие политично, — говорит В.Г. Комплектов¹⁴.

<…>

Возложение венков к памятнику В.И. Ленину. Осмотр музея «Гранма». Э.А. просит Фиделя сделать дарственную надпись на книге. Тот говорит без стеснения:

— Произнести вашу фамилию еще могу, а вот написать…

Ему диктуют по буквам. <…>

28 октября

Финка ла Вихия — дом Мэри и Эрнеста Хемингуэев. Ни слова о чувствах, слова бессильны выразить их. Андрей Битов в неизданной пока книге о Грузии прекрасно описал состояние умного человека, утоптанной тропой шествующего к бархатным шнурам, за которыми — в мертвых экспонатах подспудно живет великая личность.

Призыв «Руками не трогать!» противоречит самой сути этого человека. Все потрогать, все изведать, ко всему прикоснуться — такой была его жизнь. Теперь она превращена в музей. Здесь он написал «Кровавое лето», «Зеленые холмы Африки», «Праздник, который всегда с тобой», «По ком звонит колокол» — и лучше по возвращении я перечитаю их, чем стану вникать в путеводители. <…>

29 октября

<…> В Москву прилетаем в шесть вечера, идет снег, мерзну в плаще, жду на ветру, пока мои попутчики выгрузят свой богатырский багаж, и размышляю: а что же привез я?

О, мой багаж куда огромнее! И хотя итоги, политические итоги этого вояжа не известны мне во всех тонкостях и подробностях — я знаю, что в эти дни жил по-настоящему.

14 ноября

«Чтобы человеку чувствовать себя в жизни сносно, нужно быть дома» (В. Распутин). «“Быть дома” — значит, быть там, где ты хозяин, а не постоялец. Значит, ходить по земле, с которой ты связан родовыми корнями, где тебе до всего есть дело. Значит, жить с людьми, за которых ты в ответе и которые в ответе за тебя. И потому дом — это еще обитель души, живущей в согласии с собой, с миром людей и природы» (Н. Потапов, из рецензии на повесть В. Распутина «Пожар», «Правда», 13.11.85).

Не изменил ли я себе, изменив своему делу, городу и дому? Да, изменил и потерял все. Там у меня была своя тема, своя нота, и стоило мне только пропеть ее, как все обратилось в слух. Там у меня был дом — не просто жилище, а обитель души, вросшей в стены комнат, отданной и преданной им, хребту в окне, огням Тбилиси. Там у меня были друзья, с которыми мне не страшны были недруги. Там у меня было имя, доброе или недоброе, но во всех случаях заставлявшее считаться со своим авторитетом.

Здесь всего этого у меня нет, и будет ли — не знаю.

Чем компенсируется утрата? Поездками по свету? Меня они не манят, а иногда — даже пугают. Информацией? Мне хватает той, что была, к тому же она оставляла время для размышлений. Масса свободного времени? Не хочу, чтобы его было так много. Чего же я хочу? Не знаю.

Знаю одно — хочу быть кому-то необходимым, нужным в этом своем новом качестве — тому же Э.А., который выманил меня из тбилисского дома, посулив этот самый высокий для меня ранг: быть необходимым. Быть очевидцем, а не соглядатаем, помощником, а не «мальчиком на подхвате».

Вот, пришло, наконец, ясное понимание того, чего я лишился: дома мне было что сказать — тем и был интересен я людям, и они слушали меня. Здесь мне пока сказать нечего. Должны пройти годы, чтобы я получил право на высказывания, достойные внимания и уважения. Их у меня нет.

С.П. Тарасенко:

— Стрельцов как вел себя на поле? Стоял почти весь матч, и трибуны освистывали его за это. Но наступал момент, известный только ему одному, и он взрывался. Забивал гол. Это, по-моему, ваше амплуа здесь.

Хорошо бы так! <…>

17 ноября

Вчерашний разговор с Э.А. начался с рассуждений о его выступлении на партконференции МИДа в конце ноября с.г.

— По сути, это ваше первое выступление перед здешней аудиторией. Насколько мне известно, от него многого ждут. <…> Рассказывают, что ваш предшественник выступал экспромтом, без «домашней заготовки». Мидовцам нравятся такие.

— У тебя есть какие-нибудь идеи?

Пересказал содержание разговора с С.П. Тарасенко. Один с сошкой, семеро — с ложкой. Люди годами топчутся на месте, теряют вкус к творческой работе. Низка культура — общая и специальная. Незнание истории вопроса. Неумение работать с документами, мыслить над листом бумаги, писать. Слишком мало «кормильцев», слишком много иждивенцев, медленный рост молодежи, в наставники идут слабые и пустые люди, и т.д и т.п.

Плюс ко всему этому — «золотой телец» застит все иные ценности, скорей, скорей, за кордон, долой работу в аппарате министерства, да здравствует «ротация»!

Плюс ко всему — отвратительные условия работы, лифтов ждешь по пятнадцать минут, в столовую не протолкаться, а протолкаешься — есть нечего…

Плюс ко всему — смрадный душок коррупции, затесавшийся и в эту святая святых великого нашего государства, поездки за рубеж за мзду, за взятки берущим и дающим чинам из управления кадров, растраты т.н. представительских фондов и т.п.

Как-то — не помню сейчас, как — разговор перекинулся на мою персону.

— Оказался в полном вакууме. Так или иначе, в Тбилиси вокруг бурлил водоворот, здесь оказался как бы не у дел — а самое главное — в полном одиночестве.

— Разве я не в таком же положении? Ни один человек здесь ничего не хочет делать. Неглупые, умные, толковые люди — бездеятельны, безынициативны…

— Даже такие, как имярек?

— Даже такие, как они. Ты поосторожнее с ними — много течений и подводных камней. Это все осколки прошлого, и в новое здание встраиваться не хотят. Кроме того, это прямой канал связи с былым…

Да разве только у нас в МИДе такие? Вот мы едем в Женеву — ты думаешь, за редким исключением, кто-нибудь по-настоящему заинтересован в настоящих результатах?

В Афганистан? Мы там крепко увязли, и все из-за того, что кто-то принял офицерский дворцовый заговор за революцию, объявил его таковой и повел дело привычной стереотипной колеей.

Брежнев во все эти дела не вникал, не разбирался, действовал по советам других и по своим внутренним весьма приблизительным представлениям — теперь за многое надо расплачиваться.

Теперь — голос понижен до шепота — надо спасать социализм!

(Все так, летописец, все так, и ты в ту же команду влез по той же надобно­сти, но не дай искренности этого симпатичного тебе человека увлечь, ослепить тебя. Вспомни его доверительный разговор с тобой по поводу личности Брежнева. Когда ты по просьбе Э.А. готовил статью о генсеке для журнала «Молодой коммунист». Сколько неподдельной (или поддельной, но артистически сымитированной) теплоты было в его характеристиках этого самого «медлительного» лидера нашей страны, с одной стороны — одарившего ее сомнительным ядерным превосходством, а с другой — затормозившего ее развитие до состояния полного кризиса и развала экономики.)

— А сколько же в нашей внешней политике слабых мест, образовавшихся из-за субъективных ошибок и верхоглядства? Кастро говорил мне: «Вы затеяли дело в Афганистане в тот самый момент, когда мы возглавили движение неприсоединения, поставив нас в совершенно безвыходное положение».

Нам надо собрать здесь умных, думающих людей (перечислил несколько имен), усилить аналитическое, прогностическое начало, укрепить дисциплину, повысить культуру исполнения.

Мое выступление должно быть программным, но говорить мне следует более всего о работе аппарата. В этом направлении надо думать.

Изложил основные направления, конкретные примеры слабости некоторых звеньев, назвал конкретные имена нерадивых работников.

Самое главное, я услышал, что желал услышать:

— Ситуация мне ясна, и я владею ею. Успокоился, понял, что могу считать себя человеком на своем месте. Ну а ты наберись терпения.

1 декабря

Вчера состоялись смотрины Э.А. Шеварднадзе, явление мессии народу. Произошло это на партийной конференции МИД, зале — огромном, холодном, неуютном, творении эпохи сталинского ампира. Э.А. произнес полуторачасовую речь, заворожившую аудиторию словами «честный», «порядочный», «добросовестный».

Это была его собственная речь, в несколько приемов надиктованная мне с Тарасенко, речь программная и во многом традиционная для бывшего первого секретаря ЦК КП Грузии. Знакомые воззвания к борьбе против негативных явлений, «протекционизма», «за чистоту рядов» и т.п., новое — внешнеполитический инструментарий.

Венец его пятимесячного пребывания на посту министра — Женева. Он готовил встречу в верхах, за десять сентябрьских дней в Нью-Йорке встретился с сорока коллегами, пять раз — с Шульцем, дважды с Рейганом, летал с Горбачевым в Париж, потом — снова в Нью-Йорк. Женева, ее скромные, но столь вдохновившие усталое человечество итоги освятили его вступление в мир большой внешней политики и дали ему мандат на серьезные высказывания о министерстве иностранных дел.

Он этим мандатом неплохо воспользовался. Старожилы этого неухоженного дома на Смоленской говорят, что никогда еще в нем не звучали такие речи. Требования быстродействия интеллекта, большей подвижности, динамизма, лучшей профессиональной оснащенности были подкреплены крепко забытыми моральными заповедями: не возлюби жены ближнего своего, не лги, не воруй, не разлагайся. Ссылки на Ленина, Чичерина, Горбачева, под занавес — на Маркеса, и все это — с использованием отработанных приемов воздействия на «психологию» массы, включая такое сильнодействующее средство, как собственное волнение.

Однако аплодисменты прозвучали лишь раз и, к удивлению оратора, в самом неподходящем месте — там, где он коснулся соцкультбыта.

— Я думал, зааплодируют после упоминания Громыко, а они — после слов о столовой, — пожаловался он Тарасенко.

Тот популярно объяснил ему, что Громыко — монумент, не снисходивший до простых смертных, отрешенный от низов, вознесенный в заоблачные выси, и слова Э.Ш., отмерившие его популистский спуск по лестнице в гущу министерской массы, были истолкованы как благая весть о новых временах. <…>

<…>

31 декабря

Канун 1986 г. Полагается подвести итоги. С точки зрения производительности творческого труда они ничтожны, с точки зрения впечатлений, узнаваний, чувствований — огромны.

Дважды слетал за океан, побывал на Кубе, в Исландии, наблюдал преображение учительского сынка из села Мамати в министра иностранных дел великой державы. Понял, как много могут улыбка и природное обаяние — даже самые великие умы мира сего обведены вокруг пальца.

Я… встретил в больнице Новый год. Он меня вытащил из удобного и уважае­мого кресла, лишил всяческих благ и привилегий, обрек на конфронтацию с мастерами внутренней дипломатии, одним махом низвел до уровня приготовишки, отнял уважительно внимавшую мне аудиторию — и что взамен? Почетную обязанность причесывать его провинциальные мысли? Я готов это делать и впредь, но при обязательном минимуме уважения ко мне. Он мог бы хоть раз позвонить сюда в больницу, справиться о моем здоровье — ведь он больше чем начальник, он — однодеревенец, позвавший меня за собой и тем самым взявший на себя определенные обязательства передо мной.

Выполняет ли он их? Ни в малейшей степени. Ни на крупицу. Ни на йоту.

Я пошел служить ему по первому его зову. Пошел служить не за эти треклятые поездки, не за «зелененькие» с портретом добродушно-высокомерного Вашингтона, не за возможности отражать лучи его персоны.

За что же тогда?

За слово и жест уважения, за доказательства доверия и доверительности, за проявление воли и готовности видеть во мне ценного человека.

Вот на что я «клюнул» 5 июня 1985 года, вот чего безуспешно и уже безнадежно жду от него сейчас.

<…> Буду продолжать служить верой и правдой, но и зазор маленький буду оставлять для себя, территорию, на которую никто не вправе вступить. <…>

Так что же все-таки, если не отвлекаться на личности, было самым выдающимся, самым памятным, самым сильным впечатлением 1985 года?

Нью-Йорк? Как бы не так! Розовые фламинго на берегу лагуны в Гаване или океанский прибой на Плайа дель Эсте? Гейзеры близ Кефлавика, бьющие из-под черной, застывшей лавы? Ни фига! Драка репортера с охранником ООН? Ерунда! История Сулико Хабеишвили? Шеф на трибуне Организации Объединенных Наций? Сильные впечатления, но не самые сильные!

Так что же все-таки? Отвечаю — Сванетия. И если у тебя есть, как говорят в Тбилиси (как говорили — сейчас уже так не говорят) — если у тебя есть «шно» — попробуй передать чувства, которые она у тебя вызвала.

<…>

7 января 1986 года.

Начали готовить материалы к визиту в Японию, КНДР, Монголию. Сосредоточились на Японии <…>

Э.А.:

— Пожалуйста, не упрощайте и не огрубляйте тексты. Уже в заявлении для печати покажите, что в Японию приехал не столько дипломат, сколько человек. Пусть Абэ¹⁵ услышит, что мне интересно было встречаться с ним в Нью-Йорке. Включите в текст слова Накасонэ¹⁶ о том, что «СССР и Япония — соседи, пока существует земля». <…>

<…>

15 января

10 часов утра по токийскому времени. Садимся в аэропорту Ханеда. А до этого, в лазури неба, сначала над снежным хаосом хребтов и облаков, над ущельями, казалось бы, рукотворными, парил конус высокой горы, по наитию принятой за Фудзи и ею же оказавшейся.

Как по-разному открывается чужая земля с высоты птичьего полета и как точно ее лик соответствует твоим знаниям о ней! Не желаю ссылаться на книги — это старый мотив. Но Испанию я «узнавал» в лицо, и так же узнавал Штаты, Кубу, Исландию. Теперь вот Японию. За Хоккайдо снежный рубеж отсек непогоду и обозначил снижение к упорядоченному, окультуренному человеком пейзажу.

А Фудзи все парила над автострадами и танкерами, небоскребами и гигант­скими нефтецистернами, яхтами и гирляндами мостов — некий божественный знак, посылаемый свыше человеку — как призыв и предостережение.

Четкая, филигранно отделанная встреча в аэропорту. Эти люди подобны своей технологии, тому, что они производят. Впрочем, об этом писал Маркес.

На всем пути следования — полицейские, вставшие спиной к автостраде. Ни одной обещанной демонстрации. Но с соседних и отдаленных улиц — рев громкоговорителей. Тихие, дисциплинированные японцы протестуют против нашего пришествия.

Сегодня утром самосвал пытался таранить бронированные ворота посольства. Полицейские остановили.

<…>

В коридоре отеля горничная едва ли не распласталась на полу в поклоне. Но это — не подобострастие… Но что же? «Не склонившись, не выпрямишься».

А на улице гремят громкоговорители, громят нас вовсю за северные территории и могилы, к которым мы не подпускаем плакальщиков. А на крышах домов, окружающих наше посольство, стоят вооруженные полицейские. Очень непреклонно, надежно и вместе с тем осуждающе стоят. Служба службой, а сердце кричит в унисон с громкоговорителями: «Вор! Отдай скорее Курилы и Сахалин!»

<…>

Обмен тостами.

Э.А.:

— С детства отец последовательно внушал мне: близкий сосед лучше дальнего родственника. Я переношу это на политику и говорю…

Спасибо, хоть этот фрагмент был взят из нашего загубленного выступления… <…>

<…>

18 января

Едем в резиденцию премьер-министра Накасонэ. Резиденция ослепляет залпами фотовспышек и улыбок. Эдуард и Ясухиро демонстрируют дружелюбие, долго, слишком долго «держа» рукопожатие. Фотокорреспонденты кричат: «Разговаривайте! Разговаривайте!» И они разговаривают для понта, а потом, уже в комнате без папарацци — опять для понта — на темы погоды, театра Кабуки, его гастролей в Москве. <…>

<…>

Однако в момент, когда Э.А. приступает к разговору по существу, Накасонэ надевает маску этакого сонного, через силу вежливого, внимания.

Э.А. суммировал сказанное на переговорах, рекламирует заявление Горбачева и очень твердо подводит черту под надеждами японцев на возвращение «северных территорий».

Посещение научно-технической выставки «Сони».

<…>

Прощальный спич: «Вчера я обещал “Ниссан” рекламировать ее технику. Обещаю то же самое и вам. Сейчас я смотрел телевизор XXI века. Мы вместе должны подумать, как до начала его ликвидировать все виды оружия. Это не пропаганда, а совершенно реальная вещь».

Вечером — встреча с работниками посольства. Выступление Э.А. произвело на всех очень большое впечатление.

— Впервые слушаю члена Политбюро, который разговаривает с нами как человек. До Шеварднадзе сюда приезжало четверо его коллег. Не с кем сравнивать, — говорит один работник посольства. <…>

<…>

19 января

Пхеньян. Самолеты времен Корейской войны. Памятник той эпохи? Маскировка? Камуфляж?

Похоже на то, что в этой стране закамуфлировано все — от фасадов домов до человеческих чувств. Вдоль огромной привокзальной площади выстроена многотысячная толпа, мужчины и женщины в одинаковых по крою и цвету — в основном темному — пальто. Играет оркестр, и бумажные шеренги в руках у шеренги колышутся в ритме марша под монотонное скандирование: «Мандэ! Мандэ!» Протяжно, чуть печально звучание этого слова. Лица серьезны, бесстрастны. Лишь один человек выдает улыбку на всех и за всех — «любимый вождь, солнце нации» Ким Ир Сен. Его огромный портрет светит нам с фронтона здания, отражается в черном лаке «Мерседесов». Лучезарный желток в непроглядном мраке корейской ночи.

Но это пока лишь эмоции. Автострада отличная, дома вдоль нее — вполне пристойны, хотя что-то в них настораживает. Что? Может быть, безлюдье? У жилых домов нежилой вид. Безлюдна и автострада, лишь редкие, бедно одетые фигуры бредут вдоль шоссе. Зато многолюдны фундаментальные стенды, и люди на них одеты ярко и богато, и все они сытые и довольные, ведут хороводы счастья вокруг одного человека. Его толстые щеки лоснятся, и улыбка у него лоснящаяся, жирная — восточное божество плоти и плотоядности. Пустынное шоссе выносит кавалькаду блестящих лимузинов к ограде, за которой — модерновое здание резиденции. Вступая в нее, невольно зажмуриваешь глаза — так бьют по ним роскошь ковров, люстр, мраморных колонн, высота сводов и потолков, блеск дверей из красного дерева и орнаментов, мрамора, подсвеченных скрытыми лампами дневного света гигантских пейзажей — горы, водопады, дымка поэзии и легенд.

Рабочий кабинет министра — размером с вокзал, переходы из помещения в помещение — километровые, из драпировок и штор диковинных тканей можно пошить одежды на полнарода. Роскошь сопутствует нам и в наших комнатах. Японский холодильник набит напитками и фруктами, ванная комната отделана мрамором и плитами изумительной расцветки, оснащена самой совершенной сантехникой — тоже японского производства.

Зовут на ужин. В зале размером с нормальное футбольное поле бесшумно движутся миниатюрные кореянки, разносят диковинные блюда и напитки, совершают хоровод безграничного гостеприимства у круглых столов, заставленных, заваленных серебром, хрусталем, цветами.

Я сижу, упираясь глазами в пленительный пейзаж: корейская осень, по ущелью пенится нефритовый поток, золото кленов оттенено темно-вишневой мякотью каких-то плодов, курятся задымленные легкими тенями сланцевые пики, прозрачны небеса, покой предвещает счастье.

Красива эта земля, счастливы ее люди — вот о чем говорит нам эта картина. Но и она безлюдна. Ни одной живой души, кроме фазанов, чье фантастическое оперение уже ничего не добавляет к феерии этой картины.

Но есть ли у фазанов душа? И способны ли они осознать, в какой живут стране?

Мы не спим этой ночью. Э.Ш. забраковал подготовленные кем-то в МИДе материалы переговоров. Сергей и я работаем до утра. В номере жарко, душно. С трудом раздвигаю портьеры, открываю окно. Непроглядная ночь, выхваченный чужеземным фонарем пласт снега, редкая цепочка огней разделяет черноту земли и неба.

Холодом обжигает щеки. Чем-то полузабытым и вспоминаемым веет из ночи.

20 января

<…> Переговоры — вот какие:

Ким Ен Нам¹⁷:

— Вы первый советский министр иностранных дел СССР, посещающий КНДР. Ваш приезд к нам — большое событие. Любимый вождь товарищ Ким Ир Сен в своей исторической предновогодней речи отметил, что корейско-совет­ские отношения развиваются на новом высоком уровне. Любимый вождь уже пригласил товарища Горбачева в Корею. Мы знаем, что Накасонэ пригласил М.С. Горбачева в Японию. Мы хотели бы, чтобы его первый визит в азиатские страны начался с КНДР. Ведь все президенты США свои вояжи в Азию начинают с Южной Кореи.

<…> Ким Ен Нам переходит к делу. Его суть: полуостров — самая взрыво­опасная точка планеты. Что в сравнении с ним Ближний Восток и Центральная Америка?! Южная Корея — ядерный арсенал США. Если здесь вспыхнет война, она неизбежно разовьется в мировую. Просим вас сделать все для того, чтобы южнокорейский вопрос стал активным мировым вопросом. Далее — о XXIV Олимпиаде в Сеуле. <…>

Вечером — торжественный прием в народном дворце культуры. Все тот же стандарт благолепия и роскоши. А соседи за столом — плохо одеты, молчаливы, боязливы. Значок с портретом любимого вождя — единственное яркое пятно на их костюмах.

21 января

Едем в Мангендэ. Святое место — колыбель великого вождя. Корейцев всерьез уверяют, что там, в 1912 году, приложившись к соску материнской груди, он вынашивал замыслы народного восстания против японских колонизаторов.

Мангендэ в переводе — «место тысячи видов». Иначе говоря, Ким глядел далеко. Дальновидность маршала и вождя простерлась дальше этого убогого, крытого камышовой соломой домика, столь сильно напомнившего мне Гори, что я стал озираться в поисках знакомого усатого лица.

Впрочем, что значит напомнившего? Это и есть корейский Гори, Ким Ир Сен был учеником Сталина, превзошедшим самого учителя.

<…>

Я вдруг подумал, что этот человек — сюрреалист куда более великий, чем Сальвадор Дали: тот писал картины в стране смещений и искажений, а этот из целой страны сотворил такую картину. На этой картине все люди счастливы, а признанье в несчастье равнозначно государственной измене. Они счастливы тем, что отец-вождь кормит каждого 400 граммами риса в день, по праздникам дарит одежду, выдает деньги, на которые нельзя ничего купить, содержит магазины, в которых ничего не продается, строит дворцы для гостей, открытые лишь несколько дней в году. На этой картине окна светятся светом одинаковой для всех люминесцентной трубки, троллейбусы ходят по улицам с погашенными огнями, каждые пять дворов связаны круговой порукой взаимного доносительства, пляска неоновых огней рекламы в безжизненности ночного города прославляет самого великого, самого мудрого, самого отважного.

Он встречает нас широкой улыбкой, затмевающей свет юпитеров ТВ и вспышки фотоаппаратов. Внешне моложав, прям, строг, светло-синий костюм скроен по округлой фигуре так, что скрывает старческую полноту. У него на шее — шишка: липома, доброкачественная опухоль, но ходит он, подволакивая ногу, с трудом справляясь с перевешивающей тяжестью опухоли.

Рядом с великим вождем — дорогой руководитель, сынок Ким, Ким Чен Ир, инфант, престолонаследник и надежда нации. Толстенький, одутловатый очкарик, низкорослый и мрачный, глядящий с подозрением на каждого, кто осмеливается посмотреть на него.

<…>

Он совсем не так прост, как мне думалось, совсем не примитивен этот корейский прототип диктатора из «Превратностей метода». Он, несомненно, умен и хитер, и у него есть цель. Он знает, чем и как держать свой народ в повиновении, и он выбрал верный путь к пьедесталу божества. Сначала «освободил» родину от японской тирании, потом «побил» американцев, теперь бьется за «мирное объединение двух Корей». Есть от чего заплакать в умилении рядовому корейцу.

— Проблема мирного объединения Корей неразрешима, пока на Юге сидят американцы. Но мы продолжаем переговоры. Ваш визит — большая поддержка для нас.

<…>

Вечером — концерт в театре Мансудэ. Апофеоз показухи, декоративности и самой современной техники. Живые картины на экране-заднике. И все к одному: к прославлению «живого солнца». В зале — толпа зрителей-статистов. А наши места — не кресла, а столики, отделенные от зала полосой отчуждения.

<…>

23 января

Уезжаем. Летим в Монголию. В аэропорту Пхеньяна — знакомый спектакль.

Летим через Сибирь с посадкой в Иркутске. <…>

<…> Пересаживаемся в маленький «Ту-134» — больших самолетов аэропорт в Улан-Баторе не принимает. Но после огромной потемкинской деревни в корейском исполнении, после полуяви-полусна в хоромах Ким Ир Сена эта страна, полностью лишенная внешнего лоска, сулит отраду уставшему от лжи сердцу.

Здесь все — правда, все живое: люди, автобусы, животные, крошечный аэропорт, чувства встречающих.

Страна бедна, она — сколок нашей страны. Столица Монголии — заштатный областной центр, дома серийной постройки — пятидесятых и семидесятых годов. У въезда в город дымит ТЭЦ, дымят юрты — их здесь очень много.

Работает закон контраста. В резиденции нет и намека на роскошь, двери скрипят, кран в душевой брызгает каплями воды, разномастная мебель неудобна.

Здание МИДа — копия присутственного места из российской глубинки. Министр МНР устраивает прием в кинозале, блюда подают на столы из служебных кабинетов, на потолке расплываются пятна.

Задумываюсь вот над чем: куда бы мы ни пришли — везде воцаряется стандарт неустроенности. Почему?

Бессонная ночь. Работа над документами. За окном по межгорной долине выстраиваются олени. Заснеженные холмы светятся в темноте.

<…>

7 февраля

Заседание коллегии.

<…>

Второй вопрос — о кадровой политике в МИД СССР.

<…>

Рассказы о звонках. Бывший парторг Грищенко патронировал некоему эскулапу, который за деньги сговаривался с желающими выехать в ту или иную страну, отдаривая за это «партбосса» саунами и гулянками. Один из его протеже дал деру в Турции, другой изготовился, но был схвачен…

Поток «самоочищения» сбивает с ног и посла в Заире Филатова, коего за систематические пьянки лишают ранга и «наказывают в партийном порядке». Величественное ауто-да-фе. Интеллигентного вида экс-посол кается в грехах как нашкодивший трусливый мальчишка.

Тут может быть выстроена целая серия новелл о наших чудо-послах. Посол, торгующий яйцами в посольском кооперативе. Посол, командирующий шофера из Каира в Александрию — выгуливать своих собачек. Посол, приобретающий павлинов — дабы не отстать от собрата в Париже. Посол-среднеазиат, принимаю­щий гостей в юрте и угощающий их пловом. Посол-маразматик, самодурствующий в целях увековечивания своего имени…

Поток анонимок из советских посольств: «А вот наш…».

<…>

25 февраля

Настала пора извлекать из запасников неслыханные давно слова, отмененные некогда понятия, обесцененные, казалось, усредненностью стереотипов мышления. Кстати, «мышление», «новое мышление» — наиболее популярная фраза в лексике нового руководства страны, демонстрирующего бесповоротный разрыв с прошлым.

Настала пора бури и натиска на состояние спячки, охватившей великую страну, скованную железами безмыслия и рутины. Проспав целое десятилетие, проворонив целую эпоху ломки традиционных индустрий, переводя их на новые технологии, она жадно ловит слова, сулящие ей обновление.

«Обновление», «новаторство», «прорыв на решающем направлении», «ускорение», «решительный поворот» — таков лексикон Политического доклада ЦК съезду.

Съезд, начавший свою работу сегодня, должен принять самые важные, на мой взгляд, в послевоенный период решения. <…>

<…> Если съезд, его решения вырежут некротические участки нашего бытия, проветрят застойную атмосферу, в которой мы живем вот уже столько лет, если, в результате, нас не будет охватывать чувство стыда за родину, так далеко отставшую в своем развитии — и я назову это событие главным в нашей жизни. И в моей тоже.

На Западе Горбачева называют человеком из поколения «сердитых молодых людей» 60-х годов. Я тоже принадлежу к этому поколению, хотя «сердиться» начал только в конце семидесятых, больше нутром, чем разумом понимая, что страна катится по наклонной плоскости. И мне далеко не безразлично, что говорят и думают о ней в мире, какой видят ее, как живется ее детям, какой они получают ее от нас. Мне осталось очень немного деятельной активной жизни, но все, что осталось, — готов посвятить делам, которыми занялась «команда» Горбачева.

И здесь во весь рост передо мной встает вопрос: а что могу я? Реально, на практике, как и чем могу быть полезен?

Пока только литературной обработкой речей Э.Ш. Постыдно мало в такое время, ничтожно мало для человека, всю свою жизнь творившего мифы и легенды. <…>

27 февраля

Лавина критики и самокритики нарастает. Пока самым радикальным по тону было выступление Ельцина, первого секретаря МГК КПСС. Он задал множество риторических «почему?», поставленных с остротой проникающего в больную полость скальпеля, а ответил — не так, как надо бы. Обвинение предъявлено всего лишь скверно функционирующим работникам, живущим и мыслящим по старинке.

А я-то думал и думаю, что такой тип работников, преобладающий в нашем обществе тип, порожден объективными условиями нашей общественно-политической жизни. Он, этот тип, — ее порождение. Не изменив этой жизни, не изменить и самого ее делателя.

Вот и в докладе Горбачева застой в делах объясняется прежде всего «причинами субъективного характера». Да, мертвые фигуры «вчерашних», пирамида таковых, увенчанная брежневыми и черненко, — это «субъективный фактор», но столь долгое их пребывание на вершине пирамиды — объективная данность. Только физическая смерть, только верхушечный переворот способны сбросить их оттуда. И вряд ли можно вытащить машину из болота, по самые колеса засевшую в нем, уповая лишь на энергию «человеческого фактора». Нужен хороший и современный механизм, исключающий саму возможность сидения у руля маразматиков либо неумелых водителей, благодаря которым машина либо буксует, либо катится к пропасти. <…>

<…>

17 марта

В Польшу, Полонию, Речь Посполиту. <…>

Вчера вечером Юра Орлик читал мне из книги польского партийного публициста Р. Вайны «Разговор с отцом»: «На протяжении двух веков наше национальное сознание подогревалось одним лишь фактом противостояния России (царской). Под наполеоновскими штандартами мы сражались против всех трех участников раздела Польши, но в первую очередь — против России.

Поляки, за редким исключением, проиграли все восстания. Однако, вопреки реальности, ни разу не сделали из этого здравый вывод, и каждый раз прославляли безрассудство отчаяния, приводившее к поражению.

Мы такие, какие есть, благодаря двухвековой борьбе с царским самодержавием…»

Вчера в Польше были повышены цены на хлеб, мясо, масло, молоко. Когда-то это был достаточно веский повод для очередного мятежа.

<…>

Здесь уже весна. Яркое солнце, безоблачно синее небо, женщины в легких пальто. Вереница «Полонезов» растягивается по шоссе. Это не въезд в Токио, но это тоже впечатляет — безлюдьем, затаенной враждебностью «окружающей среды».

<…>

Сейчас начнутся переговоры с польским коллегой Э.Ш. Ожеховским¹⁸, а вечером — «протокол», обед, который дает Ожеховский. В речь Э.А. «заложили» фразу из М. Конопницкой¹⁹: «…сомкнет нас в тесное кольцо свободный дух, который вечен…».

Стихи XIX века. Всяк читает и распевает их на свой лад. Пели в войну, сегодня поет «Солидарность».

Как быть? Решаем: классика выше подозрений в политическом подыгрывании кому бы то ни было. <…>

18 марта

<…>

У павильона, где расположена могила Неизвестного солдата, выстроен почетный караул. Рослые парни в конфедератках. На противоположной стороне — нестройная толпа варшавян.

Волнительная церемония возложения венка. <…>

Э.Ш. подходит к варшавянам, заговаривает с ними. Хмурые улыбки в ответ. <…> Разговор не получается.

Та же церемония у обелиска на кладбище советских воинов. 28 тысяч солдат и офицеров похоронено здесь. Из 600 тысяч погибших в боях за Польшу.

С трудом сдерживаю слезы. Вот как расслабли слезные железы! <…>

<…>

20 апреля

Месяц без строк, но не месяц безделья.

Сегодня смотрел с Адой фильм Алексея Германа «Проверка на дорогах». Лента пятнадцать лет пролежала на полках и успела сделаться вторичной. Но даже после фильма Ларисы Шепитько «Восхождение» и того же Германа — «Мой друг Иван Лапшин» — он потрясает. И нетрудно представить силу его воздействия, появись он вовремя, к нужному людям часу.

Нетрудно себе представить, как пошли бы дела страны, появись вовремя, к нужному ей часу толковые, деятельные, нетрусливые люди.

Они пришли с опозданием, как этот фильм, уже успев растерять и растратить столь необходимую державе энергию.

Целое поколение было выключено из активной общественной жизни страны на самом пике своего динамизма, одаренности, способности изменять дело к лучшему. И в этот же период страна застыла, начала отставать в гонке индустриальных держав мира и пришла к рубежу восьмидесятых второразрядной системой с самыми мощными мускулами войны.

Это время пришлось на царствование Леонида Бровастого. Эпоха совет­ской распутинщины. Играя на тщеславии, наградолюбии, нравственной распущенности генерального полупаралитика, средние люди захватили власть в стране и принялись удушать ее своей серостью. У подножья трона пробились цветочки коррупции, потом пошли чудовищные плоды ее. Чурбанов, муженек б. Галины Брежневой, отец и сын Щелоковы, Тяжельников, присные и приписные, под звон золотых звезд героя, вешаемых на немощную грудь Леньки, играли в свои мерз­кие игры. Разврат стал уделом самых ловких, а сравнительно порядочные заразились от них политическим сифилисом, прогнили до нутра.

<…>

Вчера спорили с Э.А. Он говорит: «Демократизация нам нужна как клапан, чтобы привести в действие здоровую социальную силу».

Мы ему: «Через клапаны выпускают избыточный пар. Чтобы котел не взорвался».

Чтобы котел не взорвался и чтобы его усовершенствовать, так, чтобы система стала хоть немного конкурентоспособной в противостоянии Западу, XXVII съезд открыл кое-какие клапаны. Мы ускоряемся, пытаясь выползти из болота, в которое сами себя же и загнали. Болото — плохая стартовая площадка для ускорения. Но демократизация продекларирована, неизвестно лишь, какой у нее базис.

Однако кое-что кое-как срабатывает. В газетах полно критики. И на пленуме московских кинематографистов демократическое большинство забаллотировало киногенералов — Кулиджанова, Бондарчука, Ростоцкого.

Теперь посмотрим, как отреагирует на это руководящая и направляющая сила, организатор всех наших побед.

Либо проглотит такое, либо прикроет демократию. И то и другое чревато. Первое — разгулом стихии, второе — недоверием, окончательным разрывом с интеллигенцией, с той самой, которая вдруг воспряла и поверила… Но без нее не ускориться.

<…>

А тем временем Рейган шарахнул по Ливии и придурку Каддафи. Муаммар уцелел, но расстрелял впустую наши ракеты со знаком качества. Мир ужасно разволновался, заклеймил этого голливудского кретина позором, а ему хоть бы хны. Америка в эйфории — сила опьяняет.

— Оказались в изоляции Штаты, — говорю Э.Ш.

— Эх, если бы не Афганистан, — вздыхает он.

Афганистан — тоже порождение брежневской распутинщины. И не с кого спросить за этот кровавый позор, как не спросить с чиновника, положившего на полку «Проверку на дорогах».

<…>

26 апреля

Звонит Резо Чхеидзе, грузинский генерал от кинематографии, «Отец солдата», «Твой сын, земля» и пр. и пр.:

— Тут такое дело: фильм Тенгиза Абуладзе²⁰ не выпускают, лежит без движения. Тенгиз собрался телеграфировать Горбачеву, апеллировать к съезду кинематографистов — открывается 12 мая. Словом, нужен совет Э.Ш. — как быть?

Тенгиз Абуладзе снял фильм о «героях» тридцать седьмого года. Съемки начались и закончились при Э.Ш. Тот посмотрел, сделал несколько замечаний, предложил «кое-что поправить». Абуладзе взялся за работу. Тем временем Э.Ш. стал министром иностранных дел СССР. Дрожа от нетерпения, Абуладзе сделал две видеокопии и кому-то показал. Настучали. Ректор Института управления народным хозяйством С. Кадагидзе и зампред Госкомитета по науке и технике И. Цискаришвили, содействовавшие Абуладзе в копировании фильма, были сняты с работы, получили по выговору в учетные карточки. Перед фильмом Абуладзе и вовсе зажегся красный свет.

Э.Ш. хмуро выслушал мое сообщение, хмуро сказал:

— Не буду вмешиваться в эту историю…

Потом, чуть смягчившись:

— Положение у меня деликатное. Видишь, я не вмешиваюсь в наши кадровые дела (намек на учиненную Патиашвили «рубку лозы»). Что же касается телеграммы Горбачеву, то это не путь…

Понизив голос:

— Между нами говоря, М.С. знает об этом фильме. Нет смысла сейчас ставить вопрос о выпуске его на экран. Много требований о партийной реабилитации — Молотова, Кагановича, даже Бухарина. Занявшись этим делом, мы запутаемся в прошлом, вместо того чтобы выпутываться из настоящего… Короче, сейчас не время ворошить прошлое, и Абуладзе вряд ли чего-нибудь добьется. Скажи ему, пусть повременит.

Сказал: сначала — Резо, потом — Тенгизу, позвонившему из Тбилиси. Но не это суть важно. Самые примечательные моменты разговора: «Я не вмешиваюсь в кадровые дела» и — «не время ворошить прошлое».

Не время? Оно, прошлое, хватает, держит нас миллионами мертвых рук.

30 апреля

Они ничего не поняли, наши вожди. Не сделали никаких выводов из прош­лого. «Уроки правды» XXVII съезда оказались преподанными для дурачков.

26 апреля на Чернобыльской атомной станции произошла авария. В тот же день в Швеции зарегистрировали превышение допустимой дозы радиации атмосферного воздуха. Кинулись к своим АЭС, проверили — все в порядке. И за­просили нас, своих соседей: «А не у вас ли?» Нет, не у нас — заверили мы.

Тем временем радиоактивное облако «накрыло» братскую Польшу. Посол Наторф кинулся за разъяснениями в МИД. Его никто не принял. Тем временем залихорадило всю Скандинавию, затем — всю Европу. Запросы и просьбы разъяснить происходящее сыпались все воскресенье и понедельник, пока, наконец, сегодня в скупом сообщении мы не оповестили мир о взрыве на Чернобыльской АЭС.

Этот взрыв характеризуют как самую крупную аварию в истории атомной энергетики. Этот взрыв подрывает веру в возможность кардинальных перемен в нашей стране. «Новое мышление» не совладало с грузом прошлого — мы полезли в логово секретности, пряча правду и от собственного, и от других народов. Несколько суток молчали, игнорируя опасность для жизней и здоровья миллионов людей, и заговорили лишь после того, как были уличены в преступном замалчивании катастрофы.

Ее подлинные масштабы неизвестны. Но мне они представляются огромными. По-прежнему великая страна уличена в неискренности. По-прежнему ее руководители скрывают правду от собственного народа. По-прежнему попираются великие принципы, провозглашаемые с высоких трибун и по высоким поводам. Только-только — вопреки Афганистану — начавший складываться положительный образ державы — разрушен взрывом в Чернобыле, где погибло, по нашим заявлениям, «всего» два человека и госпитализировано «всего» 197.

Разрушена вера в возможность перелома, ведения дела по-новому, отказа от прежних методов и стереотипов.

«Мы категорически выступаем против тех, кто ратует за дозирование социальной информации: правды не может быть слишком много». Это было сказано 22 апреля. А спустя четыре дня правду спрятали в бездонные сейфы секретности.

О каком ускорении ведут речь? О какой перестройке сознания?

Разговор с Э.Ш.:

— Где правда и кто прав? Мы? Они? Почему так небрежно обращаемся с собственными установлениями? Почему расшатываем устои?

— Я устал от всего этого. Устал доказывать, что нельзя молчать.

Спасибо на этом. Только никто теперь не убедит меня в том, что можно вытянуть страну из болота.

<…>

3 мая

Лишь сегодня, спустя неделю после катастрофы в Чернобыле, Рыжков и Лигачев побывали на ее месте. И вчера же ЦТ провело опрос граждан по поводу «провокационной и пропагандистской шумихи» на Западе в связи с аварией на нашей АЭС.

Какая безнравственность! От людей скрывают настоящее положение дел и в то же время требуют осуждения более или менее достоверной информации.

<…>

9 мая

День Победы. Стадион в Останкине. Мальчики играют в футбол. Пятнистые мячи вращаются в небе — спутники их безбедного отрочества. Сорок один год назад мне было десять лет, и я мечтал о настоящем футбольном мяче. У меня не было мяча, но была гордость за мою страну, победившую фашизм.

Прожита жизнь. Десятилетние мальчики стали пожилыми мужчинами, приблизились к рубежу старости, а гордость покинула их вместе с молодыми силами.

Бью по мячу, и в ноге отдается боль. У меня болит все. Никудышные мы форварды, никудышные граждане страны, которую сорок один год назад благословляло человечество, а сегодня — проклинает.

Мы все делали на авось — революцию, социализм, машины, одежду, жилища — и это стало характером государства и страны. Все делали с пренебрежением к человеку и целым народам. Сегодня мы расплачиваемся за это. Чернобыль­ская трагедия предъявила жестокий счет — за все разом. И похоже, что мы, банкроты, не можем оплатить его. У нас нет средств — ни технических, ни моральных. И черт бы с нами — зачатые в грехе, греховные и грешные по самой сути своей, мы достойны исчезновения с лица земли — но есть другие ни в чем не повинные народы, есть, наконец, человечество, которыми мы преступно пренебрегаем.

Дню Победы страна салютует выделениями радиоактивного пара, безуспешными попытками задавить очаг «Черносимы» тоннами песка и свинца.

Чернобыльскую АЭС построили в плодородном, густонаселенном районе. Построили вопреки возражениям руководителей Украины. Уже одно только это говорит о том, какова природа нашего строя, каков его характер — бесчеловечный, равнодушный к реальным человеческим чаяниям.

Ну, хорошо, АЭС строили при Брежневе и спрашивать вроде бы не с кого. Ну, а сейчас? С кого спросить сейчас за утаивание информации? За проведенную с 36-часовым опозданием эвакуацию жителей поселка АЭС и с недельным — райцентра? Кого заклеймить позором за положение, в котором страна оказалась сегодня?

— В борьбе с аварией на станции мы занимаем оборону, — сказал академик Велихов.

К несчастью, нашу позицию перед лицом мирового общественного мнения даже обороной назвать нельзя. Система выявила свою несостоятельность, и мы уже не можем скрыть это. Не можем еще и потому, что по нашей вине страдают — или будут страдать — миллионы людей, целые народы и страны.

На днях мы провели пресс-конференцию, но не сказали и слова о том, что больше всего волнует людей, не ответили ни на один вопрос, который они задают. И сколь бы эффективен ни был древний прием: «Ты сам дурак» — нам, если по совести, надо принять обвинения наших врагов. Мы сами вложили в их руки обвинительный приговор против самих себя. Все, что они говорят о нас, к моему горю — правда. Какими бы мотивами ни руководствовались — они говорят правду.

<…>

Все, что мы с таким трудом строили целый год, начиная с апреля 1985-го — развалилось. И нам не так-то просто будет вернуть утраченные позиции (если это вообще возможно) в условиях непрекращающейся пропагандистской войны, нарастающей в связи с хроническим информационным голоданием и безуспешными попытками «задавить» очаг чернобыльского апокалипсиса.

<…>

— В Киеве все спокойно, — рассказал Толя Смелянский, проведший там четыре праздничных дня.

Четыре праздничных дня жителей Киева держали в неведении о происшедшем и лишь на пятый день стали предостерегать от молока и свежих овощей.

Это породило панику. Западные журналисты пишут о том, что в Киеве появились люди с язвами вокруг рта. Тот же Толя сообщил о приехавшей в Москву студентке — у нее язвы на ногах.

Быть может, все это чушь, но она возможна лишь в условиях дефицита информации.

Практика игнорирует теорию, ленинский тезис о массах, которые на все идут сознательно, когда знают все.

<…>

На апрельском пленуме М.С. Горбачев сказал о необходимости перестроить мышление людей. Чернобыльская трагедия — результат косного мышления, которое ни отменить, ни перестроить до тех пор, пока каналы информации будут действовать по иерархическому принципу, — в соответствии с принципом демократического централизма, пока тот, кто наверху, — бог и царь, которого боятся прогневать дурными вестями и не спешат сообщать их.

26 мая

Сегодня, спустя месяц после аварии в Чернобыле, становится совершенно ясно, что ее масштабы выйдут далеко за черту тридцатикилометрового «круга ада» и за пределы нескольких месяцев.

Профессор Гейл, корректный, лояльный и осторожный в высказываниях американец, заявляет о ста тысячах жителей из пострадавших районов, которым пожизненно придется проходить медицинские освидетельствования. И даже в нашей печати не скрывают того, что эвакуированные не скоро вернутся в покинутые места. Иными словами, «чернобыльский синдром», войдя в историю и став ее частью, еще неопределенно долгое время будет оказывать воздействие на положение дел в стране и на наши позиции в мире.

Минувший месяц не ослабил значимости главного, ключевого вопроса: почему с таким непростительно большим опозданием информировали мы мир о случившемся.

15 мая по Центральному телевидению выступил М.С. Горбачев. Авария названа бедой, вызванной «наложением» нескольких непредсказуемых причин. Ничьей вины в этом нет. Люди вели себя героически. Как только стало известно о случившемся — оповестили соседей. Черной былью Чернобыля воспользовалась западная пропаганда. Цель клеветнических инсинуаций — опорочить Советский Союз, его усилия повернуть вспять гонку вооружений, исказить его образ.

<…>

Ответ дал Э.Ш.:

— Помнишь, когда у нас в республике происходили какие-то чрезвычайные происшествия, мы задумывались, как сообщать в Москву. Нечто подобное произошло в Киеве. Не сразу разобрались, чуть промедлили, понадеялись на собственные силы… Это все инерционное мышление, стремление или желание жить по старинке…

Задумался надолго, потом сказал:

— Но я верю, что мы преодолеем это. Научимся говорить правду — говорить вовремя… Верю, что мы достигнем намеченного, выйдем из этой истории с достоинством, наверстаем упущенное…

Это он о внешнеполитическом резонансе. Но как «наверстать» загубленные жизни, десятки тысяч разрушенных судеб, неопределенность, неустроенность существования множества людей, которых авария в Чернобыле лишила крова?

Западные критики считают, что «Советскому Союзу при помощи умелой пропаганды удалось возместить, по крайней мере — частично, ущерб, нанесенный его образу и новой политике “открытости”. Внутри Советского Союза обращение к “культу героев”, приравнивание тех, кто остался и умер на своем посту в Чернобыле, к героям Второй мировой войны, отвлекло внимание от отсутствия объяснений со стороны властей» (Митчелл, ЮПИ). Этот же автор утверждает, что «русские извлекли определенный урок из того, что случилось, однако скорее в плане пропаганды и контроля за информацией, чем в плане ядерной технологии».

Насчет информации и пропаганды он прав. Чернобыль многому научил нас, и «звездные часы» в практике иных моих коллег подготовлены этой трагедией. Беспрецедентна откровенность, с какой мы ведем разговор об этом происшествии, хотя в репортажах и преобладают «отвлекающие» мотивы самопожертвования, людской чуткости и «чужого горя не бывает».

Если эта тенденция станет нормой, значит, жертвы Чернобыля были не напрасны.

И еще один возможный урок, имеющий принципиальное значение, поскольку он коренным образом перестраивает традиционное видение нашего места в мире и пределов возможностей нашей системы: события в Чернобыле проливают новый свет на проблемы ядерной энергетики как на фактор международной безопасности. Они, по словам генсека итальянской компартии Натты, «побуждают отказаться от самонадеянного мнения о том, что можно идеальным образом решить все вопросы в рамках одной системы… Сейчас чувствуется менее однозначный и менее некритический подход, основанный на осознании того, что ни одну великую проблему, стоящую перед человечеством, нельзя решить в одиночку, — даже великой державе, идущей по пути социализма».

27 мая

23–24 мая в МИД состоялось совещание <…> Впервые в истории этого ведомства перед его коллективом выступил генеральный секретарь ЦК.

<…>

Впервые видя и слушая М. Горбачева, не мог не обнаружить, что он импонирует мне. В первую очередь — откровенностью и прямотой высказываний, незакостеневшей человеческой речью. В память врезался такой пассаж: «Мы слишком долго эксплуатировали терпение нашего народа». <…>

<…>

20 июня

<…>

М. Горбачев — на июньском (1986 г.) Пленуме ЦК: «Минувшее после съезда время и последние события со всей убедительностью подтверждают принципиальное значение урока правды, о котором говорилось на съезде… Партии и народу нужна вся правда — в большом и малом. Только она воспитывает людей с развитым чувством гражданского долга, а ложь и полуправда развращают сознание, деформируют личность…»

Как хорошо — о всевластии правды и нищете лжи! Хорошо, да не очень. Если партии нужна вся правда — а она нужна только вся, — то партия должна усвоить: вся правда невозможна в условиях, когда ее декретируют свыше. И если партия в лице ее руководителей хочет, чтобы правда действительно стала ускорителем движения, она, партия, должна добровольно ограничить свою власть над умами и языками. Не может быть полной правда, которую либо разрешают, либо запрещают. «Истина выше царя», и цари обязаны признать это, если действительно желают, чтобы «царство» не было сонным и вонючим.

Шлюзы открыты, на страницы газет и экраны телевизоров хлынули потоки разоблачений и откровений. Разительно изменился тон высказываний, суть и пафос социальной критики. Но основ и «верхушки» все это не затрагивает, не касается главного: если правда явлена по чьему-то соизволению, то может ли она ударить по этой верховой привилегии разрешать гражданам проявлять естественные состояния?

Алексей Герман, чьи два фильма так долго пролежали на полке, задается вопросом о характере «спроса на правду»:

— Где гарантия, что «спросом на правду» не воспользуются ловкие конъюнк­турщики?.. Теперь, когда говорить правду не только можно, но и модно, «чехвостить» руководителей мне не хочется.

(Могу понять. Говорить правду — суверенное право и моральная обязанность гражданина. Когда это право сначала отнимают, а потом возвращают, то тем самым как бы говорят, что гражданин по-прежнему не является сувереном собственной совести. Не желаю подачек, они — не мои, оставьте мне мое — обществу больше достанется…)

Снова — А. Герман: «Не в отдельных личностях вижу главное зло, а в той системе необъяснимых “табу”, жестких ограничений (в искусстве), которая до некоторых пор (разве?) считалась у нас нормальной. Микроклимат (в искусстве) создается не только волей “сверху”, но и поддержкой “снизу”. Положа руку на сердце, нужно признать: большинство из нас в этой системе коллективного вранья как-то механически участвовали, пусть даже своим молчанием…

…Разве правда в том, чтобы ее говорить? Чтобы разоблачать других? Гораздо сложнее самому научиться не врать. Просто не врать, и все. Даже в мелочах».

Подписываюсь под этими словами, хотя не всегда следовал им.

<…>

Снова А. Герман: «Наше общество в конце 50-х — в начале 60-х годов переживало период великих иллюзий, люди ощущали личную причастность к созданию правдивой и правильной родины. Бойцов было много. А потом кто-то стал уставать, кто-то постепенно отставать, уходить в декорацию…»

Да, усталость была смертельной — в прямом смысле слова. Оттепель разошлась в административном половодье. Это время травли Пастернака, «авангардистов»… Быть героем и бойцом не мог каждый…

Но, зная себя сегодняшнего, поражаюсь себе вчерашнему. Как же все это прошло мимо? Откуда эта асоциальность при остросоциальной коллизии моего существования? Почему образ и идеал «правдивой и правильной родины», столь сильно владеющий мной сегодня, в те годы остался вне меня? Ведь были Алабино, Андронов, Лебедев, университет, «Современник», стукачи в спецотделе, борьба с «плесенью» и т.д. и т.п. — где же был я?

<…>

13 июля, воскресенье

Визит в Лондон. <…>

14 июля

<…>

Вечером в посольстве — анализ встречи с премьер-министром. Замятин беззастенчиво льстит Э.А., тот морщится. Наших там встречала антисоветская демонстрация с нелестными для Э.А. лозунгами.

Вечером он уезжает в Ковент-Гарден на спектакль «Так поступают все женщины» и возвращается, разгневанный. И там его встретила демонстрация. «Шеварднадзе — мясник Грузии», «Москва лжет: Украина умирает». <…>

<…>

17 сентября

«Вашингтон Пост» и Си-би-эс: «Администрация намерена поименно назвать 25 сотрудников советского представительства при ООН, которые должны покинуть США к 1 октября».

<…>

Похоже, нас обижают. Оскорбляют. Заводят. Желают вывести из себя. И первая реакция оскорбленного «национального» самолюбия: «Ах, так…» <…>

<…>

19 сентября

<…> После Чернобыля, после «Адмирала Нахимова», после 33 солдат СА, уничтоженных в Афганистане атакой с воздуха, чтобы они не попали в плен к душманам, а затем — под опеку Международного красного креста в Женеве…

Сколько себя помню, нам внушали одно: интересы общества превыше иных интересов. А из кого состоит общество? Из людей. Общество, состоящее из людей, которые постоянно делегируют свои права и интересы ложно понимаемому государственному интересу, — деградирует. Не следует ли перестроить угол зрения — взглянуть на общество сквозь призму интересов личности? <…>

<…>

22 ноября

Что-то удивительное происходит в отечестве, что-то невообразимое, хотя и смутно памятное. Ага, «Оттепель-2». Тогда, в конце пятидесятых, мы были молоды, радовались оттепели и не знали, что за ней наступят долгие заморозки. Юный Евтушенко писал и печатал в «Правде» своих «Наследников Сталина», а наследники Сталина организовались и скушали Никиту Х. Период «десталинизации» завершился воцарением бабника, сластолюбца и посредственности Леонида Б., который привел с собой когорту серых и гнусных людей.

Теперь звонит мне старый Евтушенко и говорит:

— У меня в «Совкультуре» лежит мощная статья. Там есть про «Покаяние». Говорят, и у тебя что-то есть в «Известиях». Я написал письмо Горбачеву, чтобы пропустили. И тебе это откроет дорогу.

А тем временем в «Москоу ньюс» появляется прекрасная рецензия Лакшина — с очень точной мыслью о диктаторе, который хочет быть любимым всеми.

А тем временем новый редактор «Москоу ньюс» Егор Яковлев превращает свое специализированное издание в яркое общественно-политическое явление.

А тем временем ярко разгорается «Огонек», раздуваемый Виталием Коротичем.

А тем временем… Тем временем из небытия, небыли, неизвестности извлекаются имена Ходасевича, Гумилева, Набокова и пр. и пр. «Дружба народов» анонсирует роман Рыбакова «Дети Арбата», где будет выведен реальный Сталин.

Наша печать переживает удивительный ренессанс. Сколько, оказывается, у нас талантов! И как действенна, как продуктивна их конкуренция!

Еще вчера пепельно-серая «Советская Россия» наполняется интенсивным свечением. Еще вчера скучный «Октябрь» под руководством Г. Бакланова выдвигается в первые ряды литературных журналов²¹.

Брожение, явно поощряемое сверху, захватывает творческие союзы. Очень сильно и действенно они проявляются на съезде кинематографистов, которому предшествовала массированная атака средств массовой информации. В результате низложен генерал от кинематографии Лев Кулиджанов и на трон возведен вчерашний полуизгой Элем Климов.

— Так что же все-таки произошло на съезде? — спросила его одна американская журналистка.

— Большинство, желающее перемен, взяло верх над меньшинством, не желающим их.

Такова модель общественной ситуации. Хотя, думаю, не все слои общества живут такой «горячкой перемен». Она объяла лишь средства массовой информации и интеллигенцию, которые и составляют сейчас единственную, пожалуй, опору «революции Горбачева».

И все-таки, все-таки!

Один западный коллега жалуется руководителям своей редакции: «Перед моим выездом сюда мне советовали захватить как можно больше книг и журналов, ибо жизнь в Москве скучна, и по вечерам нечего делать. А теперь у меня не остается времени ни на что, кроме здешней периодики, переполненной сенсационной информацией, которую невозможно переварить, так ее много…»

<…>

Так перейдет ли оттепель 87 года в долгожданный разлив, или снова вернутся заморозки? Насколько устойчива нынешняя погода, — ведь ее перемены по-прежнему зависят от капризов демиурга, а не от объективных сил политической природы общества.

<…>

8 декабря

Теперь уже никто не удивляется возвращению на Родину бывших беглецов с Родины. Тому, что полтысячи человек вновь избрали несвободу жизни в этом обществе, предпочтя ее свободе в обществе равных возможностей. Тому, что покинувший страну знаменитый кинорежиссер может рассчитывать на доброжелательный некролог на Родине. Тому, что…

Да мало ли чему не удивляемся уже мы, наблюдая, как М.С. пытается раскачать этот океанский лайнер, глубоко осевший в жиже гавани, из которой давно отошли чистые воды.

<…>

Мы вдруг обнаружили у себя проституток, наркоманов, панков, люберов, «металлистов», заброшенное поколение детей, не желающих хранить духовные связи с родителями, молодых ветеранов Афганистана, потерявшихся в этой, нормальной жизни.

Черносотенец и богомолВикторАстафьев пишет «Печальный детектив»,пышущий злобой к евреям и интеллигентам и исходящий кровью из ран, причиненных России десятилетиями поножовщины, дикого разгула и пьянства.

Национал Чингиз Айтматов строит «Плаху» — сложносочиненный роман, по которому бегают волки, рыскают стаи наркоманов и мечется одинокая чистая душа, взыскующая божественности в обыденной жизни.

В Риге мой друг Абрам Клецкин пишет со товарищи сценарий документального фильма «Легко ли быть молодым?», где впервые перед нами пройдут молодые люди, забытые обществом и комсомолом.

В этих сочинениях ставится и разрешается один вопрос: «Больные люди? — Больное общество», — как ответил Клецкин одному из своих оппонентов.

Почему оно заболело? Откуда и как пришла болезнь? И почему она не излечивалась, а наоборот — усиленно культивировалась?

Ответы ищу и нахожу даже не в эпохе Сталина, когда молчание было условием выживания, а в факте существования системы, производящей ложь как единственно возможную форму общественного бытия.

И все больше, все тревожнее раздумывая над происходящим у нас, прихожу к одному-единственному выводу: надо перестраивать систему. <…>

<…>

15 декабря

Ушел Кунаев²², друг, соратник, собутыльник и ставленник Брежнева. Пришел туда, в кунаевскую вотчину, Геннадий Васильевич Колбин²³, друг, соратник и ставленник Э.Ш. Старый мой знакомец, симпатичный, мыслящий, подчас очень зло — по адресу несовершенств системы — уральский медведь, при Э.А. бывший вице-королем Грузии. Хороший, полновесный самородок, не чета легковесному преемнику — москвичу Никольскому. <…>

18 декабря

В Алма-Ате волнения. Студенческая молодежь вышла на улицы и площади. По иронии судьбы главная манифестация состоялась на площади Брежнева. Острие протеста — против избрания русского Г. Колбина первым секретарем ЦК компартии Казахстана. Как сказано в сообщении ТАСС, хулиганствующие элементы воспользовались беспорядками, чтобы…

Словом, жаркое событие. Но самое жаркое, на пределе повышенной градусности в нем — само сообщение. Не очень щедрое на факты, просторное для домыслов, но — первое, а поэтому совершенно особое. Аналогов у него нет.

Казахский бунт — не единственный в семье социалистических республик, спаянных дружбой народов. Только на моей тбилисской памяти два таких события: мартовские иды 1956 года, когда глупое мое поколение протестовало против свержения своего идола — Сталина, и апрельская демонстрация 1978 года, добивавшаяся внесения в проект конституции Грузинской ССР статьи о государственном языке — грузинском.

В первом случае, при трусливом попустительстве Васьки Мжаванадзе, кровь пролилась. Во втором — Эдик не дал.

Факт назначения русского первым секретарем т.н. национальной республики — беспрецедентен. Но и сообщение о националистических, как, впрочем, и любых других волнениях на местах — тоже не имеет прецедента.

21 декабря

День рождения сатрапов и подонков. И те и другие одинаково опасны, и те и другие обескровливают страну.

В «Правде» — корреспонденция о Л.И. Брежневе, приуроченная к дню его рождения. После обычных аллилуй — нелестные, суровые слова о последних годах, обернувшихся стагнацией и кризисом.

Что-то подобное уже было в нашей истории, но ничего подобного не было в сцеплении с другими многозначительными фактами. Например, в Москву вернулся Сахаров. Пришли к нему монтеры, быстренько установили телефон, через час — звонок и голос М.С. в нем: «Возвращайтесь в Москву, Андрей Дмитрич!»

23 декабря

<…> Столько дерьма накопилось, что выгребные ямы уже не удерживают его. Переход количества в качество. Диалектика. И все валится на нынешних.

Казахстанский взрыв — из того же разряда.

— Как же так? — спрашиваю Э.А. — Что, не знали о казахском национализме? Я еще в 70-х с ним близко сошелся в Алма-Ате. Слушал разговоры о родах, племенных и клановых отношениях. Олжас Сулейменов книжку написал — «Аз и я», выплеск гипертрофированной национальной гордости, оскорбительное для русских произведение. Его, кстати, Кунаев и защитил.

— Знать-то знали, но не совсем. Сам Кунаев говорил, что в республике ему нет замены, просил прислать русского…

Прислали. Но дело не в национальности. С Ленькой-то Брежневым руководящие казахи прекрасно спелись, потому что он у них свой был, ручной, кунак, дастархан любил, баб и водку кушал.

А здесь не свой пришел, пригрозил лишить положений, состояний, привилегий. Вот и подбили народ, в основном — молодежь.

Страшно говорить правду. Но когда говоришь правду, ничего не страшно.

Из массы публикаций о «казахских декабристах» явствует: республику и ее компартию контролировали соплеменники Кунаева, выходцы из южных районов Казахстана, из старшего ее жуза. Что означает такой контроль на практике — знаю из моего грузинского опыта: мингрельцы — к мингрельцам, гурийцы — к гурийцам, остальные завидуют, жалуются и ненавидят.

Феодализм — светлое настоящее, затемняющее суть социализма. Гласность претит самой идее вассалитета, где тайной владеют как короной и скипетром. Не раскрывать секрета, не передавать кому ни попадя, иначе лишишься трона.

Гласность — категория самая антифеодальная, самая социалистическая.

«Сахаров заявил, что на него произвели большое впечатление перемены, происшедшие в советском обществе при М. Горбачеве. “Появляющиеся сейчас статьи напоминают некоторые заявления в семидесятые годы, за которые многие мои друзья были заключены в тюрьмы”, — сказал он. По его словам, огромной переменой в повседневной жизни здесь явилась гласность; она является важным условием для других перемен. Гласность была одним из главных требований диссидентского движения в 60–70-е годы».

Вот так. Сахаров в роли союзника Горбачева? Объективно — так.

<…>

1987 год, 1 января

«Готовые предать анафеме все сделанное их представителями, нынешние кремлевские руководители воздерживаются лишь от одного: от критики самой крупной ошибки Л. Брежнева — вторжения в Афганистан. Сделать это значило бы признать провал!»

Косвенно мы делаем это. В конце декабря в Москве был Наджиб²⁴, наш человек в Кабуле, более наш, нежели пропойца Кармаль²⁵, бог знает что возомнивший о себе. Вернувшись в Кабул, Наджиб провозгласил политику национального примирения, прекращения огня — с 15 января, а в обозримом будущем — создания коалиционного правительства.

Мы уходим из Афганистана. Через два года. Но за эти два года должны так укрепить Наджиба, чтобы он не завалился под натиском соплеменников. Чтобы мы не выглядели предателями.

Э.А. назначен главой Афганской комиссии. Первым ее шефом был М.А. Суслов, вторым — А.А. Громыко. Ни один из них в Афганистане не был и предметно им не занимался. Теперь займемся мы. Будем исправлять самую крупную ошибку Л. Брежнева. Если вообще она исправима.

5 января

Из пределов мира — в пространство войны. В детстве подумывал сбежать на фронт. Такая была мечта. Теперь она осуществляется. Только это не моя, не наша война.

Чья же? Брежнева. Суслова. Пономарева. Устинова… Всей этой компании зажившихся старцев, всерьез уверовавших в свое предназначение ширить зону социализма.

Теперь расплачиваемся неисчислимыми потерями. Впрочем, почему же неисчислимыми? Десять жизней, пять-шесть миллионов долларов в день — в среднем. А другие потери? Они бесчисленны?

Итак, на фронт, в Афганистан. На восьмом году т.н. апрельской революции провозглашена политика национального примирения, и мы летим ее освещать. Э.А. и А.Ф. Добрынин, это их визит. И я с С.П. — при них.

Вылетаем в девять утра. Снег. Поземка. Туман. Прояснение. Горы. Какие? Высокие. Заснежено-черные. Страшные. Враждебные. Гиндукуш. А небо — бирюза изразцов Гур-Эмира. Не знаю, есть ли что-нибудь подобное в Афганистане, но ассоциации с обливной керамикой возникают: высохшие, жилистые, глинобитные тела гор, погружаемые в лазурь неба.

И вдруг в ней возникает нечто чужеродное. Внешне фестивальное, праздничное и в соприкосновении с аскетизмом Гиндукуша — страшное. Безоблачное небо народного праздника, изливающееся из жерла высокогорной котловины, переполняется военными вертолетами. Выстраиваясь справа и слева от нас в несколько этажей, они развешивают «люстры» отвлекающего фейерверка.

Читал об этом у Гены Бочарова. Красивое описание. Я красивее не могу. И назначение у этой аэроиллюминации — прагматически-страшное: отвлекать на себя возможные ракеты с самонаводящимся устройством. Отвлекать более высокой, нежели исходящая от авиалайнера, температурой.

Садимся на испитую рыже-охристую землю Азии. Панамы, кепи, тельняшки наших коммандос. Парящие в голубизне неба сахарно-льдистые цепи. Улыбка Наджибуллы. Где-то я его уже видел. Такого или примерно такого. Что удивительного? Ведь Грузия — в зоне Ближнего и Среднего Востока. В зоне притяжения этой земли.

Вспоминал перед отъездом: юный Ираклий II участвовал в усмирительных походах Надир-шаха против этой страны. И где-то в Герате осели несколько сотен его кахетинцев.

Теперь мы едем сюда усмирять последствия собственной великодержавной глупости.

У Кештманда²⁶ начес на лысину, как у какого-нибудь районного Раиса из Узбекистана.

<…>

Оставь все свои представления всяк сюда входящий. Такого города я еще не видел и не увижу. Дагестанский аул Чуниб, только увеличенный во много раз. Террасы глинобитных и каменных домов спускаются к незамощенным улицам, их каменность и глинобитность как бы передается одно- и двухэтажным домам, поставленным у красной линии. Заброшенные, забросанные, заляпанные грязью, занесенные пылью, они смотрятся в город сквозь стекла, через которые не проникает солнце, такие они грязные.

Множество людей на улицах — свалка рваной одежды и худой обуви, сгусток неведомых мыслей и чувств. Народ нищих, но — непобедимых людей.

В пути просмотрел номер «Юности» с романом Кима Селихова «В сердце афганских гор». Повествование ведется от имени афганца-разведчика Рафика Наджиба. Я подумал, что наши авторы этой афганской авантюры действовали, как пишет Селихов: не зная этого народа, решились говорить от его имени. На это не решались даже превосходные ориенталисты — англичане, которые только в прошлом веке трижды безуспешно пытались подчинить себе эту страну.

И вот результат: подъезд к посольству заставлен бетонными коробами, чтобы петлять, а не таранить в лоб радиатором грузовика, начиненного динамитом. У ворот — танк. Еще двадцать девять таких же — вокруг «совгородка». Наиболее уязвимые подъезды к нему заминированы. На самой территории — бронетранспортеры. У проходов — часовые в пуленепробиваемых жилетах. Красные обветренные хмурые лица. На наше «здравствуйте» отвечают еле-еле.

Совгородок — довольно большой сетльмент, составленный из четырехэтажных зданий унифицированной домостроительной выпечки. Переход из зоны в зону блокируется, установлены «телеочи».

Поселяемся в одном из домов и начинаем работать. <…>

В 16.30 едем в ЦК НДПА на переговоры с Наджибом. «Мерседесы» старых моделей собраны со всей страны, чтобы поддержать высокий представитель­ский уровень. К сожалению для Кабула, он отражается в этих «Мерседесах» незамощенными грязными улицами, дувалами, зевами дуканов, выбрасывающими на улицы всякий металлический хлеб, дровяными сараями, где чурки и чурбаки неведомого происхождения продаются на вес — такая здесь роскошь дрова. Город лишен централизованных систем отопления и обогревается всяческим подножным мусором, отчего воздух горчит, а гортань забита копотью. Здесь, на высоте около двух тысяч метров над уровнем моря, где по ночам всегда холодно, нет нормального обогрева. Нет многого — канализации, водоснабжения, хотя «лампочка Ильича» светится во всех домах.

Контрастом всей этой невыразимой нищете — немногие королевские дворцы, виллы, сдаваемые внаем иностранным дипломатам, причем среди владельцев немало руководящих членов НДПА, дипломатические миссии, наше посольство, и, конечно же, здание ЦК НДПА, куда мы прибыли компактной, железно охраняемой когортой.

В здании, однако, один-единственный лифт, а зал заседаний — на самой верхотуре, куда я и взбегаю через «не могу».

Зал как зал, длинный стол, трибуна с эмблемой: зубчатое колесо и пшеничный колос, на стене — писанная маслом картина — Ленин и Аманулла Хан, художник, разумеется, советский, и притом мерзкий. Стандарт интерьера — областной, среднеазиатский, хотя в Ср. Азии есть залы ой-ой-ой.

<…>

Начинает Наджиб <…>

Он ставит трудные вопросы, которые пытается решить с нашей помощью: разгромить крупные активные банды, ликвидировать базы противника на территории страны, создать части специального назначения, надежно прикрыть границы, на что понадобится двадцать процентов личного состава армии, войск МГБ, покончить с дезертирством в армии (ежемесячно — две тысячи); наладить доставку в кишлаки безвозмездно переданных нами одежды и продовольствия, повысить денежное содержание солдат, чтобы они не разбегались.

<…>

Просит оружие и вооруженную помощь, причем — с территории Советского Союза.

Э.А. произносит обычные благодарственные слова, обещает рассмотреть все просьбы и объясняет цель своего приезда: «Нам хотелось выразить поддержку вашим мудрым шагам, а с другой стороны — самим проникнуться происходящим процессом.

<…> После вывода войск возникает качественно новая обстановка. Возникнут трудности. Каким будет сопротивление? Какова поддержка на местах? Все это надо прогнозировать.

<…> Национальный вопрос — он у вас не продуман. Мы вот уже сколько десятилетий строим национальные отношения и тем не менее… Вопрос о беженцах. Продуман ли он у вас? Очень важно не допустить здесь просчетов…

Проблема национального примирения поставлена правильно. Никого не хочу упрекать, но, наверное, мы с опозданием взялись за это дело…»

Прием в афганском МИДе. Довольно представительное для этой горной дыры здание. Обошлось Закир-шаху в 30 миллионов долларов. Оппозиция была, оказывается, такая — долго и больно щипала его за это. В стране оникса, что сланца на Кавказе. Этим полудрагоценным камнем облицовано все.

В вестибюле меня атакует русский медведь, выражая симпатии, выпаливая имена тбилисских знакомых. Это Виктор Петрович Поляничко, бывший оренбургский князь, бывший завсектором агитпропа ЦК, ныне советник Наджиба. Чего-то ему от меня надо, этому Ноздреву.

<…>

Происходит обмен тостами, и тут выясняется, какого рода советы дает Поляничко своему Наджибулле. Наджиб говорит, что Гиндукуш и Кавказ — братья, что водно-земельная реформа проходит у них по образцу семейного подряда, а в городах изучают Потийский эксперимент; что в частях «ограниченного контингента» СА служат 300 грузин. А в пассаже о Добрынине звучит фраза о человеке, который 25 лет провел в логове зверя…

Э.А. смотрит на меня, смущенно улыбается, а Ноздрев нахваливает мои речи, поминает Нугзара Энделадзе, Джемала Нинуа и других общих знакомых.

Подают много мяса и все с приставкой «кебаб». Водка и виски льются рекой. Пир во время чумы.

Ноздрев нашептывает рассказы о третьесортном человеческом материале, за большие чеки запродающем свои души в Афганистан. Там не работали и здесь все разваливают.

Ночью к нам в посольство чуть ли не ползком пробирается Наджибулла и тайно вечеряет с Э.А., повествуя о своей горькой доле. «Ни одного верного человека рядом».

Темная ночь. Только пули свистят по горам. Горький воздух нагорья, пропахший жженым тряпьем.

6 января

<…>

Наивно простодушное стремление угодить даже нам. На пыльных стеклах самодельные надписи «Кафе Весна», «Ресторан Дружба». Здесь многие знают русский язык. Спецназбатальон, охраняющий дом Наджиба, на вопрос «Как служба, ребята?» отвечает по-русски же: «Да за…сь она!..»

Рассказывают, бродил по кабульскому базару секретарь ЦК ВЛКСМ Мишин. Из дукана его окликает некто зачалмованный:

— Товарищ, поговори со мной!

— О чем, товарищ?

— Спроси, как я живу.

— Как вы живете, товарищ?

— Х…во!

Все наше пребывание здесь — вот такая сплошная непечатность.

Игорь показывает нам улочки, где в лавках только наши продукты: сахар, мука, крупа, консервы… Их поставляет Советская Армия. Старшины, ведающие продовольственными аттестатами, задерживают сведения о геройской убыли личного состава, продолжают получать сухой паек, потом реализуют на здешнем черном рынке.

На здешнем рынке чеки Внешторгбанка ходят наравне с долларами и афгани. Офицеры и солдаты участвуют в мене, как равные среди равных. Попытки пристыдить их наталкиваются на угрозы оружием. Иные берут дуканы штурмом, пересев на танки. Не оплачивают купленные товары.

Армия разложена. Ограниченный контингент вовлечен в несправедливую войну, возникшую по чьей-то глупой и вздорной прихоти. Солдаты грубы со здешними людьми. Те не скрывают ненависти. А ведь было время, когда нас встречали здесь как самых желанных гостей. Теперь мы желанны лишь для верхушки, которая надеется удержаться, принуждая нас платить за все — за лояльность племен, за верность солдат, за честность соратников.

<…> Город забит оружием, старым и новым.

В последние две-три недели душманы чаще стали сбивать наши вертолеты и самолеты. Причина: американцы начали поставлять ракетные установки «стингер». <…>

<…>

12 января

Бум Высоцкого. «А к решеткам памяти понанесли посвящений и воспоминаний дрянь. Каждый стремится присвоить его себе» (М. Влади). Но в принципе все понятно. У народа отняли все его идеалы. Все, чему он хотел бы поклоняться. Избивали его богов и пророков. А теперь, когда «гласность», заработала слишком долго простаивавшая машина. Теперь она вырабатывает излишек. <…>

<…>

18 января

Призвал под самую полночь и трепетно вручил проект доклада на пленуме ЦК. Долгожданного доклада на долгожданном пленуме. Называется: «Перестройка и кадровая политика». С этого бы и начинать, потому что именно в человеках гибнет или восходит любое дело. Все, что было до, — туфта.

Итак, перестройка и кадровая политика. Что предлагается?

а) в сфере производственной демократии — выборы начальства, от бригадиров до директоров заводов;

б) в избирательных делах — реформа: чтобы не голосовать, а выбирать; чтобы был выбор, соревновательность;

с) в сфере партийной демократии — выборы первых… закрытым тайным голосованием и чтоб тоже на началах соревновательности.

Что не предлагается?

а) ограничение сроков пребывания на выборных и др. руководящих должностях, сменяемость руководителей;

б) отмена системы благ, льгот и привилегий для номенклатуры разного уровня.

В результате все остальное — красивые слова. <…>

Но и то, что есть, — хотя бы в малости колеблет власть имущих. Поэтому — жди сопротивления, борьбы, неприятия. <…>

<…>

7 февраля

<…>

В Праге был у меня Сережа Панкратов, когда-то мой стажер в «Комсомолке», сейчас работает в журнале «Проблемы мира и социализма». Говорит, все их теоретики против перестройки, потому что она противна м-л теории. А то, что слепое, бездумное, на уровне палочки-выручалочки следование этой теории довело страну до развала, это ничего.

Да здравствует теория, а без практики мы как-нибудь проживем.

Не проживем! Не выживем.

Сергей молод, но, чувствую, и он заразился какими-то настроениями. Говорит: дом был построен для семьи определенного типа, с определенным укладом жизни. А теперь, пытаясь изменить уклад, перестраиваем дом, делаем надстройки, пристройки… Выдержит ли? Не рухнет?

Тревожно мне от этих разговоров.

<…>

3 марта

<…>

Не верится, что я в Австралии. Все смешалось во мне — времена, лица, страны, детали и черты быта. Чертовски грустная и веселая жизнь. Не умереть бы досрочно.

<…>

Мне хорошо пишется за столом спичрайтера. Легко сыплется из меня всякая словесная труха, в которой попадаются полновесные зерна. Обидно так жить — транжирить себя для чужого дяди, но я ведь иначе не умею — только на чужого. <…>

<…>

10 марта

Мы идем в Пномпень <…>

Едем в Туол Сленг, бывшую полпотовскую тюрьму, ныне — музей преступлений геноцида. Внешне — профсоюзный дом отдыха, пальмочки, перекладины гимнастические, но палаты оказались камерами, а перекладины — дыбами.

<…>

И вдруг резкий удар по глазам и чувствам: фотографии узников, сделанные до и после допросов, со следами побоев и пыток и без них — фотографии людей, по-разному глядящих в лицо палачам — кто с мольбой и надеждой, кто с ненавистью, кто с усмешкой.

Фотореестр состояний духа — самые верные портреты, самые точные и не­опровержимые свидетельства трагедии, пережитой этим народом.

И здесь же — фотографии палачей, поражающие обыденностью обличий, внешности, выражений лиц. Групповой портрет клики — Пол Пот со товарищи: веселые симпатичные молодые люди. А фоном — снимки сцен изгнания из города, разрушенное здание банка, развеянные по ветру ассигнации… Какое-то сатанинское саморазрушение общества. Чудовищный эксперимент, поставленный одержимыми лжеидеей людьми на собственном народе. И тут возникает простая и обжигающая мысль: не может быть нормальным человек, навязываю­щий большинству генеральную свою идею. Ни у кого нет на это права, если идея не владеет народом. Если не владеет, то этот человек казнит каждого своего согражданина, даже не отправляя на дыбу.

И до чего же несчастна песчинка мироздания — человек, вынужденная влечься против собственной воли вслед за бурей. <…>

<…>

27 марта

Если мы зовем народ участвовать в перестройке, то мы обязаны наделить его, народ, правом голоса. Если мы призываем его решать судьбу страны и социализма, то обязаны предоставить ему право принимать решения. Все обратное, этой простой конструкции противоречащее — подрывает веру в демократизацию.

Общество — это мы все, а не узкая группа управителей, присвоившая себе право говорить от имени общества. Чем уже она, тем ограниченнее взгляд общества на самого себя.

Вспоминаю партийное собрание в Алабино, в 1956-м. Разъяренного комбата — он был искренне потрясен демократической вольницей студентов МГУ, требовавших правды об «антипартийной группе».

— Да я… да я… — комбат задыхался, правая рука то рвала пуговицы у горла, то шарила по правому бедру в поисках пистолета — да по моему приказу мои солдаты за что угодно проголосуют…

Другая грань проблемы. Сочинил Сергей для министра бумагу и меня в соавторы взял. Так, мол, и так, надо выводить наши войска из соцстран Европы. Год 70-летия Октября — лучший повод и год для этого. Доколе, мол, такое, когда те же американцы в ногах у правительств разных стран валяются: продлите договор о базах…

Прочитал Э.А. бумагу, вздохнул, сказал:

— Дело не только в нас. У Польши натянутые отношения с ГДР, у румын с венграми, у чехов — с теми же немцами. Кто знает, как пойдут дела, если мы выведем свои войска? Это первое. А второе — не готовы мои друзья нести бремя военных расходов. Выведем войска — будут вынуждены наращивать свои траты…

После очередного вздоха:

— Я уже поднимал этот вопрос. Было очень тяжело слышать в ответ: «Миллионы советских людей погибли совсем не для того, чтобы мы отдали Западу эти страны…»

Будто они погибли для того, чтобы мы слыли оккупантами.

Отечественный демагог — странное создание: оперирует самыми святыми понятиями, которые ему — до фени. Но доказать это невозможно. <…>

1 апреля

Мэгги отбыла в Тбилиси, а потом в Лондон. Мэгги — не Мачавариани, моя первая любовь, а Тэтчер. Наша вечная ненавистница. «Железная леди». Она и осталась железной — по сути, разумеется, сохранив и, увы, блистательно отстояв все свои силовые позиции, представшие тем более убедительными, с чем большей внутренней культурой и внешним лоском она это делала. <…>

Увы, мы не в ладу со словом — давным-давно, тогда как они давным-давно рождаются острословами и остроумцами. И еще раз — увы: рождаются внутренне свободными людьми, с хорошо развитым чувством собственного достоинства.

<…>

Все ощущают себя оскорбленными, униженными — в нас кричит патриот-большевик, раздавленный отвратительной игрой своей команды. Этот урок, гораздо более серьезный, чем можно представить, свидетельствует вот о чем: десятилетиями отлученные от поприща демократической состязательности, разворачивающейся, как правило публично, мы проигрываем все игры, когда против нас выступает противник высокой игровой культуры. <…>

7 апреля

«Молодость уже проходит, а жизнь еще не начиналась…» Это сказано о раннем герое молодого Битова, и я отношу сказанное <…> и на свой счет: и молодость, и пик зрелости миновали, и старость надвигается, а жизнь — не начиналась и уже не начнется никогда.

Несостоявшееся поколение «шестидесятников», людей, чей духовный мир формировался на общественном взлете конца 50-х, — еще одно горестное и горькое определение моего поколения. Читаю и ежусь, и горюю, и оплакиваю себя. И вдруг, сквозь слезы и стенания — отрезвляющая и опьяняющая одновременно мысль: да кто же, если не мы, все это нынешнее затеял?!

И с гордостью читаю «оправдательный приговор» себе и своему поколению: «“шестидесятникам” было действительно трудно устоять перед напором “обустраивающейся” силы коррумпированного конформизма, силы, сгоняющей с исторической сцены былых трибунов и правдолюбцев. Да, были среди “шестидесятников” свои пустобрехи, крикуны и краснобаи. Но они как раз более чем успешно мимикрировали, приспособились к новой ситуации. Были и те, что легко ломались. Сопротивляемость все-таки была разной. Жил еще и страх. Иммунитет поколения еще в юности был расшатан годами культа личности, не успев еще окрепнуть. Были и такие, кто не смог выдержать наступление “новых времен”…

Много сил было растрачено впустую, сгорело в дым. Но будем и объективны: сколько все-таки успели!»

Эта повесть («Один и одна» В. Маканина) могла бы прозвучать ирониче­ским реквиемом «поколению несостоявшихся», будь она напечатана полтора-два года назад. Но сегодня эта ирония запоздала. «В последний год произошел резкий сдвиг духовно-исторической ситуации. Кто, как не былые “шестидесятники”, опять лидируют в кино, театре? Пытаются генерировать свежие идеи в экономике? Ломают стереотипы 70-х, намертво сковавшие жизнь? И на кого, как не на это поколение, опирается новая волна времени?»²⁷

Я бы добавил: «…и перестройка». Спасибо, Наташа Иванова. Я видел в тебе эстетку, злоязыкую критикессу, в общении с мужчиной опасную именно в силу какого-то злого интеллекта, а ты вон как защитила нас. Впрочем, не защитила, нет, в защите мы не нуждаемся — просто четко обозначила занятое нами место.

Когда я пытаюсь объяснить себе, почему последовал за Э.А., то говорю: пришло время моего поколения, слишком подолгу отлученного от дел и потерявшего, казалось бы, навсегда надежду реабилитировать себя за вынужденное социальное капитулянство. Кто, если не мы? И когда же, как не теперь?

Гласность и glasnost. Круглый стол в «Литературке». Мысль Уве Энгельбрехта: «Сопротивление, оппозиция перестройке организационно не оформились…»

Оформились. В Союзе писателей России. Снова запахло серой, затвердевшей в адских котлах 50-х и 70-х годов.

<…>

16 апреля

<…>

Вчера весна обернулась осенью, небо заволокло тучами, повалил снег. После оттепели — ненастье? Годы дуры-журналистики приучили символизировать и отождествлять буквально все и вся. Так, может, на сей раз на то есть основания?

Симптомов предостаточно. Газеты «преснеют» на глазах, появляются публикации «анти», очень знакомые резкостью тона — a la времен выставки «модернистов» и избиения «Нового мира», всходят, как на дрожжах, пустые, заменяющие дело, слои, а дело — никнет и вянет. Долгожданная «демократизация» превращается в карикатуру, в ублюдочную пародию на народное волеизъявление. Объявленная реформа избирательной системы свелась к фарсу, кандидатов в депутаты выдвигают партийные комитеты и т.н. советы коллективов, причем не более двух. Но если учесть, что одна из «кандидатур» заявляет заранее запланированный самоотвод, то все остается по-прежнему — в список вносится один кандидат. Опять мы имеем дело не с выборами, а с голосованием.

Открылся XX съезд комсомола. Можно было предполагать, что «вождь» нашей комсомольской молодежи Мироненко коснется всех язв молодежной жизни. Куда там! Он не осмелился признать, что комсомол полностью дискредитировал себя в глазах юношества и, по сути дела, выродился в бескрайнюю бюро­кратическую выгребную яму; он не осмелился произнести слово «проституция»; он ничего не сказал о том, что наша армия превратилась в жестокую машину для умерщвления молодых граждан. Зато он осмелился выступать с крайне правых позиций, традиционных для этого… придатка партии. Он говорил о «групповщине», которой клеймят борьбу идей в искусстве и культуре; он призвал прекратить освещение социальных пороков — под тем предлогом, что «теперь надо бороться с ними»; он потребовал опустить «эстрадные шлюзы» и т.д., и т.п.

Смелый лишь на первый взгляд, отчет ЦК ВЛКСМ предстал замаскированной данью прошлому.

Зная, как готовятся, согласовываются, дозируются такие доклады, вижу в этом симптом и сигнал.

Если мои предчувствия верны, если мои надежды — всего лишь иллюзия постаревшего «шестидесятника», то «перестройка» — самый крупный блеф, самая могучая показуха в истории этого общества, не считая, разумеется, Октябрьской революции.

И если это так, то нет несчастнее народа и страны, чем наш народ и наша страна. И нет тогда никакого смысла в моей собственной жизни и работе.

<…>

19 апреля

Во вчерашней «Правде» — отчет о собрании обществоведов, посвященном перестройке. Член-корреспондент АН СССР Г.Л. Смирнов справедливо потребовал «преодолеть положение, при котором считалось, что нужно писать не историю людей, а историю идей. Невозможно представить себе историю, которая не населена людьми, историю, в которой действуют личности, не преследующие определенных целей… Именно в обезличивании истории…»

Боже, как хорошо! Но ведь тот же Георгий Лукич Смирнов в качестве замзава отделом пропаганды ЦК КПСС немало содействовал осуществлению установки и выжиганию людей и личностей из истории. <…>

24 апреля

Читаю «Дети Арбата», роман Анатолия Рыбакова. Ясное произведение о смутном времени. Среди действующих лиц — Ломинадзе, бывший работник Коминтерна, бывший секретарь горкома <…>, бывший герой, расстрелянный Сталиным как личный его недруг.

В Тбилиси я знавал другого Ломинадзе. Корректный и элегантный книгочей <…>. На пропитание он получал в газетах по счетам своей энциклопедической эрудиции, а жил в гостинице «Интурист», насчет чего было принято специальное постановление бананового нашего правительства.

Опекала его юная супружеская чета. Она была красавица, он — парень из могучих <…>

Когда Ладо Ломинадзе заболевал, они навещали его в «Интуристе» и ухаживали за ним. Выхаживали. Я завидовал Ладо, который благоволил ко мне за ограниченную начитанность.

Ладо был братом того, расстрелянного. Я мог бы расспросить его о брате, но тогда жил собой. Вот почему я не стал писателем — жил собой. Мне просто нравилась та молодая женщина и не нравилось ее отношение ко мне. А то, что Ладо Ломинадзе был добр и участлив, что мог вложить мне в сердце частицу своего львиного пламени — я как-то проморгал.

Потом и Ладо был расстрелян. Его расстреляла жизнь.

25 апреля, вечер

Нина Николаевна Исаева-Хромова, экскурсовод центрального выставочного зала — Манежа. Познакомились мы на вернисаже экспозиции работ самодеятельных художников году этак в 1977-м. Из тех интеллигентов русских, что должны были бы уезжать, но не уезжают.

— Бегство — это трусость. Надо оставаться и работать, работать — во что бы то ни стало. Сознательный отказ от духовных корней или сознательное их уничтожение оборачиваются серьезным недобором культуры собственной страны. Наша страна бедна на настоящую культуру.

Не замужем. На руках — престарелые родители, брат умер в 84-м от инфаркта сорока двух лет. Заговорили о тщете, безрезультатности, бесплотности жизни.

— Надо честно ответить себе на вопрос, суетился ли ты, обустраиваясь, прилаживаясь. Если да, то вопрос о результатах бытия будет отрицательным.

Она еще сказала о сильной внутренней зависимости от других. <…>

<…>

2–3 мая

Готовили материалы к заседанию коллегии «о ходе перестройки» в МИДе. Праздники растеклись по страницам Эдуардова доклада, ушли в строки, как в песок.

Невзирая на воскресенье, собрали заседание коллегии. Э.А. молодец — доклад получился профессиональным, глубоким и неожиданным по мысли.

Несколько идей заслуживают фиксации в этой «черной» тетрадке.

«При принятии политических решений полностью игнорируется экономическая сторона дела, не просчитываются последствия для народного хозяйства страны. У нас пока превалирует тип дипломата, стратега-идеалиста, который легко и бездумно соглашается убрать или установить какое-то количество ракет, а в какую это влетит копеечку — не считает…»

«Наша мощь — не в количестве ракет, а в стабильной и крепкой экономике. Безопасность страны обеспечивают не столько пусковые установки, сколько высокая производительность труда, урожайность хлебного поля или продуктивность молочного стада».

«Мы обязаны возвращаться к прошлому — не для того, чтобы вынести ему приговор, — чтобы выявлять в нем такие закономерности, которые надо либо утверждать в сегодняшней практике, либо исключать из нее».

И дальше — мягкие намеки на «ошибки» с размещением в Европе СС-20, производством химического оружия, отказом от нулевого варианта, вводом войск в Афганистан, поведением в связи с Кампучией. Или — об отношении к СОИ <…>

<…>

Аудитория осталась глуха, инертна или враждебно критична. Одни назвали доклад недостаточно острым (это при том, что он камня не оставил от ветхого строения советской дипломатии), другие — захотели услышать в нем лекцию о международном положении… И все убожество мысли современных наших талейранов выплеснулось в их удручающе плоских выступлениях.

Были, впрочем, и яркие (Г.И. Герасимов), а одно даже — занятное. 81-летний Л.Ф. Ильичев пустил с трибуны слезу, оплакал свое прошлое, покаялся (без покаянных слов) в грехах эпохи волюнтаризма. Это была исповедь солдата партии, потом одного из ее генералов (шеф идеологии при Н.С. Хрущеве), который мечтает идти в общем строю к великим целям перестройки. Мечтает, но…

— Сейчас подаст в отставку, — прошептал рядом С.П. — Сначала подарил Краснодару свою картинную галерею, потом какой-то кубанской станице — библиотеку, а сейчас одарит нас отставкой. Сделано два драматических жеста, нужен третий: отставка.

— Ошибаетесь. Плохо знаете это поколение. Оно умирает на трибунах, но не сдается. Его не отставишь.

И действительно:

— До последнего удара сердца, до последнего вздоха…

Аплодисменты.

Видите как, Сережа?

Слева от трибуны с маленькимИльичевым сидел широколицый персонаж карикатур Домье замминистра Б.Н. Чаплин, тот самый, который в семидесятых раздавил бульдозером выставку доморощенных наших абстракционистов.

Я подумал о том, что этому «бульдозеристу» предшествовала идеологиче­ская рубка кубанца Ильичева: ведь это при нем травили Пастернака и при нем Хрущев тянулся к бороде Эрнста Неизвестного, матюгал Мариэтту Шагинян и хаял А.Т. Твардовского.

Вопрос об ответственности предстал передо мной в образе живой мумии, дающей клятву на верность партии до гробовой доски. И тут же — олицетворенная эстафета поколений: Ильичев — Чаплин.

За бульоном с пирожками поминали эпоху Никиты Сергеевича и Леонида Федоровича.

— Был у нас в институте один бурят-фронтовик, — заедал бульон словами парторг Лапин. — И вдруг его исключают из института. Оказывается, пока он воевал, его дядю посадили, а он — не знал. Пошел на прием к Вышинскому — за что, мол, исключаете? Андрей Януарьевич прогневались: вы — племянник врага народа, а такие советской дипломатии не нужны. Тогда и бурят заорал: «Не за то кровь проливал, чтобы…», — и стал срывать с груди медали. Ну, Януарьевич понял, что перегнул, и говорит: «Идите заканчивайте институт!»

Закончить дали, а поработать в МИД — дудки. Где-то на мельнице мельником трудится…

По крохам, по крохам свою собираю эпоху.

<…>

29 мая

<…> Принесли телеграмму, из коей было узнано, что вчера, в День пограничника, в 19 часов с минутами на Москворецком мосту за спиной у Василия Блаженного сел спортивный самолет «Сессна-172», пилотируемый 19-летним гражданином ФРГ программистом Матиасом Рустом. Как заявил этот мальчик, он хотел посадить машину на Красной площади, но не рискнул — было слишком много людей.

Ну, конечно, народное гулянье в День пограничника.

Значит так, некто летит через всю Европу, и ни одна военная наша служба — ни ПВО, ни пограничная, ни ракетные войска, не остановила его. Этот мальчишка-немец обнаружил полную несостоятельность гигантской военной машины с ее 26 тысячами ядерных боеголовок. Каким же балаганным рылом глядится на этом фоне соединенный лик наших горе-суворовых, грозящихся бросить защищать родину, если где-то откуда-то будет убрано жалкое количество ракет.

А этот… Один против системы, на слабеньком самолетике — вызов ей, да такой, что весь мир обхохотался. <…>

30 мая

Приезжаю на работу. Министра нет. Уехал на заседание Политбюро. Экстренное. Внеочередное.

С.П.:

— Там сейчас вся прихожая усеяна генеральскими пуговицами и маршальскими звездами.

И впрямь…

Приехал министр, созвал совещание. Сообщил:

— Снят командующий войсками ПВО Колдунов, министр обороны Соколов — на пенсию.

И мои сны сбываются. Но мир хохочет. Много шума вокруг маленького самолета и юного Руста. В ФРГ его объявляют героем. Еще бы. Вылетел для налета часов. Пошел на остров Хильт, на Шетландские острова, потом на Фарреры, долетел до Исландии, там его приняли за браконьера, охотника за соколиными яйцами, прогнали, он пролетел еще самую малость и оставил Соколова без яиц.

Якобы его преследовали, но была низкая облачность, якобы пытались посадить, но у войск ПВО не оказалось вертолета. Словом, бардак: День пограничника, гулянка, неуставные отношения…

Э.А.:

— Тоже мне, нашли безобидное выражение. Перестройка не затронула армию. Нам из этого надо делать свои выводы, твердо стоять на своем, добиваться разоружения…

Маленький штришок к этому рассказу — сообщение о том, как маршал Гречко в бытность свою министром фальсифицировал численность войск и вооружений в Европе.

Вместо Соколова назначен Язов, 24 г. рождения. Облик у него еще более троглодитский, но, может, это будет ручной, домашний троглодит?

<…>

23 июля

<…>

Сегодня в газетах опубликованы ответы М.С. на вопросы газеты «Мердека» (Индонезия), способ отметить годовщину владивостокской речи. Этот способ придумал Э.А. Но он придумал нечто гораздо более существенное: ознаменовать годовщину обязательством убрать из азиатской части страны 100 ядерных боеголовок на РСД, чем практически расчищается путь к соглашению с США по РСД и ОТР («глобальный двойной нуль»).

Ответы на вопросы писали С.П. и я. Аргументацию придумали мы. В ЦК это интервью только испортили, но окончательно — не удалось.

Теперь получается вот что: очень изящный ход М.С., в результате которого США не остается ничего другого, как согласиться на соглашение, а НАТО оказывается на грани развала, ибо если мы отовсюду убираем свои РСД и ОТР, то этому «оборонительному сообществу» нечего будет оборонять. Остаются горы обычного оружия, с которым мы тоже как-нибудь разберемся.

Сопротивление советских «медных касок» сломлено. Не в последнюю очередь этому помог полет Матиаса Руста. И памятник этому мальчику должны поставить не только в Европе, но и в Азии, откуда мы убираем 100 боеголовок.

Надеюсь, в какой-нибудь горной впадине когда-нибудь поставят памятник и Э.А. <…>

<…>

13 сентября

<…> Мой социализм — временщик, удержавшийся у руля семьдесят лет благодаря нашей забитости и страху. Хватит ли ему этого «раствора», чтобы не развалиться в будущие семьдесят лет?

<…>

15 ноября, воскресенье

Суматошная была неделя, хлопотная и урожайная на политические катаклизмы. Сначала пленум МГК КПСС освободил Ельцина с поста первого секретаря за «крупные недостатки в руководстве московской партийной организацией». Затем в «Правде» был опубликован отчет об этом шабаше политического предательства, трусости и приклеивания ярлыков. А потом уже и интеллигент зашелестел: «Перестройка кончилась».

Накануне Юра Орлик видел на улице 1905 года демонстрацию солидарно­сти с Ельциным. Два студентика держали самодельный транспарант, на котором плакатным пером было выписано требование обнародовать тексты выступлений на октябрьском пленуме ЦК и впредь допускать народных представителей на подобные форумы.

Законное, надо сказать, требование. Публикация полного отчета о пленуме МГК с речами Горбачева, Ельцина и его бывших соратников ничего не прояснила, ибо происшедшее на октябрьском пленуме ЦК оказалось тайной за семью печатями.

Все обставилось так, как в печальные времена разоблачения «антипартийной группировки и примкнувшего к ней Шепилова». И стиль высказываний был тот же. Иуды с партбилетами в кармане громили своего Христа, которому вчера лизали ноги. Громили и каялись в том, что не разгромили раньше. Апофеоз феодалистского предательства.

Мне этот человек малосимпатичен. Он явно подогревал плебс, играл на его настроениях, восстанавливал против «зажравшихся». Популист самого дешевого пошиба, этакий свердловско-уральский Вилли Старк, ополчившийся против номенклатуры и благ ее, он продолжал оставаться частью этого нашего партийного боярства. Провозгласил отказ от авоськи, окунался в толпу, ездил на подножках автобусов, а его близкие продолжали пользоваться благами советской «дольче виты».

Мне этот человек немил, но еще более противны способ, которым его сковырнули, и те его вчерашние приспешники, с диким, первобытным энтузиазмом забросавшие его камнями. И не нашлось ни одного, кто бы сказал: «Братцы, я не буду его лупить сегодня, потому что не смел делать этого вчера».

Какой лексикон расцвел на этой ниве! «Предательство!» «Удар в спину партии!» «Попытка нарушить единство наших рядов!» Ораторы соревновались в реанимации духа тридцать седьмого, из всех сил выслуживаясь перед верховным судьей.

Кончилась ли перестройка с изгнанием Ельцина? Судя по этому шабашу, она и не начиналась. Как облупившаяся штукатурка, облез словесный камуфляж со здания перестройки, и проступили пятна гнилости и разложения.

Сегодня по Москве распространились слухи о неудавшемся самоубийстве Ельцина.

<…>

24 ноября, Женева, 7 ч. вечера

— С чем вернулись, Эдуард Амвросиевич? — спрашиваю министра, только что прибывшего из американской миссии, где он закончил последний раунд переговоров с Шульцем.

Вместо ответа он вяло жмет мне руку и шепчет:

— Поздравляю…

Итак, договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности стал свершившимся фактом. <…>

<…>

8 декабря

<…>

Фора Льюис, назвав советско-американскую грызню подобием религиозных войн Средневековья, выразила надежду на то, что они кончаются.

Они, я думаю, не кончатся никогда, но благовоспитанно вести себя по отношению к «противнику» наши лидеры научились. Эти два столь разных человека — коммунист Горбачев и антикоммунист Рейган ведут себя по отношению друг к другу вполне по-людски.

<…>

После обеда едем на церемонию подписания договора по РСД — РМД, но в Белый дом нас не пускают, гонят к другому, западному крылу. Пробираемся медленно через мешанину антисоветских демонстраций на Лафайет-сквер. Здесь и афганские моджахеды, и кришнаиты, и буддисты в оранжевых балахонах, и прибалты вкупе с ингушами в черкесках и украинцами в смушковых папахах и шароварах. Интернационал антисоветизма, фестиваль антисоветской самодеятельности. «Господин Горбачев! Аннулируйте бандитский сталинско-гитлеровский договор о Прибалтике!» А вот смеющийся парень несет самодельный плакат: убитый ребенок, ручеек крови из его тельца стекает на горбачевский лоб. А рядом какой-то священник демонстрирует против программы звездных войн.

<…>

Ронни держит речь, излагает басню Крылова «Однажды лебедь, рак и щука…», вкрапливает в спич фразу по-русски «доверяй, но проверяй». Миша тут же ему и врезает: «Вы это на третьей встрече повторяете!» Суходрев переводит, зал хохочет, Ронни реагирует молниеносно: «I like it…».

В 2 часа 3 минуты по вашингтонскому времени они подписывают договор.

По всем каналам TV-комментарии и картинки — кто где как реагирует на это. В самих Штатах — пестро, у нас на родине — тускло, в Европе пьют шампанское. Тэтчер говорит: «Мир переживает самый позитивный момент со времен Второй мировой войны».

Так началась неделя, которая может изменить мир. <…>

9 декабря

По всем каналам — саммит. И все — проняло америкашек. I like Gorby. Он им нравится. <…>

<…>

12–16 декабря

Готовили отчетные материалы о визите. Писали доклад для совещания в ЦК — о формах прямой экономической и культурной помощи союзных республик, краев и областей Афганистану. Сделали два варианта. В первом назвали вещи своими именами, сказали об ошибке и ее цене. Э.А. отказался от такого разговора: «Еще не время говорить так». Подготовили второй — причесанный. Однако один «вихор» оставили — признание ошибочности ставки на военное решение афганской проблемы.

Основной мотив: через год выводим войска из Афганистана. За это время — всячески укрепить кабульский режим.

Второй ведущий поток этих дней — итоги визита в Вашингтон. В разговоре со мной и С.П. Э.А. сказал:

— Если бы не настойчивость — договора бы не было.

Он умолчал, чью настойчивость имел в виду, но мы-то знаем.

Журнал «Тайм» объявил Горбачева человеком года. Надеюсь, он станет человеком на все времена. Мы ему будем помогать всячески.

1988 год

1, 2, 3 января

Отдохнуть не удалось. Все дни подряд — совещания у министра. <…>

В Афганистан на сей раз мы прокрадываемся. Поскольку дело близится к выводу войск — каждый наш шаг, по словам Э.А., будет восприниматься с повышенной чувствительностью. <…>

4 января

Летим. <…>

Кажется, он все предусмотрел, кроме одного — того, что произойдет на самом деле вскоре до или после ухода наших войск.

<…>

В 18 часов и до часу ночи Э.А. беседовал с Наджибом с глазу на глаз. А мы <…> слушали охотничьи рассказы Поляничко.

— Операция по разблокированию дороги Гардез — Хост — самая бескровная за всю войну. Погибло всего десять человек, ранены — девяносто. Не чета — Кандагар. Там в казармах — сплошная белизна. Это такая традиция — кровати погибших застилаются чистым бельем, на подушках — каски, и два месяца к кроватям никого не допускают. <…>

5 января

<…> После обеда Поляничко повез в город. Впереди, рядом с шофером, сидел Сергей — спецназовец с «Калашниковым».

<…>

Поляничко кланялись, как вице-королю, чуть не руки целовали, но за душой — я это видел, ощущал! — держали длинные ножи измены.

Когда придет час — не задумываясь, ударят. <…>

Выехали в сумеречный город, Поляничко хвастал подтасовкой избирательных бюллетеней, угрозами кармалистов убить его, рассказывал, как в день ухода шести наших полков он перехватывал Кармаля и увозил его домой…

Показал просоветский лозунг, огороженный колючей проволокой. Льдистый хребет Пагман струил свой поднебесный свет на весь этот мусор истории. <…>

6 января

<…> Долгое прощание с Наджибом. Ждем в посольском дворе. Туда-сюда шныряют откормленные советники и порученцы генералов, просравших эту страну и ее войну.

Не отделаться от вопроса: как же так можно было?

А вот так. НДПА состояла на довольствии у секретной службы, та ее прибрала к рукам, но хаос, созданный подопечными, контролировать не смогла. И приходится говорить: «Для нового политического мышления неприемлемы методы военного решения проблем».

<…>

Мы уйдем из этой страны, но режим — обречен. <…>

17 января, воскресенье

Летим в Бонн. Утром под рубрикой «Служу Советскому Союзу!» по TV — совершенно безобразная атака, вернее — контратака Язова на ополчившуюся против дедовщины и неуставных отношений общественность.

Передача началась на славной чистой ноте: «Только объединенный народ может решать великие задачи» (Г. Бакланов), но мало-помалу скатилась до малопочтенной погромности. «Писатель» Проханов выступил с ведомственной филиппикой в адрес «этих интеллигентов», утверждающих якобы, что договор РСД — РМД вырван у армии, как уступка с ее стороны.

<…> Общество все больше, все сильнее поляризуется. Оно отчетливее делится на правых и левых, на консерваторов и либералов, и все они варятся в одном котле, не имея возможности размежеваться организационно.

В рамках одной этой передачи такая «куча-мала» предстает наиболее скульп­турной иррациональностью. Политический и моральный плюрализм на однопартийной основе. <…>

18 января

<…> Визит к президенту ФРГ Рихарду фон Вайцзеккеру. <…>

Вайцзеккер <…>:

— Каковы перспективы сокращения обычных вооружений и ракет дальностью до 500 километров? Нас это особенно волнует, ибо мы исповедуем принцип: «Чтобы каждый мог себя защитить, но не каждый мог напасть».

Э.А. рассыпается в похвалах этому принципу, который «соответствует сути нашей военной доктрины». «Мы готовы обсудить весь комплекс проблемы обычных вооружений, но натовцы не идут нам навстречу».

Геншер:

— Мы должны подготовить свой мандат.

Э.А.:

— Хорошо бы ускорить. У Рейгана есть такая излюбленная формула: «народы не доверяют друг другу не потому, что вооружены; они вооружены потому, что не доверяют друг другу». Ваша формула, господин президент, более верна.

<…>

Вечером в «Редуте». Дом приемов <…> герр Райсмюллер кое-как лопочет по-русски, да к тому же он издатель влиятельной газеты.

Вот что он мне заявил:

— Не столько невыезд этнических немцев из вашей страны беспокоит меня, сколько невозможность изучать русский язык и сохранять культурные традиции.

Я рассказал ему о Люксембурге, немецкой колонии близ Тбилиси, сиявшей как новенький золотой в груде позеленевших медяков. Герр просиял, но тотчас же и помрачнел: «И где они теперь?»

— Возможно, в Казахстане…

Герр тяжело вздохнул. Вздохнул и я. Не одних вас в казахские степи ссылали — Иосиф Виссарионович и Лаврентий Павлович лучшую, светлейшую Грузию за­бросили туда в коровьих вагонах.

Он вдруг сказал:

— Не люблю Сталина!

Сказал с ненавистью и вызовом. А чего? — подумал я. — И я бы мог сказать тебе то же самое, только без вызова.

Немец рассказал свою историю. Был он в городке на севере ГДР комсомольский функционер, на хорошем счету, но сталинщина шокировала его, и он сбежал в ФРГ. Говорит, что гордится успехами ГДР. Подтекст такой: если они, бедолаги, даже под вами, гадами, процветают, то силен же наш германский дух!

<…>

29 января

Позвонил Марлен Хуциев, пригласил в Дом кино на «Заставу Ильича» без хрущевско-фурцевских купюр. <…>

Какой-то знаменитый… типа Вайсфельда произнес трогательное слово:

— Городам возвращаются их имена (только-только имя Брежнева отслоилось от Набережных Челнов, и они снова стали Челнами), мы можем пройтись по улице Остоженка, и перед нами рекламный плакат фильма «Застава Ильича»… Все это взаимосвязано.

Вечер у нас сегодня грустный, ностальгический и, вместе с тем — торжествующий. Мы идем, подбирая растерянное по дороге, чтобы понести дальше.

Вы увидите в фильме Политехнический музей, его бурлящую аудиторию, и Красную площадь, два центра нашей вселенной тех лет и два фильма. Два фланга, по которым наносились удары…

Посмотрели, окунулись в атмосферу шестидесятых, полюбовались на сверстников, на Политехнический в часы выступлений совсем молодых Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Ахмадулиной, Казаковой, не очень молодого, но прекрасного Окуджаву…

Посмотрели и удивились: за что этот фильм резали?

Марлен Хуциев:

— Я все надеялся, что смогу показать фильм без купюр Виктору Некрасову, так близко было его возвращение, но пришла горестная весть: Виктор Некрасов скончался.

<…>

6 февраля

Анонимка — пережиток сталинской эры доносов — теряет покупательную способность. Принять решение не рассматривать анонимные письма и заявления. Но сколько же подлецов осталось неразоблаченными!

8 февраля

<…> На повторную спустя 20 лет премьеру «Заставы» пришел с головной болью. Писателю Петру Проскурину, хулителю и гонителю Твардовского, тайной опоре «Памяти», полуграмотному графоману, автору дикого количества романов бездарнейших — дали звание героя соц. труда, как дали когда-то Маркову, Алексееву и Чаковскому. А потом, словно устыдившись, уравновесили — дали Залыгину.

Где социальная и иная справедливость?

Кто-то схохмил: «Спецсправедливость».

Инна Руденко написала корреспонденцию «Наследство» — о судьбе прототипов героев «Покаяния», о тяжбе вокруг наследства, которую они ведут с родичем, гинекологом Гиви Бакрадзе. Разумеется, Инна Павловна не могла ограничиться уголовно-цивильной канвой своего «романа» и перевела его в политический ряд с совершенно бесспорным выводом о сталинизме, который жив в Грузии.

И произошел взрыв. Вторичная десталинизация, выплеснувшаяся на страницы газет и журналов, и на сей раз больно задела поколение моих земляков, тридцать лет назад вышедших на проспект Руставели с лозунгом «Ленин — Сталин!». Демонстрация была расстреляна разрывными пулями. Тогдашние восемнадцатилетние мои ровесники этого не забыли. На недавнем пленуме ЦК Компартии Грузии Джансуг Чарквиани заявил: «Кроме трагедии 1937 года была еще трагедия 1956 года», а Эльдара Шенгелая, осмелившегося потребовать, чтобы и республика внесла свой вклад в развенчание сталинизма, подвергли публичному избиению камнями. Всерьез доказывалось, что феномен сталинизма не есть порождение грузинского национального характера. В атмосфере такой вот подогретости статья Руденко оказалась запальным шнуром, взорвалось все и вся, даже Тенгиз Абуладзе высказался в «Правде», а в самой «Комсомолке» — беспрецедентный случай — одиозный Дэви Стуруа выступил с совершенно бессмысленной, идиотской по содержанию, в стиле 30-х годов статьей.

Интересно, как она появилась — ведь без специального указания сверху ни один главный редактор не станет поносить на своих же страницах собственную газету.

Если бы все это не было симптоматичным, и писать бы об этом не стоило.

Но все — один к одному. В Нагорном Карабахе потребовали присоединения к Армении и соответственного «отсоединения» от Азербайджана. В Ереване митинги и забастовки. TV предает информацию, из которой абсолютно ничего нельзя понять. Горбачев выступил с увещевающим обращением — все вообще смешалось. Уж раз такой чин вмешивается — значит, происходит нечто из ряда вон. А информации никакой. <…>

<…>

4 марта

<…> Перестройка вдруг обнажила огромный дефицит интеллигентности, растранжиренной в годы И.В., Н.С., Л.И. и, может, сейчас понемногу востребуемой. Потому что без совестливости, без способности честно думать и поступать от имени страны страну не поднять.

<…>

8 марта

«Находимся на осадном положении. Напряжение — предельное», — сообщает наша тбилисская знакомая, работница Совета Министров, которую я по телефону поздравлял с женским днем.

Картина вырисовывается в целом такая. Сессия областного совета Нагорно-Карабахской автономной области высказалась за присоединение к Армении. В Ереване это поддержали демонстрациями. В Сумгаите «условно-досрочно освобожденные» набросились на армян. Погиб, как сообщают, 31 человек — «представители разных национальностей».

«Михаил Горбачев начинает свой четвертый год в качестве советского руководителя, по-видимому, в меньшей степени озабоченный состоянием экономики и в большей — стабильностью государства. Волнения, потрясающие Армению и Азербайджан, являются напоминанием, что, сколько бы ни говорилось об экономическом и духовном упадке в Советском Союзе, этническая нестабильность может в долгосрочном плане оказаться наибольшей угрозой для будущего страны» («Нью-Йорк Таймс»).

Все верно. Однако «этническая нестабильность» не сегодня возникла. Зимой 41-го года, когда «враг приближался к воротам Кавказа», в Тбилиси на Цилканской улице бились насмерть — булыжниками, палками, ломами — русская и грузинская школы.

Демонстрация молодежи, расстрелянная в Тбилиси в марте 1956 года, была стихийным ответом на вычитанный в хрущевской критике культа личности Сталина шовинизм.

Все годы своего правления Э.А. пытался загасить огонь грузинского национализма, вспыхивавший от искр российского великодержавия. Пышное празднование 200-летия Георгиевского трактата было не чем иным, как попыткой политического умиротворения доморощенных и московских шовинистов.

А история с конституционной нормой о грузинском языке — как языке государственном?

Пишу только о том, что знаю, видел, испытал, пережил сам. И сколько же не излагаю из собственного печального опыта я, «дитя любви народов». Все, что происходит сегодня, — следствие полицейско-имперской политики в области межнациональных отношений, десятилетиями игнорировавшей национальное самосознание — как российского центра, так и многонациональных окраин, периферии. Все эти годы центробежные силы, разрывавшие выпестованный репрессивным сталинским аппаратом союз, прикрывались, камуфлировались шаманской словесной массой, с преобладавшими в ней звукосочетаниями типа «Ленинская дружба и братство народов», «Ленинская национальная политика» и т.д. и т.п.

Не берусь прогнозировать дальнейший ход событий. Однако, думаю, лучше не будет, хотя, кто знает, что значит «лучше»? Может, «хуже» и есть «лучше»? То есть ослабнет мертвая хватка «центра», его связи с «местами» приобретут гибкость, множественность, необременительность для мест? Будет найдена, опробована, утверждена новая, более отвечающая реальным запросам этой «многонациональной общности» форма союза?

Не могу не согласиться с теми, кто считает, что главные испытания впереди. Опасность национальных — намеренно пишу «национальных», а не «националистических» эксцессов отнюдь не в том, что они подрывают стабильность государства. Они могут стать поводом и сигналом для атаки консервативных сил на перестройку и ее авангард <…>

Наверное, это будет — или должна быть — первая за половину века попытка какой-то рациональной коррекции политической системы. Она зиждется на безусловной, абсолютной власти номенклатуры, партократии, партийного аппарата. Оспаривать ее или, точнее — пытаться изменить ее структуру — означает сорвать лавину амбиций и притязаний. Кто и когда в истории добровольно уступал власть? Только безвольные монархи, да и то под давлением обстоятельств подписывали акты самоотречения.

9 марта

<…> Роберт Легволд задал Э.А. такой вопрос:

— Наши отношения в 60–70-е годы развивались маятниково. По нашим прогнозам, СССР и США идут сейчас к новой разрядке, которая будет ускоряться при следующих администрациях. Причину мы видим в новом политическом мышлении, но мой конкретный вопрос касается прошлого: какой главный урок должны мы вынести из него?

Э.А.:

— Он таков: конфронтация не соответствует нашим национальным интересам — ни интересам США, ни интересам Советского Союза.

<…>

20 марта

Снова в Вашингтон, на мартовский раунд переговоров с Шульцем. Подсчитано, что с июля 1985 года Э.А. встречался с ним двадцать три раза. <…>

<…>

Вспомнили вчерашнее заседание коллегии, на котором отчитывался В.П. Логинов, ездивший с М.С. в Югославию. И тут престарелый Л.Ф. Ильичев предался устному мемуару:

— Когда в 56-м Тито приезжал к нам, он настойчиво просил отправить его в Омск, где он, молодой тогда военнопленный, работал на какой-то мельнице… А мельница — она уж развалилась… Но все-таки поехал. И вот подъезжает Иосип Броз Тито со своей красавицей Йованкой к вокзалу и видит транспарант: «Да здравствует Тито и его клика!» Хохот.

Реплика Э.А.:

— Кажется, идеологией тогда руководили вы?

Хохот, переходящий во всхлипывания. <…>

<…>

23 марта

Утро. Кабинет Шульца. Накануне А. Адамишин в группе экспертов выработал компромиссную формулировку по Афганистану, — при каких условиях СССР и США могут быть гарантами урегулирования. Весь сыр-бор вспыхнул из-за предложенной американцами «симметрии» в поставках оружия — или прекращаем оба поставлять, или оба продолжаем — и надо было найти приемлемую форму достойного выхода из положения.

<…>

Вечер в посольстве. В Госдепе наши сошлись в баталии вокруг симметрии в поставках оружия и моратория на них. Так и не нашли развязки. Американцы отказываются быть гарантами урегулирования. Мы цинично предлагаем им сделать заявление о продолжении поставок душманам, зная, что по соглашениям они могут делать это только через Пакистан, а американцы, понимая, к чему их зовут, — упираются.

Грустно. Ни о чем не договорились. <…>

<…>

25 марта

Звонок от Э.А. Зашел. Он спешил куда-то и спросил торопливо:

— Что думаешь о статье в «Советской России»²⁸?

Сказал, что думаю. На том расстались.

Вечером зовет меня и С.П.

— Сегодня на заседании Политбюро обсудили статью Андреевой. Очень хорошо, что состоялось это обсуждение. Теперь начинается настоящая перестройка…

…Я говорил о главном, на мой взгляд, пороке этой статьи — примитивизме. Разве главная беда Хрущева была не в этом? Интуитивно ощущал, что нужно что-то делать, а делал — по своим грубо упрощенным представлениям…

Выступает один товарищ: «Был у одного художника. Смотрю картины. Одну вроде бы понимаю, а остальные две — ну, никак!» И вот с таким багажом люди пытаются руководить перестройкой! Даже мысли не допускают, что если им что-то непонятно, то это еще не резон для «наведения порядка»…

Понизив голос:

— Ну, какая может быть демократия без выбора?

<…>

Разве это социализм — без права личности на собственное мнение? Разве Чаушеску строит социалистическое общество? Или Хонеккер? Но теперь, кажется, будет полегче…

Рассказал о радости «крыс», вылезших изо всех щелей, о маршальских звонках Чикину и Андреевой с изъявлением желания защитить их «всей огневой мощью Вооруженных сил», о «проработке статьи» в подразделениях Советской армии…

Э.А.:

— Четвертая часть которой — стройбаты.

Утаивают от нас данные, а между тем большая часть техники устарела, в то время как по новейшим модификациям у американцев четырехкратное преимущество… Такие вот дела. <…>

<…>

3 апреля

В Кабул. Второй раз в этом году, четвертый — за два года. <…>

В Кабуле — новый посол, Егорычев. Его предшественник П.П. Можаев заработал на урегулировании инфаркт. Егорычев преклонных лет, но сердце, судя по всему, сбережет. Дело идет к близкому выводу войск, о чем и рассказывает Э.А. собравшимся в квартире посла русским начальникам Афганистана. Среди прочих — генерал Варенников, со звездой Героя на мундире. Звезда — за дорогу Гардез — Хост. Разблокировал на две недели. Сейчас ее вновь захватили душманы. Но звезда осталась. <…>

4 апреля

В окне — двор, во дворе — бронетранспортер. В бронетранспортере — солдаты, в солдатах — большая и малая нужда, и они справляют ее тут же, во дворе. Двор пересекают женщины в чадрах. Солдаты заворачивают их обратно. Здесь же двое мальчиков играют в кабульский волейбол — перебрасывают друг другу бумажный ком.

В посольском саду цветет миндаль. Или мушмула. Или персик. Словом, что-нибудь из «Тысячи и одной ночи». А на моем пути в офис — БТР № 012 и два хмурых советских солдата в бронежилетах.

<…>

В полдень — вызов к Э.А.

— Улетаем послезавтра, 6 апреля. В Ташкент. Туда подлетит Михаил Сергеевич.

Это может означать только одно: с Наджибуллой обо всем договорились. Афганское урегулирование — вопрос дней. Наверное, полетим в Женеву подписывать соглашения. Но Э.А. отдает генеральному «право первой ночи».

<…>

Картина кисти Наджибуллы едва ли не мажорна. Но почему тогда так подавлен Рафи, так замкнут Гулябзай, так хмуры все остальные? А вот почему:

— К моменту полного вывода советских войск нам необходимы мобильные вооруженные силы — гарант политики национального примирения. <…>

По штатному расписанию в армии 255 тысяч человек, фактически — 157 тысяч. Призыв не достигает и 50 процентов плана. Велики масштабы дезертирства. Слишком укоренились пацифистские настроения. Народ устал от войны. Улучшение материального положения военнослужащих результатов не дало.

В армии хорошее материально-техническое снабжение (наши поставки!), но боеготовность — низкая.

Вывод: наши вооруженные силы пока не могут самостоятельно решать задачу защиты революции…

Понятно? Задачу защиты революции выполнял «ограниченный контингент советских войск». Теперь, когда он уходит, «революция» — беззащитна. Беззащитны ее «вожди», а точнее — «главари». И как же они намерены действовать, чтобы не угодить в котлы Хекматияра и Ахмад Шаха?

<…>

Поочередно высказался каждый из присутствующих, кто многословно и цветисто, кто сквозь зубы. Но рефрен «Дай! Дай! Дай!» продолжал звучать. <…>

5 апреля

Великий день. По каналам ТАСС сюда перегнали полосу — редакционную статью «Правды» «Принципы перестройки: революционность мышления и действий» — мощный отлуп Нине Андреевой и ее «письму», названному «Правдой» манифестом антиперестроечных сил.

Неужто каюк кое-кому? Отнесли статью Э.А., оставили их наедине. Все-таки дело это интимное. Но ему, судя по всему, не до «правдинских» статей.

По косвенным признакам стало заметно, что в Женевских переговорах появилась пятая сторона — министр иностранных дел Афганистана Вакиль.

Последние два дня шло сложное дипломатическое маневрирование. Пакистан, требующий включения в соглашение формулировки о «международно признанных границах», подвергся дипломатической атаке. В наш МИД были вызваны послы США и Пакистана, им было прямо сказано: «Не хотите соглашения? Обойдемся без вас!» Они согласились принять предложенную нами формулировку: «Не нарушать границу друг друга». Но тут «забастовал» Вакиль, и Наджибулла вдруг заявил, что он согласен с Вакилем: «Эта формулировка неприемлема для нас».

Тем временем Э.А. обдумывал свою систему приоритетов в работе по предотвращению развала Республики Афганистан. Это, диктовал он нам, единство и сплоченность НДПА, дальнейшее формирование президентской власти в условиях складывающейся многопартийности и плюрализма, создание боеспособной армии, укрепление экономики. <…>

6 апреля

<…> Вопреки нашим ожиданиям, Э.А. статья в «Правде» не понравилась.

— Примитив, играющий на эмоциях. Псевдопрогрессивная копия андреевской статьи. Ты вот (это он мне) радуешься ей, потому что знаешь: за ней — Политбюро!

— Я радуюсь тому, что антиперестройщикам дали по мозгам.

— Вот видишь: «дали по мозгам». Но ведь это те же методы, о которых мечтает Андреева, та же автократия… А надо, наверное, иначе — не по головам бить, а аргументированно, с цифрами в руках, показать неизбежность и необходимость перестройки, обосновать ее всячески, чтобы каждый увидел: без нее нам — гибель.

А то ведь тот, кто аплодирует Андреевой, чем руководствуется? «Раньше я за рубль семьдесят мясо покупал, а сегодня и за десятку не достану…»

<…> Пришла депеша из Москвы: пакистанцы согласились принять компромиссную формулировку о границе. Это означает: Женевские соглашения будут подписаны, советские войска — выведены из Афганистана.

А Вакиль разбушевался. <…>

<…>

13 апреля

Сегодня вечером вылетаем в Женеву. Наверное, еще никогда внешняя политика не делалась на таких скоростях. <…>

14 апреля, четверг

<…> Женевские документы — многостраничные тома. Сегодня утром главы делегаций провели техническое подписание. Сейчас они скрепят подписями всего несколько листов.

<…> Вся церемония заняла не более четверти часа.

<…>

Взлетаем в предзакатный час. <…>

— Какое-то горькое чувство, — говорит Э.А.

— Действительно, словно с похорон возвращаемся.

— Все ли верно мы сделали? Могли ли поступить иначе? Не дает покоя вопрос о поражении…

— Это — победа. Победа здравого смысла. Мы добиваемся ее ради своего народа. Сколько матерей в эту ночь заснет спокойно…

— А Афганистан?

Действительно, а Афганистан? Не предаем ли мы людей, доверившихся нам? Нет, мы не бросаем их в беде. И в конце концов мы не вправе наращивать вес груза, способного потянуть ко дну… <…>

<…>

21 апреля

Приехал Шульц. Это его 25-я встреча с Э.А. Юбилей. Судя по всему, она ничем не ознаменуется. Вчера в Спрингфилде Рейган выступил с гнусной антисоветской речью. Не понимаю, кто к кому идет в гости?

<…> Из Москвы Шульц едет в Киев и Тбилиси. <…>

22 апреля

Мэтлок напел Шульцу, что балет Шостаковича «Золотой век» — антипред­принимательский. Шульц отказался от культмассового мероприятия. <…>

Бедный Дмитрий Дмитриевич! Когда-то его громил коммунист Сталин, сегодня отвергает «акула империализма». <…>

<…>

28 апреля

<…> Обсуждался на совещании у него вопрос о возможности вывода наших войск из Восточной Европы.

— <…> Мы должны задать себе вопрос, возможно ли сегодня использование военной силы в потенциальных ситуациях, сходных с положением дел в Венгрии в 1956 году и в Чехословакии — в 1968-м.

В 1956 году в Тбилиси была применена военная сила. В 1988 году в Нагорном Карабахе это обернулось бы катастрофой. Ни один народ в мире не смирялся с присутствием иностранных войск. Как свидетельствуют история и современная нам жизнь, политически оно бесплодно.

Принимая политическое решение о выводе наших войск из той или иной страны, мы в первую очередь руководствуемся своими национальными и государственными приоритетами. <…>

<…>

25 мая

<…> В нынешнем году выпускники средних школ не сдают экзаменов по истории и обществоведению. Можно ли «сдавать» ложь? Три года назад в Тбилиси Мартин Уокер из «Гардиан» допытывался у меня, долго ли наши дети будут изучать лжеисторию. Я ловко, как мне тогда думалось, вешал ему лапшу на уши и был тем несказанно горд.

<…>

5 июня

Такая вот складывается традиция: только мы собираемся махнуть за океан — как сразу же какой-нибудь «Манифест антиперестроечных сил».

В марте была знаменитая ныне Нина Андреева, сейчас — не менее одиозный крестный ее отец. Вчера в городе Тольятти выступил Егор Лигачев. Формальный повод к выступлению — вручение городу ордена, фактический — необходимость сказать вот что:

1) «Чужие голоса хотят, чтобы в СССР была политическая оппозиция, подбрасывают нам идею многопартийной системы. А если добавить сюда “советы” о переводе народного хозяйства нашей страны на рельсы рыночной экономики Запада, то мало что остается от социализма…»

2) «В последнее время кое-кто пытается навязать тезис о нарастании сопротивления политике перестройки… Невольно приходит на память установка, вы­двинутая в 30-е годы, о том, что по мере строительства социализма классовая борьба обостряется. Известно, к каким тяжелым последствиям привела эта “теория”»;

3) «Недруги на Западе (да и кое-кто у нас) подбрасывают мысль о якобы имеющихся разногласиях в советском руководстве… Если этот прием срабатывал в прошлом, когда подбрасывались фальшивки о тогдашних руководящих деятелях, и это приводило к гибели людей, то в нынешних условиях это не проходит».

Ради этих трех «тезисов» и было затеяно все выступление. Они суть три кита «антиперестройки», все тот же сигнал к собиранию антиперестроечных сил, что прозвучал 13 марта со страниц «Советской России». Только сейчас он намного более опасен, ибо звучит в самом преддверии конференции, ободряя и вдохновляя, а главное — сбивая в штурмовую колонну всю «антиперестроечную рать».

Три «кита» — дохлые, но гарпунщик — бравый здоровяк, напористо, победительно сбывающий обществу свои мертвые трофеи.

Как ему мыслится плюрализм без оппозиции, реанимация экономики с помощью смешанных фирм и предприятий, кооператорской инициативы — без элементов рыночного хозяйства?

Если не мыслится, если отвергается, то, значит, он против установок на перестройку, демократизацию, гласность, неоднократно возглашаемую генеральным секретарем ЦК партии?

А если он против, то, следовательно, лжет, когда опровергает утверждения о разногласиях в руководстве.

Он лжет, опровергая, отрицая факт сопротивления перестройке, и тем самым выступает против М.С. Горбачева, не раз и не два говорившего о существовании оппозиции перестройке.

В еще более чудовищную ересь впадает он, когда проводит параллели между сталинским тезисом о нарастании сопротивления социализму и самоочевидным выводом о существовании в стране сил, тормозящих перестройку.

<…>

Мы летим в Нью-Йорк, на третью специальную сессию Генеральной Ассамблеи ООН по разоружению. Мы разоружаемся, чтобы легче дышалось стране и миру. Но слово берет какой-нибудь Вито Корлеоне из Томска, и спазм страха сжимает сердце: не повернется ли все вспять?

После Шеннона в салон к нам пришел Э.А. Рассказал о том, что получил письмо Ю. Любимова. Полагаю, что с благодарностью за содействие в приезде в Москву.

— А большое письмо он направил Михаилу Сергеевичу. Пишет, что не узнал страну. Извиняется за то, что подписал в Париже письмо советских диссидентов… Полагаю, надо разобраться, кто и как вынудил этих людей уехать и тем самым обеднил духовный потенциал общества… Совершенно антинародная, антисоветская практика…

Теперь столь же антисоветскими представляются мне все попытки вернуть страну в разбитые колеи застоя и регресса.

Страна пойдет назад под священным «Андреевским флагом».

<…>

10 июня

<…> Потом мы разговаривали с Э.А. о том, как изменилось к нам отношение и как это было заметно в день его выступления в ООН.

— Да, бывшие и нынешние недруги относятся лучше, а друзья — хуже.

— Почему?

— Боятся вызова своей власти. Власть — самый сильный наркотик.

— Настолько сильный, что даже знание реального положения вещей не влияет на властителя? Ведь есть объективная информация…

— Нет ее… <…>

16 июня

«Стены любого, наглухо закрытого крепостного гарнизона, со временем превращаются в стены больницы».

Нечто подобное произошло с моей страной. Она переполнена больными проблемами, и «врачи» не знают лекарств, необходимых для их врачевания. Едва ли не самая больная и, судя по всему, неизлечимая проблема — национальный вопрос. <…>

<…>

20 июня

<…> Коснулись положения дел в Нагорном Карабахе. В связи с вводом войск в автономную область я спросил Э.А., кто отдал приказ стрелять в демонстрантов в марте 1956 года.

— Апрель, 14-е, 1978 года помнишь? Идет сессия, я выступаю, Колбин передает мне записку: «На проспекте Руставели — демонстрация. Пять тысяч человек». Через две минуты: «Толпа растет». Еще через какое-то время: «Пятнадцать тысяч…» Вышел к ним. Остальное ты знаешь. А вот чего не знаешь. Возвращаюсь во дворец правительства и вижу: стоят во дворе бронетранспортеры. Спрашиваю командующего войсками ЗакВО: «Кто распорядился?» Отвечает: «Не знаю». Аналогичные ответы дали председатель КГБ и министр внутренних дел… Потом, много времени спустя, командующий ЗакВО признался: «Я приказал…».

Вот так складывается ситуация, над которой ты, один из главных руководителей республики, — не властен.

<…>

30 июня, вечер

<…> Э. тревожится:

— Ни один из выступивших на конференции секретарей ЦК компартий союзных республик не сказал о дружбе своих народов с русским. Армянский — Арутюнян — крутил и так, и этак, но все-таки вынужден был сказать о передаче Карабаха Армении. А ведь он знает о решении Политбюро по этому вопросу. Почему пошел против? Потому что в ином случае ему нельзя было бы возвращаться домой. А латыш Пуго? То же самое. Говорил едва ли не с голоса своих домашних националистов.

Ты знаешь, мне и по сей день не могут простить фразы: «Для нас, грузин, солнце взошло на севере». Я рассуждал так: это мое убеждение, и высказать его — мой долг перед моим народом. Если он не поймет меня — уйду.

<…>

Заговорили о так называемых привилегиях.

— Средняя зарплата партийного работника — 220 рублей, меньше, чем у квалифицированного рабочего. А власть — большая, и соблазны — велики. Привилегии, блага и льготы предназначены раскрепостить сознание человека для работы, освободить от бытовых забот, а с другой — лишить его импульсов к стяжательству.

Он не защищал этот «порядок вещей» — констатировал ситуацию. Вспомнил, как в годы войны подростком вместе с сестрой попал в дом к тогдашнему председателю Верховного суда Грузии.

— Даже по нынешним временам это была царская роскошь. У судей огромные возможности скатиться в болото взяточничества.

— После шестидесяти пяти надо уходить. Не уйдешь — сработает старче­ский инстинкт самосохранения, помноженный на власть, и будешь изо всех сил цепляться за ее кормило…

(…А корабль понесет на камни.)

— Я это наблюдал на примере Кириленко, Устинова, Черненко, Андропова, Брежнева.

1 июля, 11 часов вечера

Только что закончилась партконференция. Закончилась в атмосфере и под знаком битвы титанов. Дали слово Ельцину, спровоцировавшему выступление Лигачева.

Ельцин проиграл окончательно. Проиграл своей явной невменяемостью. Просьбой о политической реабилитации (аналогия с жертвами сталинских репрессий предстала явно несостоятельной). Проиграл невнятным объяснением истории с интервью западным журналистам, замалчиванием существенных фактов своего протеста, заявленного на октябрьском (1987 г.) Пленуме ЦК.

— Единственное, в чем виноват — не вовремя выступил…

<…>

Лигачев выиграл этот бой и укрепил свои позиции.

Укрепил свои позиции Горбачев, главный герой этого беспрецедентного события. <…>

21 июля

<…> Маленькая армянская мышка может сгрызть Большую Советскую Перестройку. Крошечный Карабахский ослик лягает систему под дых. Она кряхтит, неповоротливая, и задыхается. Как бы не рухнула под ударами народца, великого в своем национальном упрямстве и противостоянии гнету централизма.

<…>

Разговор с Л.Ф. Ильичевым, великим старцем, убившим «оттепель» пятидесятых.

— Читаю все, что обо мне пишут сегодня. Да и не только обо мне. В сборнике «Другого не дано» приложили академика Федосеева, де вчера утверждал одно, сегодня проповедует другое. Бог ты мой, да кто из нас не делал, что велели?! А сейчас подлаживаются. Аджубей в своих воспоминаниях о Хрущеве юлит и лукавит, дневники Симонова явно отредактированы…

— Меня интересуют выставка в Манеже и история с Пастернаком.

— К Пастернаку я не имею никакого отношения. А вот к Манежу — самое прямое.

Надо договаривать — пока живы. И он, и я.

Сталинизм воздвигает свои монументы в хаосе перестройки.

Чернобыль…

Карабах…

Сумгаит…

Еще одно интервью с академиком Л.Ф. Ильичевым.

— В министерстве кинематографии был создан художественный совет. В него входили Леонид Леонов, Алеша Сурков, Михаил Царев, Константин Симонов, а возглавлял его я.

— Вы работали тогда в ЦК?

— Был главным в «Правде»… И выполняли мы директиву Сталина: «Лучше выпускать десять картин в год и смотреть их весь год, чем выпускать в год сто картин и смотреть один раз…»

Он это сказал на заседании Оргбюро ЦК. Вел его Маленков, а Сталин вошел в заднюю дверь, походил и сказал: «Лучше десять картин, чем сто… Смотрели “Чапаева”, смотрели “Юность Максима”, “Ленина в 1918 году” и не устаем смотреть. Душа радуется…»

После этого и был создан худсовет… Конечно, это были сугубо бюрократический аппарат и сугубо бюрократическая процедура. Долго разбирали и утверждали сценарий. Потом смотрели и утверждали пробы. Здесь-то и начинались сшибки, за которые мне и сейчас вламывают. Ромма в «Огоньке» читали? Это не он — его жена написала. Он все норовил свою жену в фильм вставить — Кузьмину, другой — Роом — свою, Герасимов — Макарову… Мы противились, они обижались. Только Довженко не совал свою Солнцеву куда попало.

Один его фильм мы крепко испортили — «Мичурин». Ошибку перед Сталиным допустил. <…> У Мичурина были повадки барина-крепостника. С женой обращался как с дворовой девкой, с помощником, садовником Иваном — как с крепостным мужиком. Довженко придумал такой кадр — о смерти Ивана. Цветут на весеннем склоне яблони, а под ними, укрытый белым саваном — садовник, а за кадром — голос Мичурина: «Ива-а-н!» Мороз по коже, такой кадр.

Послали фильм Сталину на просмотр. А утром звонит. Сам.

«Вы что это, молодой человек, так рано в мистицизм ударились? Нехорошо это. Надо из фильма мистику убрать».

Собрали совет и, не называя источник, стали говорить, что де надо бы с мистикой как-нибудь… Гляжу, Довженко краснеет, как клоп, насосавшийся крови. Леонов бросился к нему: «Что с вами, Саша?!» Еле в чувство привели.

Потом Довженко придумал другую сцену, какой в жизни не было: входят в Тамбов части Красной Армии и спасают мичуринский сад от разорения. А на самом деле сад разорили, опытные делянки уничтожили… И вышел фильм с красноармейским кордоном у сада.

Вот такой грех на моей душе. А как было с «Иваном Грозным»? На совете разгорелись споры. Одни говорили: плевок в душу русского народа, другие: слишком мрачно, третьи: если по правде — то оставить.

Я написал Сталину, как было, и послал письмо с фильмом. Сталин даже не ответил.

Еще эпизод, тоже с Грозным связан. Поставили в Малом «Иоанна», играли Пашенная и… Поляков. Публика была в восторге, овации, хвалебные рецензии. На одном спектакле побывал Сталин. Никто не знал, что он сидит в директор­ской ложе и смотрит — больше в зал, чем на сцену. А в зале — аплодисменты.

Утром снова звонок.

«Почему не даете критическую рецензию на спектакль?»

Я говорю: «Да ведь ТАСС и другие газеты похвалили…»

«Другие газеты — это другие газеты, а “Правда” — это “Правда”».

Разъяснил мне популярно, что «Правда» — центральный орган ЦК, а не центральный орган партии, припомнил спор Ленина с Плехановым, а под конец сказал: «Подготовьте рецензию. Сами напишите».

Ломал я голову, как это сделать. Спектакль мне нравился. Как быть? Лукин из литературного отдела ЦК обратил мое внимание на карикатурность Грозного в исполнении Полякова. Бегает по сцене с саблей в руках, плюгавый такой…

Оттолкнулся от этого, написал, отнес Щербакову — тот до этого звонил мне, сказал, что ему поручено посмотреть — Щербаков кое-что добавил и — в набор. Напечатали. А через два дня Поляков умер.

Покаявшись в двух грехах и выкурив две сигареты, старик рассказал мне еще одну историю.

— Вызывает Сталин директора ТАСС Хавинсона, подает ему телеграмму на английском языке. «Прочитайте, товарищ Хавинсон». Хавинсон бледнеет. «Я не знаю английского языка, товарищ Сталин». — «Ну, хорошо».

Назавтра Хавинсона сняли. «Что это за директор ТАСС, не знающий английского?»

Хавинсон пришел в «Правду» и за год выучил английский язык. Стал приличным обозревателем.

Уходя, академик бросил взгляд на «Огонек».

— У Ромма и других «женатиков» были причины протестовать против решения уменьшить производство фильмов. Картины снимали именитые, остальные простаивали. Были убытки, молодежь слонялась без дела…

Вернулся, чтобы выплеснуть на меня еще два-три прилива памяти.

— На одном из последних для меня заседаний — совещании с творческой интеллигенцией — я выступил с докладом. Вообще на всех таких встречах доклад был мой, а Хрущев вклинивался в него, разваливал, и получалось нечто несусветное, хрущевское, а не ильичевское.

Так вот, закончил я доклад, сошел с трибуны, а Миша Ромм мне вдогонку: «Кончилась ильичевщина!»

Не осмелился крикнуть: «Кончилась хрущевщина!» Меня бить легче…

— А что там произошло с «Заставой Ильича» Хуциева? Марлен говорит, что вы его поддержали.

— Поддержал. Но кроме меня были другие — они не поддержали… Вот Алеша Аджубей — такие благостные воспоминания опубликовал. Будто стоял в сторонке и молча наблюдал за своим тестем… Мы никогда заранее не могли предугадать, как повернется то или иное заседание Политбюро. Никита Сергеевич был непредсказуем. Достаточно было одного непростого слова, чтобы он круто поворачивал дело. Кто знает, что нашептывало ему ближайшее окружение? А Аджубей был среди наиближайших.

Разделили парткомы на промышленные и сельскохозяйственные. Однажды сидим на пляже в Пицунде — Хрущев, Подгорный, Микоян, я, еще кто-то. Разговариваем. Я осторожно так высказался, не разделили ли мы партию на две партии — сельскую и городскую. В плане предположения высказался. Хрущев поднял толстый свой кулак и — хрясь по булыжнику.

«Ни х… не понимаешь, а туда же лезешь!»

<…>

4 августа

<…> Сегодня летим в Афганистан. Там, судя по всему, худо. Углубляется раскол НДПА. <…>

Э.А. явно встревожен. Развал Афганистана может ударить и по перестройке. Мы уберегли тысячи жизней, вернули домой войска, но своих «клиентов» не уберегли.

Едем спасать друзей от них самих. Вряд ли это удастся. Противоречия оказались сильнее страха гибели.

<…>

Посольство перестраивается в крепость, обносится вторым рядом бетонного ограждения. Посольского корта нет — есть строительная площадка, углубившаяся в землю: строят бомбоубежище. На территории посольства сложены склады из труб, проволоки, кабеля, стальных профилей.

<…>

После 15 августа наши войска останутся лишь в пяти провинциях. Эта группировка сможет обеспечить стабильность, однако после ухода последнего советского солдата ничего гарантировать нельзя. <…>

<…>

6 августа

<…> Внезапный толчок рывком сдвинул стол. Закачались люстры. Потолок сместился у меня на глазах. Возникло удивительное чувство беззащитно­сти. Землетрясение.

— Не волнуйся, — говорит Поляничко. — Еще одна волна, и все кончится.

Но их было еще две, более сильных, чем первая.

Погибнуть в Кабуле под обломками здания, разрушенного подземными ударами? Невеселая перспектива.

Здание ЦК расколотой партии уцелело. А вот в Национальном Совете — возрожденном Наджибом парламенте — обвалился потолок. Тем не менее встреча Э.А. с председателями палат состоялась в назначенный срок.

<…>

Для Э.А. эти встречи — не пустой звук. Против «клуба знатоков» играет «телезритель» из Томска.

— Аналогии не всегда верны, но нечто подобное переживаем и мы. Система власти перестраивается на новой основе.

Ни один народ не потерпит иностранного военного присутствия. Вы поступили поистине мудро, когда, приняв политику национального примирения, согласились с выводом наших войск. Экстремисты лишились главного лозунга. Теперь они сражаются против народного правительства. Оно предлагает мир, а те обстреливают города. Наш просчет в том, что мы не показываем противника.

Если судьба революции зависит от партии, то ее единство — главная задача. Раскол НДПА — катастрофа. Я слушаю вас, слушаю других — все выступают за единство. Если все выступают за единство, то кто же против?

Если режим рухнет, то никто не станет разбираться, кто из вас — «халькист», кто — «парчамист»…

Кештманд:

— Проблема не в нас. Мы уже не те, что шесть месяцев назад. Проблема в том, как донести идею единства до рядовых членов партии.

Э.А.:

— Доводите. Наша судьба крепко связана с вашей. Вчера я говорил своим помощникам о том, что, если у вас дело не пойдет, нам придется подать в отставку.

7 августа

После бесед вчерашнего дня напрашивается печальный вывод: все эти годы мы вольно или невольно содействовали углублению противоречий и разногласий. И все эти годы нам пытались внушить мысль, что без наших войск афганская армия не совладает с ситуацией. Этот стереотип вылился для афганцев в комплекс неполноценности. <…>

<…>

27 августа

<…> Ия, молодая жена моего старого друга Парчо:

— Почему я люблю вас? Вы — талантливое поколение.

И впрямь талантливое, хотя и запуганное. А может, талантливое потому, что запуганное? Слишком много несем мы в себе: тридцать седьмой и последующие… <…>

<…>

3 сентября

<…> Исповедальная беседа с шефом. <…>

— После какой-то черты надо уходить. Надо, чтобы ты не вызывал жалости. Надеюсь, лет 6–7 мы еще поработаем, ни у кого не вызывая жалости. Трудности огромны, внутри страны сложностей подчас больше, чем за ее пределами, но мы еще поборемся… <…>

<…>

22 сентября

<…> Инцидент у Госдепа: охранники сваливают на землю какого-то мужчину. Суматоха, сутолока. Оказывается, очередной армянин попытался вручить очередную петицию… В этой Америке не соскучишься.

Вечером по TV — крупным планом: средних лет хапа с плакатом: «Горбачев! В Ереване у меня умирает мать, а мне не дают визу».

Э.А., когда тому начали заламывать руки, выскочил из машины — на помощь. К вечеру вопрос о визе был решен. <…>

23 сентября

<…> Я впервые в Овальном кабинете. Первое впечатление — он овален. «Я с детства не любил овал, я вечно угол рисовал…» В этом овале — масса острых углов, и все они были нарисованы Рейганом. Но поначалу Э.А. задал разговору округлый тон <…> в примирительном тоне прошелся по всем пунктам советско-американской повестки дня, на что Рейган ответил стандартными и статичными своими заклинаниями типа: народы не доверяют друг другу не потому, что вооружены, они вооружаются, потому что не доверяют друг другу. Вам не доверяют, потому что ваши действия противоречат вашим словам и международным законам. Особенно это относится к правам человека. <…>

25 сентября. Нью-Йорк

А 8 часов вечера прильнули к телевизорам: политические дебаты Буш — Дукакис. Бой претендентов, жюри — многомиллионная аудитория. Напоминает викторину «Что? Где? Когда?» Соперники набирают или теряют очки, аудитория сравнивает и выбирает. Демократия — зрелищна, театральна, жестока. А суть поединка? Признаюсь, эти ребята показались мне скучноватыми. Единственное, что запомнилось — реплика Буша: «Когда имеешь дело с такими сильными оппонентами, как Горбачев и Шеварднадзе, надо самому быть сильным». <…>

<…>

5 ноября

А тем временем взрывы гремят в Отечестве. Карабах, Ереван, Сумгаит, Прибалтика, демонстрации в Грузии. Не зная, что противопоставить развалу, как остановить его, перестройщики вносят проекты драконовских законов, облаченные в греческие драпри демократии.

Закон о правах и полномочиях внутренних войск — дубинке против шествий, митингов и демонстраций, закон о разрешительном порядке их проведения довольно просто прошли стадию утверждения сессией Верховного Совета.

Зато дополнения к Конституции и проект закона о реформе избирательной системы вызвали бурю протестов. Протестуют юристы — законопроекты безграмотны в иных своих положениях, протестуют Сахаров и иже с ним, усмотревшие в этих проектах попытку удушить в колыбели новорожденную демократию; протестуют демократические фронты Прибалтики, для которых эти ублюдочные проекты суть посягательство на самое перспективу расширения суверенитета союзных республик.

Насколько мне известно, и Э.А. высказался против некоторых положений, в частности — о праве союзных органов вводить «особое положение» на территориях союзных республик, но остался в меньшинстве.

Звучат предложения рассмотреть и принять новые законы не на ближайшей сессии Верховного Совета, избранного на «застойной» основе, а на съезде народных депутатов, сформированном в условиях «подлинного народовластия». <…>

<…>

14 ноября

Я — Л.Ф. Ильичеву:

— Вчера по TV показывали фильм режиссера Пастернака «Черный квадрат» — о русском авангарде. Видел в нем кадры: Никита Сергеевич вместе с вами мордует художников-абстракционистов.

— Я их не мордовал!!! Это он меня мордовал: «Как ты смел допустить такое искусство?!»

Вспоминает:

— Достойнее всех вел себя Эрнст Неизвестный, пытался понять критика и разъяснить ему свое искусство. Но его никто не слушал… <…>

На совещании говорили о т.н. секретном приложении к пакту Молотова — Риббентропа.

Э.А.:

— Бережков его видел?

Ильичев:

— Вряд ли. Вот Павлов, тот мог видеть…

Э.А.:

— Слава Богу, есть кого наказывать!

Ильичев:

— Есть, Эдуард Амвросиевич. Мало, но есть. Пока есть — надо поторопиться. <…>

17 ноября

Вчера Верховный Совет Эстонии на своей внеочередной сессии принял ряд установлений, создавших фактически ситуацию первого в стране конституционного кризиса. Вслед за эстонскими законодателями (теперь уже без кавычек) аналогичные шаги могут предпринять парламенты Латвии и Литвы. А там сорвется лавина.

<…>

Иными словами, эстонские законодатели впервые в истории страны вводят право вето на решения «центра».

Сегодня утром Президиум Верховного Совета СССР объявил эту поправку противоречащей Конституции СССР. Формально это верно. Согласно ст. 74 Основного закона страны все законы СССР обязательны на территории всех союзных республик.

Но здесь же из этой нормы вылезает явное противоречие, ибо, по Конституции СССР, каждая союзная республика — суверенное государство, а коли это так, то суверенитет предполагает именно ту логику действий, которую продемонстрировали эстонцы.

<…>

Предложенная эстонцами «декларация суверенитета» создает парадоксальную ситуацию: демарш направлен фактически против того, кто вызвал в стране перемены, предопределенные демократизацией и гласностью, — т.е. против Горбачева.

Единство и стабильность государства поставлены под вопрос. Не поставлена ли тем самым под вопрос жизненность перестройки как политики обновления?

Боюсь контрреволюции. Боюсь распада.

<…>

23 ноября

Такое чувство, будто стоим у черты развала. Все меньше управляема ситуация, все больше, грознее выявляется слепая стихия политической анархии.

В Баку полумиллионный митинг с призывами к армянским погромам. В Кировабаде гибнут семь солдат, вспыхивают уличные беспорядки. Водится комендантский час. Интернируются зачинщики волнений.

В Тбилиси собирается сессия Верховного Совета, перед Дворцом правительства — 50-тысячная толпа. <…>

Что происходит? Еще вчера инертная масса бунтует, грозя распадом «монолитному» некогда государству.

<…> Поражает, с какой упрямой слепотой идут иные к катастрофе — личной и всеобщей. <…>

<…>

26 ноября

Летим на Байконур. <…>

<…> Байконур куда как впечатлил меня. В первую очередь своей «модельностью», своей способностью выражать и отражать сущность так называемой советской жизни: самое невероятное, самое немыслимое, самое причудливое соотношение, соседство великой, подчас гениальной мысли с убожеством условий человеческого бытия, нижайшего уровня жизни. Поразительное сочетание прозревающего все и вся таланта и меры культуры.

«Ты и обильная, ты и бессильная». Впрочем, Байконур реабилитировал себя ракетой-носителем «Энергия», трехтысячетонной платформой под ней, кораблем многоразового использования «Буран», сияющим стойлом для него (высота — 63 м) и совершенно неописуемой стартовой площадкой для «Энергии». А еще — посадочной полосой для «Бурана»: длина — четыре с половиной километра, ширина — восемьдесят метров <…>

Здесь мой кричащий комплекс неполноценности несколько приутих, и я сказал себе, что если мы способны создавать такие носители, такой звездолет и такую гавань для него, то, значит, у нас есть будущее.

Но при этом мы увязли в прошлом как в болоте. <…>

29 ноября

Вчера открылся Пленум ЦК. Сегодня — внеочередная сессия Верховного Совета. Повестка дня, как сейчас полюбилось говорить, «судьбоносная»: проекты законов о дополнениях и изменениях к Конституции СССР и выборах народных депутатов.

Фон: резня в Азербайджане и Армении, турецкие знамена над бакинской площадью Ленина, отповедь Эстонии, многолюдные митинги и тысяча молодых людей на ступеньках Дворца правительства в Тбилиси, голодающих в знак протеста против трех одиозных, ущемляющих суверенитет республик статей.

А на пленуме и сессии все идет так, словно ничего не происходит. Доклад не содержит даже ссылок на характер и масштабы протеста, не принимаются в расчет просьбы и требования поправок. Единственное, что прозвучало достаточно внятно, — обвинение в адрес руководителей, «попрятавшихся в окопы».

Десятилетиями в руководители система выдвигала самых бездарных, самых серых людей, и теперь вот мы удивляемся тому, что некому дискутировать с гамсахурдиями и коставами.

Э.А. предпринял неожиданный ход. Уговорил М.С. обратиться «к грузин­скому народу» с устным обращением, написал его и передал в Тбилиси. Там его распространило телевидение, а потом Нугзар Попхадзе («как бы к нему ни относиться — человек он активный») «зачитал» его на митинге, присовокупив, что передано оно через члена Политбюро, министра иностранных дел СССР Э.А. Шеварднадзе.

Нарыв лопнул. Аплодисменты заглушили вопли оппозиции. Голодающие дети дали увезти себя в больницы и домой. Митингующие разошлись.

Надолго ли? <…>

<…>

Демократия — это когда говорят все и когда можно услышать каждого.

Демократия — это не власть большинства, а народовластие. Но что такое народ? Озлобленный тракторист снегоуборочной машины, оравший на меня сегодня утром, — тоже народ (Он орал не на меня — на черную «Волгу», на мою куртку и шапку-ушанку, на мою функцию, наконец. Он не видел во мне личности и не знал, что за унижение моей личности может последовать наказание. И к нашему общему несчастью, этого не знал и я. Я был беззащитен перед насилием.)

Демократия — это власть и меньшинство. Оно должно иметь гарантированные защищенные обществом права, влиять на ход событий, агитировать, добиваться пересмотра решений, ибо меньшинство, вплоть до одного человека — это часть народа.

Демократия без плюрализма в обществе — плюрализма идей, ассоциаций, верований, культур — опасна. Уходя в подполье, она разъедает общество изнутри, и оно легко поддается разрушительным ударам извне.

Это плюрализм — позволить идейным и национальным меньшинствам в обществе говорить, пропагандировать, переубеждать большинство. Нам надо учиться прислушиваться к несогласным. Их несогласие не ослабляет — обогащает общество.

<…>

6 декабря

С М.С. в Нью-Йорк, на 43-ю сессию Генеральной Ассамблеи ООН. <…>

7 декабря

<…> Зал полон до отказа. Данте Капуто тоном средневекового герольда объявляет выход М.С. Горбачева.

Он выходит… усаживается в белое кресло. Почти тридцать лет назад, сделав то же самое, Никита Сергеевич сказал этому залу: «Рекомендую — боржом». Потом он стучал башмаком по затылку испанского делегата, наслав ужас на мировое сообщество. Лишь сравнительно недавно мы стали выступать здесь как порядочные люди, и уж совсем вот-вот — смогли перестать быть горевестниками для мира.

М.С. произносит свою долгожданную речь. <…>

Ему аплодировали долго. Я встал. Г. Арбатов поправил меня: «Здесь не принято вставать». «Тем не менее, — ответил я, — американцы встают, когда заканчивает Рейган».

<…>

Когда донеслась до слуха спокойно произнесенная фраза: «В Армении землетрясение»? После выступления М.С. или на пароме, когда от пристани в Манхэттене мы отплыли к Governors Island, где Рейган и Буш ждали к ланчу Горбачева?

Я не отреагировал как следует на эту фразу — мало ли потрясений выпало на долю Армении в последние месяцы, чтобы еще одно могло взволновать сильнее всех предыдущих?

Но уже на острове А. Беликов, бывший тассовец и штатный записывающий монологов М.С., сказал, что погибло, вероятно, около десяти тысяч, и я понял, что в жизненном распорядке страны снова многое круто меняется. <…>

<…>

19 декабря

<…> Токио поднимает флаг Японии.

<…>

Нам предстоят трудные переговоры. Острова, четыре «северных» острова — Хабомаи, Шикотан, Уруп, Итуруп — камень преткновения в советско-японских отношениях. Не убрав его, не улучшить отношений. Но и убрать его, то есть отдать острова Японии, мы не намерены. Однако, оставаясь на этой мертвой позиции, можно подтолкнуть Японию к милитаризации. Не допустить этого — стратегическая задача. <…>

<…>

21 декабря

На Филиппины, в Манилу <…>

<…>

Город — дворцы и хижины. Дворцы — исхлестанные и ободранные тайфунами, хижины — преживописнейшие лохмотья беззаботного нищего. И масса конных повозок — не оговорился — конных: лошадиные силы, одетые в ведерный цинк и самолетный алюминий, изукрашенный чеканкой, резьбой, насечкой, скульптурой малых форм — лошадки на капотах, балдахины с фестонами… Это — «джипни», наследие проклятого прошлого. Уходя, американцы оставили горы подержанных джипов, а местные умельцы дали свободу своей фантазии.

<…>

После Токио — тропическая Тьмутаракань, южно-восточно-азиатский медвежий, то бишь слоновий, угол. Слонов я, впрочем, не приметил.

<…>

31 декабря

Что за год получился — равный двум, четырем, а то и десяти. «Год, когда мир распространялся как эпидемия», и разносчиками ее «бацилл» были мы. <…>

Публикация Георгия Степанова

Окончание следует

1 Здесь и далее: Э.А.Ш., Э.А. — Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе.

2 Джордж Шульц (1920–2021) — в 1982–1989 годах — государственный секретарь США.

3 Сергей Петрович Тарасенко (1937–2022) — в 1985–1986 годах — советник при министре иностранных дел СССР, в 1986–1987 годах — помощник министра, в 1987–1989 годах — начальник общего секретариата МИД СССР, в 1989–1991 годах — начальник управления оценок и планирования МИД СССР.

4 Здесь и далее: М.С.Г., М.Г. — Михаил Сергеевич Горбачев.

5 Владимир Борисович Ломейко (1935–2009) — в 1984–1986 годах — руководитель пресс-центра МИД.

6 Эдуард Иосифович Песов (род. в 1932) — российский фотограф, работавший со всеми министрами иностранных дел СССР и РФ, начиная с Андрея Громыко.

7 Здесь и далее: А.А.Г. — Андрей Андреевич Громыко (1909–1989) — в 1957–1985 годах — министр иностранных дел СССР.

8 Анатолий Федорович Добрынин (1919–2010) — в 1962–1986 годах — посол СССР в США, в 1986–1988 годах — заведующий Международным отделом ЦК КПСС.

9 Олег Александрович Трояновский (1919–2003) — в 1976–1986 годах — постоянный представитель СССР при ООН.

10 Владимир Федорович Петровский (1933–2014) — в 1979–1986 годах — заведующий отделом международных организаций МИД СССР.

11 Ганс-Дитрих Геншер (1927–2016) — в 1974–1992 годах — министр иностранных дел и вице-канцлер ФРГ.

12 Роберт Макфарлейн (1937–2022) — в 1983–1985 годах — советник Р. Рейгана по нацио­нальной безопасности.

13 Чжао Цзыян (1919–2005) — в 1980–1987 годах — премьер Государственного совета КНР.

14 Виктор Георгиевич Комплектов (1932–2020) — в 1982–1991 годах — заместитель министра иностранных дел СССР.

15 Синтаро Абэ (1921–1991) — в 1982–1986 годах — министр иностранных дел Японии.

16 Ясухиро Накасонэ (1918–2019) — в 1982–1987 годах — премьер-министр Японии.

17 Ким Ен Нам (род. в 1928) — в 1983–1998 годах — министр иностранных дел КНДР.

18 Мариан Ожеховский (1931–2020) — в 1985–1988 годах — министр иностранных дел Польши.

19 Мария Конопницкая (1842–1910) — польская писательница.

20 Психологическая драма «Покаяние» Тенгиза Абуладзе (1924–1994), снятая в 1984 году, в итоге вышла на экраны лишь в 1987-м.

21 Главным редактором «Октября» в 1973–2001 годах был Анатолий Ананьев. Григорий Бакланов в 1986 году стал главным редактором «Знамени».

22 Динмухамед Ахмедович Кунаев (1912–1993) — в 1960–1962 и 1964–1986 годах — первый секретарь ЦК КП Казахстана. В декабре 1986 года отправлен в отставку.

23 Геннадий Васильевич Колбин (1927–1998) — в 1975–1984 годах — второй секретарь ЦК КП Грузии (первым секретарем тогда был Э.А. Шеварднадзе), в 1986–1989 годах — первый секретарь ЦК КП Казахстана.

24 Мохаммад Наджибулла (1947–1996) —  в 1986–1992 годах — генеральный секретарь ЦК НДПА, в 1987 году — председатель Революционного совета ДРА, в 1987–1992 годах — президент Афганистана.

25 Бабрак Кармаль (1929–1996) —  в 1979–1986 годах — генеральный секретарь ЦК НДПА и председатель Революционного совета ДРА.

26 Султан Али Кештманд (род. в 1935) — в 1981–1988 и 1989–1990 годах — премьер-министр Афганистана.

27 Н. Иванова. Иллюзия обретения // Литературная газета, 1987, 1 апреля, № 14, с. 4.

28 Н. Андреева. Не могу поступаться принципами // Советская Россия, 1988, № 60, 13 марта, с. 3.