|
Об авторе | Павел Русланович Палажченко — переводчик, дипломат. Родился в 1949 году в Московской области). Участвовал в переговорах по разоружению в Женеве, международных конференциях, сессиях Генеральной Ассамблеи ООН, а также в советско-американских встречах на высшем уровне в 1985–1991 годах; был переводчиком М.С. Горбачева и министра иностранных дел Э.А. Шеварднадзе. С 1992 года работает в Фонде имени М.С. Горбачева.
Автор книг «My Years with Gorbachev and Shevardnadze» (Penn State Press, 1997), а также «Все познается в сравнении, или Несистематический словарь трудностей, тонкостей и премудростей английского языка в сопоставлении с русским». В 2021 году вышла книга воспоминаний «Профессия и жизнь», главы из которой печатались в «Знамени» (№ 10 за 2020 год). Предыдущая публикация прозы «Обстоятельства времени» (№ 2 за 2022 год)
Живет в Москве.
Павел Палажченко
Два рассказа о «странностях любви»
Рождественская история
Профессор Владимир Федорович С. переспал со студенткой Леной В. Делать этого, вообще говоря, не следует, хотя у нас в стране это не запрещено. Дотрагиваясь до тугой, еще не начавшей стареть кожи, он испытывал ощущение, ушедшее на дно памяти со школьных еще лет, но это ощущение скорее испугало его, чем привело в восторг.
Роман продолжения не имел, а история — имела. Но по порядку. Лена писала дипломную работу, выбрав из предложенных тем «Средства архаизации текста в русских переводах Сонета XXV Шекспира». Однажды в октябре она подошла к профессору после семинара и сказала, что в переводе Маршака архаизации не нашла. Правильно, ответил Владимир Федорович, у него нет, а у других можно поискать. Прошло несколько месяцев, студентка снова подошла к профессору и протянула несколько страниц. Владимир Федорович мельком взглянул на них, потом на Лену. Он вдруг понял, что совсем забыл о том, что дипломницу надо было подгонять, что-то ей подсказывать и советовать. До дня защиты оставались считаные недели. Пришлите мне по мейлу, сказал профессор. Адрес у вас есть? Он уже понимал, что жалкий набросок студентки придется переписывать. Это случалось и у него, и у других преподавателей по разным причинам и последствий никогда не имело. Профессор С. был ретландианец, но не афишировал этого. Однажды на какой-то конференции в Петербурге он имел неосторожность вскользь сказать, что «не видит» стратфордского Шекспира, и в ответ на эту реплику молодой, популярный среди студентов и обласканный начальством профессор Р. темпераментно его обругал. Владимир Федорович решил не продолжать полемику и вернулся к своим основным занятиям — Марлоу, Блейку, Мильтону.
Текст дипломной работы, которую он вернул Лене В., имел мало общего с Лениными страничками. Шутки ради профессор включил в него несколько завуалированных намеков на Ретланда и его жену Елизавету Сидни, которые — он был уверен — ни Лена, ни рецензент, молодой оболтус преподаватель М., не заметят. За несколько дней до защиты студентка подошла к нему в коридоре и стала сбивчиво задавать вопросы. Вопросы были смешные, задавались с не совсем понятной профессору целью, он пытался ответить, но студентка перебивала его, что-то бессвязно говорила. Мне пора, сказал он. Я вас провожу, решительно ответила она. В метро они ехали молча, но было недалеко, всего пять остановок. Когда они подошли к тяжелой двери сталинской высотки, ему показалось, что у нее перехватило дыхание — то ли от впечатления, то ли от ожидания того, что произойдет через четверть часа.
Владимир Федорович унаследовал квартиру отца, который был связан с атомным проектом. Он был поздним ребенком, а отец умер не очень старым, так что он его мало знал, смутно помнил. Мама, красивая женщина из московской литературной семьи, прожила еще двадцать лет, застала его брак и развод, который ее чрезвычайно огорчил. Почему вы разошлись, спрашивала она его и, услышав ответ: Мама, она на меня кричала! — некоторое время смотрела на него строгим взглядом. Ты не понимаешь женщин. Я их не знаю, отвечал он. Больше он не женился. Как многие поздние дети, он не обладал «темпераментом», а главное — не умел переносить женских капризов. Капризы, улыбки, косметика, иногда слезы — все это он почти ежедневно видел «на кафедре» и с ужасом думал, что будет видеть каждый день дома. Студентка Лена В. оказалась опытной и изобретательной женщиной. Я тебя раскочегарила, шептала она под утро. Он не отвечал.
На защите Лена немного запуталась в ответах на вопросы оболтуса М., который оказался не так прост, как предполагал профессор С. Тем не менее рецензент рекомендовал оценить работу на отлично, подмигнув, как показалось Владимиру Федоровичу, студентке В. Лена уехала в город К., откуда когда-то приехала в столицу, и стала преподавать там английский язык в бывшем пединституте, переименованном в университет. Она готовила разработки по домашнему чтению и СМИ, вела уроки разговорной практики. Личная жизнь не очень складывалась, на кафедре были одни женщины… был один студент, блондин, который ей очень нравился, но она не решалась. Однажды профессор С. получил по электронной почте письмо с приложенным текстом. Письмо было от Лены В. Уважаемый Владимир Федорович, писала она, я горжусь тем, что писала у вас дипломную работу, я многому научилась и хотела бы продолжить начатое тогда исследование. Моя нынешняя работа не дает большого удовлетворения, она слишком рутинная. Вообще жизнь нельзя сказать, что сложилась очень удачно, но это так, in passing1. Я очень прошу вас взглянуть на прилагаемую статью, посвященную русским переводам Сонета СXVI. Заранее благодарю.
Он открыл текст. Нескольких предложений было достаточно, чтобы ощутить беспомощность Лениного опуса. Она, как и прежде, систематически путала «также» и «так же», в «критическом разборе» известных переводов были разбросаны обрывки мыслей, когда-то вписанных им в ее дипломную работу, а «советы будущим переводчикам сонета» вызвали у профессора С. сначала улыбку, а потом смех. Он знал этот великий сонет, обращенный Елизаветой к Ретланду, наизусть. Когда-то начинал переводить его:
Не дóлжно мне препятствия чинить
Двух душ союзу. Счастья нет в любви,
Изменчиво готовой изменить,
Призыву внемлющей, лишь позови.
Но дальше не получалось: грандиозная мистерия любви, звезд и пространства-времени не поддавалась русским словам. Быть может, думал он, дело в том, что настоящей любви я не знал.
Он вышел на улицу, быстро, поеживаясь, дошел до бульваров. Был конец декабря, фонари подсвечивали мелкие, почти незаметные снежинки. Людей было немного — спектакли в театрах уже начались, оставались только неторопливые прохожие, пожилые дамы, напоминавшие ему маму в последние годы жизни; изредка появлялись компании молодых людей с банками пива.
Что делать с письмом и статьей Лены, он не знал. Отредактировать статью было невозможно, и даже переписать, хоть что-то сохранив, он не смог бы. В памяти снова возникли строки сонета, и внезапно, ниоткуда, появились русские слова, через несколько минут сложившиеся в строфу:
О нет, любовь есть вековечный знак,
В волнах неодолимых бытия
Она — звезда, пронзающая мрак,
Загадочная, но вовек твоя.
Дальше не получалось.
Он вернулся в пустую квартиру и сел за компьютер. В третьем часу ночи статья была готова. Но он не ложился — последняя строфа и ключ мучили, не отпускали.
Небо еще не посветлело, но Садовое кольцо уже гудело, наступило 25 декабря — европейское Рождество. Он разделся, почистил зубы, лег и почти мгновенно заснул. Проснувшись после двенадцати, он записал последние строки:
Любовь не шут, у Времени в ногах,
Виящийся, покуда все быстрей
Цвет юности оно стирает в прах.
Любовь пребудет до скончанья дней.
И если заблужденье строки эти,
Я не поэт, и нет любви на свете.
Письмо, которое днем позже получила Лена В., было коротким. Дорогая Лена, писал профессор С., мне приятно, что вы помните меня и продолжаете ваши шекспировские изыскания. Вашу статью я переработал. Мне кажется, что вместо «советов будущим переводчикам сонетов» лучше было бы закончить ее попыткой перевода. Все в приложении.
Ответ он получил почти сразу. Дорогой Владимир Федорович, писала Лена, я потрясена буквально вашим вниманием и что вы нашли для меня столько времени, просто невероятно даже. Статью я прочитала уже три раза, и вы столько изменили, что я не смогу ее публиковать как свою, но для меня было бы большой честью, если бы вы разрешили ее опубликовать как соавторскую. Огромное спасибо.
Профессор, озадаченно улыбаясь, еще раз перечитал письмо. Отвечать на него он не стал.
Вечером 5 января, накануне теперь уже русского Рождества, Владимир Федорович, вернувшись домой с концерта в Зале Консерватории, включил компьютер и открыл почту. Лена прислала ему письмо.
Дорогой Владимир Федорович, писала она, мне очень стыдно. Я не представляю просто, как я могла написать то письмо, насчет «соавторства». Я вас очень прошу, считайте, что не было этого письма, как мне вообще такое могло прийти в голову! (Структура и восклицательный знак после этого предложения особенно понравились профессору). Я вам обещаю, что никогда больше не попытаюсь даже писать никаких статей, и вас беспокоить не буду, а буду писать свои дурацкие разработки и проверять контрольные у студентов. Вы на меня не обижайтесь только, ладно?
Свой перевод 116-го сонета Шекспира Владимир Федорович С. решил не публиковать. Дорого как память.
Шекспир. Сонет CXVI
Не дóлжно мне препятствия чинить
Двух душ союзу. Счастья нет в любви
Изменчиво готовой изменить,
Призыву внемлющей, лишь позови.
О нет, любовь есть вековечный знак,
В волнах неодолимых бытия
Она — звезда, пронзающая мрак,
Загадочная, но вовек твоя.
Любовь не шут, у Времени в ногах,
Виящийся, покуда все быстрей
Цвет юности оно стирает в прах.
Любовь пребудет до скончанья дней.
И если заблужденье строки эти,
Я не поэт, и нет любви на свете.
(Перевод В.С.)
Вера Аркадьевна и Лена
Жизнь Веры Аркадьевны сложилась в общем довольно неудачно.
Она была из хорошей интеллигентной семьи, скромной, жившей трудно. Занималась музыкой, сначала скрипкой (в тесной комнате было просто негде поставить пианино), потом пением. Успехи были, по мнению родителей, неплохие, но Вера была не очень собой довольна. Когда ей было тридцать лет, ее приняли в хор Большого театра — папы к тому времени уже не было на свете, мама радовалась, а Вера понимала, что это потолок.
Ни с кем в хоре особенно не подружилась. Женщины — пожилые, средних лет и помоложе — жили своей жизнью, пели в роскошных декорациях и костюмах художника Федоровского, а потом возвращались в свои коммуналки, варили суп. У Веры случился короткий роман с Юркой Шараевским, красивым мужчиной неопределенных занятий, вращавшимся в театральных кругах. Он был мил, внимателен, но быстро исчез. Ребенка Вера решила не оставлять.
Постепенно она потеряла интерес к мужчинам. Леночка, дочь младшего брата Виталия — вот кого любила Вера Аркадьевна! Девочка росла замечательная — веселая, умная, музыкальная, даже играла в шахматы. Училась в консерватории и осталась преподавать на кафедре общего фортепиано. Наверное, у нее были другие мечты, думала Вера Аркадьевна, но этой темы в их разговорах не было. Зато Леночка щедро делилась с ней событиями своей довольно разнообразной личной жизни, даже кое-какими деталями — у Веры Аркадьевны иногда дух захватывало.
Вера Аркадьевна умерла от тромбоэмболии легочной артерии. Смерть легкая, долго не мучилась, и, оказавшись на том свете, она очень этому радовалась — больше всего она боялась долгой, немощной, болезненной старости. Боялась быть обременительной для близких… хотя близких почти не было. Наверное, Леночка меня навещала бы, думала Вера Аркадьевна, она хорошая, а впрочем, кто знает… Главное, Вера Аркадьевна была очень довольна, что может следить за ее жизнью, и не было у нее на том свете других занятий — только думать о своей прожитой не очень удачно жизни и радоваться за племянницу, когда ей было хорошо, горевать — когда плохо…
Лена возвращалась в Москву из Парижа, где провела две недели у Саши Еловского, преподававшего в Ecole Normale de Musique2. Когда он позвонил и она услышала его голос (мама говорила — «виолончельный!»), Лена тихо вздрогнула, несколько секунд не могла говорить, ей казалось, что все вернулось. Но в Париже почти сразу поняла, что ничего не получится. Саша ругал консерваторское начальство, сетовал на корейских учеников, несколько раз выматерился по-русски по поводу арабов и грязи на улицах. Он был совсем чужой.
Он отвез ее в аэропорт, на прощанье они поцеловались, потом Саша еще минуту постоял рядом с Леной, глядя куда-то в сторону.
Вера Аркадьевна вздохнула — в жизни Леночки закончилась целая глава.
Рейс задержали сначала на час, потом надолго, и в Шереметьево они приземлились после двух ночи. Заказанного такси не было, телефон не отвечал, и ей пришлось взять машину в аэропорту. Странные, как будто немытые мужчины предлагали такси сразу за таможней, но все они пугали Лену. Хоть кого-то приличного, подумала она, и он вдруг появился, уже у выхода из терминала.
— Такси?
— Да, — сказала Лена и даже не стала обсуждать цену.
В машине она вздремнула, а когда проснулась, услышала голос водителя.
— Попал я на эту работу после армии, думал, платят хорошо, а оказалось так себе. Вот извозом подрабатываю.
— Я заснула, не слышала вас, — сказала Лена.
— Ой, извините, что разбудил. Меня зовут Антон.
— Лена.
— Так я говорю, если вам нужна машина в аэропорт, звоните. Я работаю через два дня на третий, подвезу, когда свободен.
— Я не так часто летаю.
— Ну, если на дачу… или еще куда. Вбейте номер.
Лена достала телефон. Пусть будет.
Через две недели она была на концерте Жени Кригера — Бах, Барток. Женя не интересовался женщинами, но с Леной дружил светло и легко, всегда оставлял два билета. Лена была одна. После концерта, аплодисментов, бисов, поздравлений поехали на двух машинах к Жене на дачу — Таня с Виктором, Арик, еще кто-то прилип. Засиделись часов до двух ночи, наверное, не стоило, все как обычно — Женя рассказывал еврейские анекдоты, Таня после двух рюмок отключилась, Виктор смотрел на Лену…
— Останешься? — спросил Женя.
— Сейчас такси вызову, — сказала Лена и нашла в телефоне номер Антона.
— А, здравствуйте, Лена, я вас узнал, — интонация была немного простодушная, провинциальная. — Сейчас приеду, я тут как раз недалеко.
И действительно — приехал через пятнадцать минут. Машина была другая — «Мерседес», классный.
Женя вышел проводить ее, поцеловал в щечку.
— Двадцатого приходи, обязательно. Пригласительный на двоих, как всегда.
В машине Лене понравилось.
— Служебная, из гаража, — пояснил Антон. — А это ваш бойфренд?
— Нет, — улыбнулась Лена. — Это очень талантливый пианист, Евгений Кригер.
— А он первый концерт Чайковского играет?
— Играет, — рассмеялась Лена. — Но не всегда.
Дорога до ее дома была почти по прямой, через двадцать минут они были уже близко. Неожиданно для себя Лена сказала:
— А хотите 20-го числа пойти на концерт? Послушаете Женю.
— Конечно. Конечно, — повторил Антон.
Вера Аркадьевна очень волновалась. Ну, зачем же на Брамса? Первая симфония — этот ее Антон просто заснет. Да и второй концерт Брамса в интерпретации Кригера — ей не довелось услышать это грандиозное исполнение, но, как бы то ни было, шофер это не осилит.
С Брамсом у Веры Аркадьевны были сложные отношения. Петр Ильич, наверное, был прав — слишком большая претензия на глубину, «музыкальная мысль никогда не досказывается до точки». И все же… в этих переливающихся, перетекающих друг в друга мелодиях была-таки настоящая глубина, и истинный, мудрый лиризм был — без нажима, без истерического надрыва, который, что греха таить, отбрасывал некоторые вещи самого Петра Ильича в далекое прошлое… А Антон заснет, думала Вера Аркадьевна. Пригласила бы его лучше на что-нибудь попроще. Мазурочки Шопена послушать.
Антон действительно задремал, уже на второй части, Andante sostenuto, и когда началось щемящее соло скрипки, Лена забеспокоилась, что обратят внимание, и чуть толкнула Антона локтем. Он очнулся, посмотрел на нее смущенно, она в ответ улыбнулась. Но осадок останется, подумала Вера Аркадьевна. И у него, и у Леночки. Боже мой, как неловко…
Лена видела, что и второй фортепианный концерт не дошел до Антона, космическая феерия третьей части не потрясла, и сама она отвлекалась, и это раздражало, приходилось как бы снова настраивать себя, и не удавалось.
Антон довез ее до дома в своем «Форде Фокусе», по дороге они почти не разговаривали.
Лене приснился сон. Вера Аркадьевна сидит в большом дореволюционном кресле, стоящем посреди старого запущенного сада, руки на подлокотниках, смотрит прямо перед собой. То ли жива, то ли нет — непонятно. Потом глаза светлеют, добреют, губы начинают двигаться, что-то шепчут. Лена сначала не слышит, начинает прислушиваться, разбирает какие-то звуки, гласные, сонанты, потом шипящие. Но в слова все это не складывается. И вдруг, наконец, она слышит:
— Ну, зачем же на Брамса? Пригласила бы его лучше на что-нибудь попроще. Мазурочки Шопена послушать.
Женя заключил контракт с Harmonia Mundi3 — записи Скарлатти, Гайдна, Шостаковича и, конечно, Бартока, концерты в пяти европейских городах. Он писал эссе для будущего альбома, засиживался допоздна в библиотеке. В конце лета собрались у него на даче — проводить, может быть, насовсем.
— Женя, ты гений, — орал подвыпивший Арик. — И ты это знаешь, что, кстати, бывает редко.
— Арик, это пошло, такое нельзя говорить даже по пьянке, — возражал Женя, не совсем искренне.
Лена была одна, она скучала. Ей жалко было расставаться с Женей, она немного боялась за него, потому что знала, что в личной жизни он был иногда неосторожен. Вспоминала слова Еловского — хищники, интриганы, съедят… Дай Бог, чтобы все обошлось, думала она… может быть, запишет мазурки Шопена.
…Больше всего на свете Вере Аркадьевне хотелось, чтобы Лена была счастлива. Она следила за ней неотрывно. Иногда перед ее глазами возникало призрачное видение — по набережной в Ницце, где она никогда не бывала, или хотя бы в Римини, где она тоже никогда не бывала, идут Лена с Антоном, она в воздушном, полупрозрачном летнем платье, он в хороших светлых брюках. Только не в шортах, думала Вера Аркадьевна, ни в коем случае, ни одному мужчине они не идут.
1 по ходу (англ.).
2 Нормальная школа музыки (фр.) — частная консерватория в Париже.
3 Harmonia mundi — звукозаписывающая компания.
|
