ПРИСТАЛЬНОЕ ПРОЧТЕНИЕ

Об авторе | Илья Юрьевич Виницкий — доктор филологических наук, профессор кафедры славянских языков и литератур Принстонского университета. Научные интересы — русская литература XVIII–XIX веков и история эмоций. Автор книг «Ghostly Paradoxes: Modern Spiritualism and Russian Culture in the Age of Realism» (2009), «Vasily Zhukovsky’s Romanticism and the Emotional History of Russia» (2015), «Утехи меланхолии» (1997), «Дом толкователя: Поэтическая семантика и историческое воображение Василия Жуковского» (2006), «Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура» (2017), «Переводные картинки: Литературный перевод как интерпретация и провокация» (2022), «О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного» (2022). Печатался в журналах «Новое литературное обозрение», «Вопросы литературы», «Новый журнал», «Известия Российской академии наук». Сайт: https://slavic.princeton.edu/people/ilya-vinitsky. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Откуда пришло легкое дыхание, или 25-я красота Оли Мещерской» (№ 4, 2022).

Илья Виницкий

Отче Мандрыче

(Магический мотив в «Казаках» Л.Н. Толстого)

Филологический крещенский рассказ

                            Современному уму всякое заклинание должно казаться порождением

                             народной темноты: во всех своих частях оно для него нелепо и странно.

                             Так некогда относилась к нему и наука.

                                                                             Александр Блок. Поэзия заговоров и заклинаний

                                                                                             Как ваше имя? Смотрит он

                                                                                             И отвечает: ...

                                                                                                            А.С. Пушкин. «Евгений Онегин»

Заговор Ерошки

В крещенский вечерок, борясь с историко-филологической тоской и голодом духовным, размышлял над любимыми «Казаками» Толстого, а именно над забавно-мистическим местом в повести, где старый «заштатный и одинокий» гребенский казак-охотник Ерошка объясняет удалому Лукашке, как найти волшебную разрыв-траву, и учит его заговору, спасающему всадника от смерти в походе:

               «“Здравствуитя живучи в Сиони.

               Се царь твой. Мы сядем на кони.

               Софоние вопие, Захарие глаголе.

               Отче Мандрыче

               Человеко-веко-любче”.

— Веко-веко-любче, — повторил старик. <…>

Лукашка засмеялся.

— Да что, дядя, разве от этого тебя не убили? Може, так.

— Умны стали вы. Ты все выучи да скажи. От того худа не будет. Ну, пропел «Мандрыче», да и прав, — и старик сам засмеялся»¹.

Этот заговор был вначале записан Толстым на отдельном листке, скорее всего, со слов его кавказского «кунака» — урядника из преимущественно старообрядческой станицы Старогладковской, «старика ермоловских времен, казака, плута и шутника» Епифана Сехина (Япишки или Епишки). Прототип Ерошки Сехин поразил в свое время воображение писателя фантастическими рассказами о кривом колдуне Миньке, который «бил зверей потных, которых черти ему с гор пригоняли», а потом, «встретившись с Чеченцами, превратил себя и Ивана Иваныча в 2 лоховых куста»². Заговор суеверного казака был вписан в одну из последних копий повести и включен при публикации в XVI главу с незначительными изменениями³.

Насколько мне известно, вопрос о происхождении, смысле и роли в повести этого кажущегося бессвязным текста до сих пор не ставился. А жаль, потому что за ним кроется важная для творческой идеологии Толстого (и многих его современников) проблема реконструкции и апологии народной религиозности, фундаментально отличающейся от государственно-православной и российско-дворянско-интеллигентской⁴. В дневниковых записях и повести о казаках писатель вы­ступает не столько как наблюдатель-этнограф, сколько как культурный историк-охотник, «регистрирующий, интерпретирующий и классифицирующий мельчайшие следы» (Карло Гинзбург) специфического народного сознания, отраженного в верованиях, высказываниях и поступках заинтригововавшего его героя⁵.

«Пророчески словесы»

Что представляет собой и о чем говорит включенный в текст повести заговор? Начнем с того, что его первые три стиха являются зачином старообрядче­ского канта XVIII века, рассказывающего о событиях Вербного воскресенья и Лазаревой субботы. Впервые этот кант упоминается в статье историка А.Н. Пыпина «Народные стихи и песни (извлечения из рукописей)», напечатанной в «Отечественных записках» за 1858 год:

«Радуйся зело, дщи Cионя,

се царь твой, возседый на коня»,

и пр.

Пыпин отмечает, что этот стих сходен с тем, который под тем же названием был помещен в известное собрание славянских рукописей графа Ф.А. Толстого⁶.

В вышедшем в 1863 году сборнике духовных стихов и исследований П.А. Бессонова «Калеки перехожие» этот «зело душеполезный стих», переписанный в свое время исследователем славянской письменности К.Ф. Калайдовичем, приводится целиком под заголовком «Вход в Иерусалим. Стих в неделю цветную Святаго праведнаго Лазаря»:

               «“Радуйся зело, дщи Сионя:

               Се Царь твой, возседый на коня!”

               Софония вопиет,

               Захария глаголет

               Владыце.

               Сретше падите

               И принесите

               Днесь вайя финика:

               По нем грядет Владыка,

               Владыка.

               Усты мед подают сладчайший,

               Сердцем жаль мают прегорчайший,

               Во Иерусалим входящу,

               На жребяти седящу

               “Осанна,

               Осанна в вышних”,

               дети вопиют,

               Младенцы сладце глаголют,

               “Благодать нам толика,

               Юже принес Владыка,

               Есть данна!”

               “Осанна въ вышних”, поюще,

               Младенцы еще от чресл ссуще,

               “Благословен сый грядый,

               В Ерусалим пришедый

               Спасти мир!” <…>»⁷

Упоминание предсказателей гибели израильского царства и явления Мессии Софонии и Захарии — пророков, почитавшихся старообрядцами, — опирается на соответствующие церковные тексты:

«Явился еси светозарен Божественным Духом, пророче Софоние, Божие явление возгласив: радуйся зело, дщи Сионя, Иерусалимова, проповеждь: се царь твой грядет спасаяй»⁸;

«ибо Захария, пророчествуя о входе Христовом во Иерусалим, тако предвозвещал: радуйся зело дщи Cионя, проповедуй дщи Иерусалимля: се Царь твой грядет тебе праведен и спасаяй, той кроток и всед на подяремника и жребца юна [Зах. 9: 9]».

В Синодальном переводе под юным жребцом подразумевается молодой осел, на котором Спаситель въедет в Иерусалим, но для Ерошки здесь очевидна связь с казацким образом жизни: неслучайно в заговорном стихе используется множественное «мы» и произносит его Ерошка, «как на коня садиться».

Между тем в восходящем к приведенному выше канту коротеньком заговоре⁹ нет иерусалимской темы и неясно, какой человеколюбец имеется в виду. Определение это обычно относится к Христу, которого призывают в другом духовном стихе «пророчески словесы»:

               «Боже, Духа Твоего

               Не отыми Святаго,

               Молимтися, Человеколюбче (повторяется дважды. — И.В.).

               Святый Боже Отче,

               Святый-Крепкий Творче,

               Святый Бессмертный Царю!»

(с. 43)¹⁰.

Это обращение встречается и в заговорах, — например, в молитве во всякой скорби из относящегося ко второй половине XVIII века сборника заговоров и молитв:

«Человеколю(б)че, помилуй мя. Благослови твоея ради им[я]р[е]к кровию источе, Господи Боже наш, присушывый сий в сей источник неприязний недух и победивый всю силу неприязненую»¹¹.

Но Ерошка обращается здесь не к Спасителю, а к какому-то «Мандрычу». Кто такой этот отец?

О.В.А.Ч.

Сперва я подумал, что старый казак «поет» либо какого-нибудь святого (но в синодиках такого имени нет), либо какое-нибудь духовное лицо с характерным народно-мистическим отчеством-прозвищем (сокращенное от Саламандрыч, что ли), либо имя этого отца просто звуковая абракадабра, нередкая в народных заговорах (кто-то написал, что это нагайское слово, а один литературовед посчитал его фонетическим сгустком окружающих слов, отчебученных персонажем). Более всего это использованное в звательном падеже обращение похоже на частое у украинских казаков прозвище «Мандрыка», означающее странника, бродягу (у Даля это слово также означает «человека тяжелого нрава», а в «Донском казачьем словаре-лексиконе» А.К. Ленивова оно толкуется как «бродяга, докучливый, назойливый, неотвязчивый человек»¹²). Один из героев романиста Г.П. Данилевского, странствующий почтальон Архип Гуня, носит прозвище Мандрыка, образованное от украинского прилагательного «мандрованный» (от глагола «мандрувати», странствовать; к слову, в первоначальном варианте Тол­с­той хотел назвать свой роман о казаках «Беглец»), то есть странствующий¹³.

Позволю себе небольшое отступление и замечу, что, по мнению исследователя романа-эпопеи Андрея Белого «Москва», это украинское слово преломилось в имени инфернального злодея «француза или немца» Мандро — он же Друа Домардэн, герр Дорман, Мердон, Мордан, Мандрашка. Добавлю мистического контекста ради, что в Москве в XIX веке жил знаменитый колдун-чернокнижник Мандри, по прозванию Мандрыга, — «человек неизвестной национальности» (то ли испанец, то ли персиянин, то ли еврей) и неизвестно какого вероисповедания (Белый точно о нем знал хотя бы из популярной книжки М.И. Пыляева о старом москов­ском житье)¹⁴.

Возможно, подумал я далее, что «Мандрыка» в заговоре Ерошки относится к какому-то персонажу из украинской истории или казачьего фольклора. Так, в напечатанной Пантелеймоном Кулишом «староруськой драме» о Запорожской Сечи «Царь Налывай» (1596) действует герой «Афонець, чернець Мандрыка». Сотник Матвей Мандрыка был казнен Петром I за дерзкие слова о гетмане Мазепе. Вообще Мандрыка и Мандрыкин — распространенные украинские фамилии. Герой романа Федора Гладкова «Энергия» (М., 1932) подсмеивается над носителем такой «шаромыжнической» фамилии: «Подумать надо — Мандрыгин... Мандрыга... Черт ее знает, что она значит. Хотя тебе идет...» (с. 38).

Наконец мне удалось отыскать и «отца Мандрыку» — в агитационных сатирических стихах раннесоветской эпохи, называющихся «Среди бессребренников. Почти факт» и бичующих противников экспроприации церковного имущества большевиками. В монастырь приезжает дьякон, чтобы сообщить о том, что скоро явятся комиссары за церковной мошной:

               «<…> Стали грозной чередою,

               Потрясают бородою

               И неслыханной бедою

               Дерзновенным всем грозят.

               Гласом, что сильнее рыка,

               Пробасил отец Мандрыка:

               “Преподобнейший владыка

               Стада мирного телят!

               Разумейте вы, языцы,

               Мнихи, служки и черницы,

               Разъярятся, словно львицы,

               Коль возьмут у нас казну!”

               И следя за разговором,

               Все отцы сверкнувши взором

               Закричали дружным хором:

               “Смерть приимем за мошну!”»

Но ни один из этих «мандрык» не объясняет отца-человеколюбца, которого призывает в своем заговоре Ерошка. Можно, конечно, поискать, как некоторые уже делали, источник этого имени в санскрите или в древнееврейском, но все гораздо проще.

Отталкивающееся от раскольничьего канта обращение смешливого казака (он Лукашке до того с серьезным видом рассказывает, как найти разрыв-траву с помощью черепахи, — «сам пытать не пытал, а сказывали хорошие люди»¹⁵) легко проясняется из текста двусмысленной казачьей (украинской) сатирической песни:

«Что во Киеве во манастыре (2 раза)

отче, владыче, архимандриче, человеколюбче

[укр.: Отче владиче, архимандриче, чоловіколюбче]

Тут стоит келья малешенка (2) о. в. а. ч.

Что во той келье чернушечка, что во той келье моя душечка.

о. в. а. ч.

Что пришел в келью отче Демид,

что пришел в келью сын Макарьевич (2)

о. в. а. ч. …»¹⁶

Что там в келье между ними не произошло, можно узнать из соответствующих сборников песен.

...И тут я сам рассмеялся, как старый казак, неуважительно сокративший в молитвенном заговоре архимандрита до «мандрита» (мандрыки —  то ли расстриги, то ли «мандрованного дьячка» — странствующего по Украине учителя-клиросника¹⁷) и соединивший духовный стих с рефреном срамной песни (интересно, знал ли Толстой песню об архимандрите Демиде Макарьевиче и чернушечке). Надо заметить, что слово «архимандриче», скорее всего, пелось с разделением приставки и корня, так что «мандрит» (от греческого μάνδρα: «ограда», «стойло») отщепился и зажил своей собственной бродячей жизнью.

«Глупая» молитва

Шутки шутками, но заговор старого казака Ерошки, спасающий, как он верит, от смерти и состоящий из логически никак не связанных на поверхности (по крайней мере в восприятии дворянина Оленина) имен и слов, вписывается в серьезный контекст толстовских «простых молитв» о спасении. «Молимся мы так: трое вас, трое нас, помилуй нас», — говорят архиерею три старца из одноименного рассказа (они даже «Отче наш» выучить не могут). Не понимает и переиначивает слова молитвы и Наташа в «Войне и мире», но это непонимание и переиначивание оказываются, по Толстому, благими и действенными для героини. Лаконичная молитва Платона Каратаева (единственный текст, который он знал наизусть) представляется Пьеру несвязным набором имен святых («Господи, Иисус Христос, Никола-угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола-угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос — помилуй и спаси нас!...»), почитаемых Каратаевым в качестве покровителей животных¹⁸ (разумеется, есть богословские интерпретации этой молитвы, которые сам Толстой счел бы толкованиями от лукавого, если бы верил в последнего). В молитве Каратаева, как и в других его высказываниях, отдельные слова не имеют собственного значения, «взятого из речи»:

«Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. <…> Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова».

В поздние годы сам Толстой, по свидетельствам современников, уходил «в лес или поле»¹⁹ на утреннюю молитву. «Иногда, — писал он в дневнике, — молюсь в неурочное время самым простым образом, говорю: “Господи, помилуй”, крещусь рукой, молюсь не мыслью, а одним чувством сознания своей зависимости от Бога. Советовать никому не стану, но для меня это хорошо. Сейчас так вздохнул молитвенно»²⁰.

Иначе говоря, «разумной» (канонической, ритуальной) молитве Толстой неизменно противопоставляет «глупую», но естественную («пропел “Мандрыче”» здесь доведенная до абсурда формула «пропел Лазаря»), в которой слова перетекают друг в друга или вращаются вокруг одного, главного. Так, в заговоре старого казака, строящемся на речитативной, кантовой основе, возможно, усвоенной им от уставщиков-старообрядцев, главным оказывается растянутое слово «человеко-веко-любче», приписанное непонятному «Мандрычу». Это искаженное, остраненное произнесением слово в полуязыческом заговоре, очевидно, более естественно и осмысленно для Толстого (старик его даже повторяет, смакуя), чем ритуальное обращение к Господу в «Акафисте Иисусу сладчайшему», в конце жизни спародированному писателем в знаменитой сцене «главного церковного богослужения» в «Воскресении»:

«...священник, став перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом и черными руками) того самого бога, которого он ел, освещенным десятком восковых свечей, начал странным и фальшивым голосом не то петь, не то говорить следующие слова:

— Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия тя, всех, Иисусе, святых твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости рай­ския сподоби, Иисусе человеколюбче!

На этом он приостановился, перевел дух, перекрестился, поклонился в землю, и все сделали то же. Кланялся смотритель, надзиратели, арестанты, и наверху особенно часто забренчали кандалы»²¹.

Идеологическая пародийность и насмешливое отношение к церковному сану, я думаю, заложены Толстым уже в записанном на Кавказе обращении Ерошки к загадочному «отче» в «Казаках»²².

Тайное миросозерцание

Показательно, что в тексте повести старый казак изображен, по словам личного секретаря и биографа писателя Н.Н. Гусева, как «оригинальный человек, представлявший для Толстого нечто совершенно им не виданное и в высшей степени интересное и с художественной, и с психологической, и с философской, и с моральной стороны»²³. Он одновременно и «вор», и бражник, и охотник («наш Нимврод египетский, ловец пред господином»²⁴), и прекрасный рассказчик-балагур, и философ, живущий единой жизнью «с растительным и животным миром», и вольнодумец, и суевер, верящий в колдунов и в «глаз», хотя и понимающий «своим простым народным здравым смыслом» «нелепость некоторых религиозных предрассудков, которые внушались казачеству старообрядческими уставщиками»²⁵ (то есть раскольничьими попами, по разъяснению самого Толстого).

Известно, что в гребенских и терских станицах, где вместе с православными жили старообрядцы и разного рода сектанты, «часто происходили “прения о преимуществах веры”», причем «особой нетерпимостью» отличались староверы, смотревшие на православных «как на еретиков-гонителей и как на людей малодушных, которые из страха преследования не выдержали искуса: променяли отцовскую веру и правду “на церковную ересь и заморские порядки”». В свою очередь, сектанты отличались большей терпимостью к иным верованиям, а также  «большей солидарностью, распространением взаимопомощи по сравнению с православными», которые относились к ним «с большим озлоблением»²⁶. Ерошка, по Толстому, вышел из старообрядческой среды: так, указание на то, что жена его бежала от него и вышла замуж за русского фельдфебеля, сопровождалось в рукописи сноской: «гребенские казаки — раскольники, и их брак не признается нашим правительством». Некоторые сектанты в казацких станицах и сами не признавали церковный брак.

Думаю, что истоки «любопытной философии и этики» вечного бродяги Ерошки, восхитившего в модернистскую эпоху проповедника «нового христианства» Д.С. Мережковского, следует искать не столько в его собственном «некультурном уме», действовавшем «без помощи каких бы то ни было книг и влияний со стороны»²⁷ и не в каких-то абстрактных безднах «первородного» языческого сознания, но в конкретных сектантских веяниях, распространившихся в станицах того времени. Действительно, в повести говорится, что в молодые годы благочестивые старики упрекали его за то, что он «омиршился и в часовню не ходит» (очевидно, имеется в виду раскольничья молельня)²⁸. Несмотря на то что в прошлом он участвовал в лихих набегах и убийствах, в центре его миросозерцания, по Толстому, находится любовь к людям вне зависимости от их этнической и конфессиональной принадлежности²⁹: «Все бог сделал на радость человеку. Ни в чем греха нет. Хоть с зверя пример возьми. Он и в татарском камыше и в нашем живет. Куда придет, там и дом. Что бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это будем сковороды лизать. Я так думаю, что все одна фальшь» (последнее слово звучит очень по-толстовски)³⁰.

Сектантскими верованиями, а не циничным вольномыслием объясняются и его представления об отсутствии греха в плотских утехах (обратим здесь внимание на подчеркнутое Толстым неконвенциональное произнесение героем слова «спасенье» с ударением на первом слоге):

«Грех? Где грех? — решительно отвечал старик. — На хорошую девку поглядеть грех? Погулять с ней грех? Али любить ее грех? Это у вас так? Нет, отец мой, это не грех, а спасенье. Бог тебя сделал, Бог и девку сделал. Все Он, батюшка, сделал. Так на хорошую девку смотреть не грех. На то она сделана, чтоб ее любить да на нее радоваться. Так-то я сужу, добрый человек».

Показательно, что этот образцовый для Толстого герой отрицает чудодейственную силу церковных обрядов и (как кажется) веру в бессмертие души: «Придет конец — сдохну и на охоту ходить не буду, а пока жив, пей, гуляй, душа, радуйся»; «это все уставщики из своей головы выдумывают. Сдохнешь <…> трава вырастет на могилке, вот и все» (заметим, что призыв к земным наслаждениям здесь восходит к притче о неразумном богаче: «И скажу душе своей: ну, душа есть у тебя добра много и на много лет. Спи, ешь, пей и радуйся» [Лк. 12:19]). Наконец в повести этот казак-разбойник «по службе» выступает как стихийный миротворец:

«И зачем она, война, есть? То ли бы дело, жили бы смирно, тихо, как наши старики сказывали. Ты к ним приезжай, они к тебе. Так рядком, честно да лестно и жили бы. А то что? Тот того бьет, тот того бьет... Я бы так не велел».

«Все-то ты знаешь, что в лесу делается, — поучает он Оленина. — На небо взглянешь — звездочки ходят, рассматриваешь по ним, гляди, времени много ли. Кругом поглядишь — лес шелыхается, все ждешь, вот-вот затрещит, придет кабан мазаться. Слушаешь, как там орлы молодые запищат, петухи ли в станице откликнутся, или гуси. Гуси — так до полночи, значит. И все это я знаю. А то как ружье где далече ударит, мысли придут. Подумаешь: кто это стрелял? Казак, так же как я, зверя выждал, и попал ли он его, или так только, испортил, и пойдет, сердечный, по камышу кровь мазать так, даром. Не люблю! ох, не люблю! Зачем зверя испортил? Дурак! Дурак! <…> Она — свинья, а все она не хуже тебя, такая же тварь божия».

Судя по этим высказываниям, ближе всего миросозерцание дяди Ерошки к так называемому «духовному христианству» — молоканам, жившим в станице, и особенно духоборцам, изгнанным в царствование Николая I за Кавказский хребет: представление о едином Боге и человеке как его «чудном, дивном творенье» («все мы родихомши все мы божественны»), отрицание первородного греха («всяк сам по себе решен и спасен»), отношение к смерти как исчезновению тела в «гной земли, червям на съедение» и вера в посмертное перевоплощение и соединение души со всем «видимым и невидимым миром», осуждение «порчи» природы людьми³¹, противопоставление «писаному, мертвому слову» «живого», устного, отрицание таинства брака, обрядовости, презрение к православному духовенству, полная веротерпимость и, наконец, вера в заговоры и заклинания³².

«Одинец»

Как мы уже говорили, прототипом Ерошки был урядник Епифан (Япишка, Епишка) Сехин³³, рассказы которого «про старое время» Толстой собирался включить в задуманные, но не написанные им «Очерки Кавказа» (под своим именем Епишка изображен был в этнографическом очерке «Окрестности Кизляра», вошедшем в цикл рассказов брата писателя Н.Н. Толстого «Охота на Кавказе» [1857]). По словам Гусева, более всего привлекали Толстого в нем «личность и миросозерцание»³⁴ (точнее — оригинальный извод религиозности вольного «естественного» народа, оказавшейся в фокусе внимания российских этнографов и писателей в начале 1860-х годов³⁵). Сохранились воспоминания о Епишке старого казака Синюхаева, напечатанные после смерти писателя Гиляровским и служащие хорошим обобщением созданного Толстым мифа (Синюхаев «Казаков» чуть ли не наизусть знал):

«Знатный казак был дядя Епишка. Жена от него еще в молодости куда-то ушла, пропала без вести. Он одиноко жил со своими собаками да ястребами и с разным зверьем прирученным. Все у него в хате и жило. Любили и уважали все дядю, не то что мы, а и чеченцы и ногайцы. К немирным в аулы в гости хаживал, и везде его принимали как почетного гостя. А говорил он всем одно и то же: “Бог у всех один. Все живем, потом умрем. Люди не звери, так и драться людям не надо³⁶. Вот зверя бей”. Так и жил — либо на охоте, либо с балалайкой... Кроме охоты, ничем он не занимался... О прежних своих отличиях не любил говорить, а старики про него чудеса рассказывали; славный был джигит, но потом от войны отказался: почему?— никто не знал.... И никого сроду он ни словом, ни делом не обидел, разве только “швиньей” назовет. С офицерами дружил и всем говорил “ты”. Никому не услуживал, а любили все: было что послушать, что рассказать... То песни поет. Голос сильный, звонкий. На станичные сборы не ходил, общественных дел не касался: “Я сам по себе. Я одинец”³⁷... Толстого очень любил. Кунаки были, на охоту с собой никого, кроме Толстого, не брал. Бывало, у своей хаты в садочке варит кулеш — и Толстой с ним. Вдвоем варят и едят...»³⁸

О суевериях Епишки Толстой писал в дневнике (вспомним рассказы о колдуне Миньке), но о религиозных верованиях этого старого казака мы почти ничего не знаем. Впрочем, в пользу нашей версии говорит одно колоритное свидетельство самого Толстого. В дневниковой записи от 10 августа 1851 года, сделанной в станице Старогладковской, 23-летний писатель упоминает «интересную и типическую» личность — хромого грамотного казака по имени Марка, «которого зовут, однако, Лукою» (он выведен и в «Казаках»). Имя Марка дал ему не жаловавший грамотеев шутник Япишка «на том основании, что, как он говорит, есть три апостола: Лука, Марка и Никита Мученик; и что один, что другой, все равно. Поэтому Лукашку он прозвал Маркой, и пошло по всей станице ему название: Марка». Следует заметить, что это странное объяснение имеет под собой вполне рациональное (точнее, идеологическое, религиозное) обоснование.

Нет никаких сомнений, что восходит оно к известному народному заговору от черта, публиковавшемуся с 1860-х годов и впоследствии «канонизированному» Александром Блоком в статье «Поэзия заговоров и заклинаний» (1908):

«Враг-сатана, отшатнись от меня на сто верст — на тысячу, на мне есть крест господень! На том кресте написаны Лука, и Марк, и Никита-мученик: за Христа мучаются, за нас богу молятся. Пречистые замки ключами заперты, замками запечатаны, ныне и присно и во веки веков, аминь»³⁹.

То, что знаток заговоров Япишка не различает апостолов, свидетельствует не о его невежественности и не о своеобразном чувстве юмора⁴⁰, но о его сектантских — скорее всего, духоборческих — взглядах. Исследователи этой секты подчеркивают, что духоборцы не придают «никакого значения книгам Св. Писания как не содержащим в себе истинного учения», и о канонических евангелиях кощунственно говорят, что их св. Матфей «намотал», Марк — «намарал», а Лука — «налукавил» («Лука лукавит, Марка марает»). Интересно, что в псалмах-заговорах духоборцев упоминается в сходной с япишкиной «шуткой» формуле и Никита-мученик — один из трех заступников за истинно верующих:

«Ложится раба Божья спать от Духа святого, от печати Христовой. А ты, враг-сатана, откачнись от меня. У меня есть оборона от тебя; три листа написано: Петр, Павел, Никита мученик. Они за нас Бога молят, за Христа душу мучат; ангел сохраняет, ангел соблюдает, ангел святой ризой покрывает»⁴¹.

Между тем бражничество и скоморошество Япишки (его любовь к песням и пляскам) никак не вписываются в духоборческие правила жизни и, возможно, являются скрытой причиной его одиночества, вызванного либо изгнанием из общины за проступки, либо самовольно принятым решением (подобные случаи упоминает в своем очерке о духоборах Н.С. Тихонравов)⁴². В свою очередь, эти же «человеческие качества» оживляют (гуманизируют) в восприятии Толстого образ народного мудреца и сближают последнего с противоречивой личностью самого автора.

Замечательно, что Епифан Стехин (джигит, ставший противником смертоубийства), по воспоминаниям его племянника, навестившего Толстого в Ясной Поляне в сентябре 1908 года, «к старости в скиты перешел». «Это было Л.Н. ново, — заметил в своих записках свидетель этой встречи доктор Д.П. Маковицкий, — удивился»⁴³.

* * *

Можно сказать, что в восприятии Толстого старогладковский старик-философ, выведенный в повести в образе сотканного из противоречий и потому идеального Ерошки, был своего рода казачьим воплощением отца человеколюбца (духовного Христа) из народного заговора против смерти, приобретающего в таком случае специфический религиозно-утопический («очеловеченное» духоборство как прототолстовство) смысл⁴⁴. Любопытно, что в поздние годы самого «старца» и в конце жизни странника графа Льва Николаевича стали называть (иногда с сарказмом) «великим человеколюбцем»⁴⁵.

Замечу в заключение, что в одной из театральных рецензий известного фельетониста Власа Дорошевича упоминаются (в связи с актером Мандрыкиным) слова М.Е. Салтыкова-Щедрина «гряди, Мандрыче!». В примечаниях к этому месту говорится, что такого высказывания у Щедрина исследователям найти не удалось. Возможно, что Дорошевич спутал этот мессианский в своей основе призыв с рассмотренным нами заговором Ерошки в «Казаках» Толстого...

А я теперь все бабачу-мурлычу, глядя в зеркало-экран компьютера:

               отче Мандрыче,

               пошли мне добычу!

               И мне, и моей Беатриче!

19 января 2023 года

1 Толстой Л. Казаки. Кавказская повесть 1852 года. Русский вестник. Т. 44. 1863 (одобрено цензурой 25 января 1863 года). С. 67. См.: Записи Л.Н. Толстого [из материалов для «Казаков»] // Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: В 100 т. Редакции и варианты художественных произведений: В 17 т. М.: Наука, 2000–... Т. 4 (21): 1853–1863. М., 2002. С. 411–413.

2 Старик Япишка (Епишка) часто упоминается в дневнике писателя как дивный представитель золотого века казачества. В записи от 18 февраля 1851 года Толстой заносит услышанную от него замечательную песню о знатной девице из славного Киева князя Владимира, которая согрешила, породила «млада юношу» Александра Македон­ского, ушла от стыда из города и повстречала на тропине звериной доброго молодца Илью Муромца. Исследователь былин В.В. Миллер приводит варианты этой песни, бытовавшей у терских казаков (девица уходит в них из града Вавилонского, но им тоже князь Владимир правит). В конце текста, записанного Толстым, говорится, что девица сама из рода богатырского. Тоска по былой эпохе казаков-богатырей отличает толстовского героя.

3 Насколько нам известно, в богатой этнографической литературе о заговорах казаков этот текст не упоминается.

4 См. детальный анализ А.Л. Топорковым генезиса заговоров, включенных М. Шолоховым в «Тихий Дон». Как показывает исследователь, они демонстрируют «смешение христианских верований и фольклорных образов» и «выявляют культурный уровень казаков — хранителей и переписчиков заговорных текстов». Топорков А.Л. Воинские заговоры из «Тихого Дона»: источники, структура, функции // Мир Шолохова. № 1 (5). 2016. Нас будет интересовать не только генезис, но и художественная и идеологическая интеграция приведенного выше заговора в созданный Толстым образ старого казака.

5 Говоря о литературном значении образа Ерошки, Б.М. Эйхенбаум проницательно заметил, что в повести этот персонаж «оказался на месте романтических отцов или старцев, произносящих заключительное нравоучение герою», и даже более того, он «берет на себя совершенно новую роль, давая Оленину уроки мудрости и смелости» (Эйхенбаум Б.М. Молодой Толстой. М., 1922. С. 109).

6 Отечественные записки. Т. 116. Ч. 1. С. 335.

7 Бессонов П.А. Калеки перехожие. Сборник стихов и исследование. Ч. 2. Вып. 4. М., 1863 (ценз. разреш. 20 марта 1863 г.). С. 169–172. См. также Лопарев Х.Ф. Описания рукописей Императорскаго общества любителей древней письменности (ссылка на «Сборник духовных стихов, на 39 лл. Поллус. одной руки XIX века. Дар И.Ф. Горбунова»); Петров Н. Описание рукописей Церковно-археологического музея при Киевской духовной академии. Киев, 1875–1877. Вып. 1. С. 419. Сокращенный вариант этого канта приводится в «Программе звуковой иллюстрации к докладу Я.А. Богатенко “О старинном русском пении” (при участии старообрядч[еского] хора) в Малом Зале Консерватории 22 января 1922 г.» (РГАЛИ. Ф. 2040. Оп. 3. Ед. хр. 101. Л. 36). См.: Власова Е.С. Николай Яковлевич Мясковский: вокруг Шестой // Музыкальная академия. 2020. №  3. С. 138–153.

8 Кондак пророку Софонии. Канона песнь 6-я, тропарь 2-й.

9 В раннем варианте «Казаков» первый стих заговора Ерошки звучит так же, как и в приведенном канте: «Радуйся, живучи в Сиони...». Толстой Л.Н. Рукописи «кавказского романа» [повести «Казаки»] // Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: В 100 т. Редакции и варианты художественных прозведений: В 17 т. М.: Наука, 2000–... Т. 4 (21): 1853–1863. — 2002. С. 235.

10 Бессонов П.А. Калеки перехожие. Ч. 2. Вып. 5. С. 43. Об использовании в народных заговорах текстов молитв, церковных песнопений и имен библейских персонажей см. Топорков А. Заговоры в русской рукописной традиции ХV–ХIХ вв.: история, символика, поэтика. М., 2005. О заговорах донских казаков см.: Майков Л.Н. Заговоры донских козаков (Из рукописного сборника конца ХVII века, принадлежащего А.Ф. Бычкову) // Живая старина. 1891. Вып. 3. С. 135–136; Проценко Б.Н. Духовная культура донских казаков: Заговоры, обереги, народная медицина, поверья, приметы. Ростов-на-Дону, 1998.

11 Топорков А. Русские заговоры из рукописных источников XVII — первой половины XIX в. М: ИМЛИ, 2010. С. 473.

12 Ленивов А.К. Донской казачий словарь-лексикон. Мюнхен, 1971. С. 93.

13 Данилевский Г.П. Сочинения. Т. 7. СПб., 1901. С. 171.

14  Пыляев М.И. Старое житье: очерки и рассказы о бывших в отшедшее время обрядах, обычаях и порядках в устройстве домашней и общественной жизни. СПб., 1897. С. 243–244.

15 « — Черепаху знаешь? Ведь она черт, черепаха-то. — Как не знать! — Найди ты ее гнездо и оплети плетешок кругом, чтоб ей пройти нельзя. Вот она придет, покружит и сейчас назад; найдет разрыв-траву, принесет, плетень разорит. Вот ты и поспевай на другое утро и смотри: где разломано, тут и разрыв-трава лежит. Бери и неси куда хочешь. Не будет тебе ни замка, ни закладки. — Да ты пытал, что ль, дядя? — Пытать не пытал, а сказывали хорошие люди». Как известно, это место в повести связано с дневниковой записью Толстого от 7 января 1851 года, рассказывающей о народных поверьях: «Есть разрыв-трава, отворяющая двери, кандалы, замки, которую черепаха принесла, чтобы отворить плетень, которым загородили ея гнездо». Согласно народным поверьям, черепаха «произошла из самого хитрого чорта, потому что она знает всякия зелья. <…> однажды мальчики огородили колышками черепашьины яйца и как она, приползши, принесла во рту какую-то траву, от которой колышки, окружавшие ея гнездо, разлетелись в разныя стороны... “Черепаха знає, де єсть разрывъ-трава. Якъ обгородыть ii гніздо, то вона сімъ зіллемъ заразъ розрыває”». Цит. по Чубин­ский П.П. Труды... Т. 1. СПб., 1872. С. 65.

16 Перетц В.Н. Историко-литературные исследования и материалы. Т. 1. Из истории русской песни. Ч. 2. СПб., 1900. С. 184.

17 Мандрованные дьяки на Слободской Украине // Харьковский календарь и Памятная книжка на 1885 г. Харьков, 1884. С. 664.

18 Малицкий Н.В. Древнерусские культы сельскохозяйственных святых // Известия Академии истории материальной культуры. T. XI. Вып. 10. Л. , 1932.

19 Сухотина Т.Л. Воспоминания. М., 1976. С. 405.

20 Дневниковая запись от 24 августа 1906 года: Толстой Л. ПСС. Т. 55. С. 238.

21 Заметим, что еще в «Анне Карениной» (сцена венчания) Толстой отмечал, что церковное песнопение о Христе-человеколюбце Кити поняла совершенно по-своему.

22 См. в статье Р.Г. Лейбова о «заумном Толстом» анализ обращений к отцу Сергию, окружающих этого персонажа своеобразным смысловым «облаком» и «подчеркивающих его высокий духовный статус: “батюшка”, “святой”, “ангел Божий”, “отец”». Лейбов Роман. Заумный Толстой // Acta Slavica Estonica XIV. Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение XI. К 100-летию Ю.М. Лотмана. Тарту, 2022. С. 49–52. В каком-то смысле «отче Мандрыче» представляет собой доведенный до логического завершения прием абсурдизации адресата.

23 Гусев Н.И. Лев Николаевич Толстой: Материалы к биографии с 1828 по 1855 год. М., 1954. С. 313.

24 Ерошка мгновенно (и, как мне кажется, издевательски) переиначивает это книжное сравнение, приведенное самодовольным старовером-хорунжим (Бытие 10, 9): «Дядя Ерошка, глядя на свои ноги, обутые в мокрые поршни, раздумчиво покачивал головой, как бы удивляясь ловкости и учености хорунжего, и повторял про себя: «Нимрод гицкий! Чего не выдумает?»

25 Гусев Н.И. Лев Николаевич Тостой. С. 312.

26 Тхамокова И.Х. Терское казачество в этнокультурном пространстве Северного Кавказа (XVI – начало XX в.). Нальчик: Редакционно-издательский отдел ИГИ КБНЦ РАН, 2017. С. 348–349.

27 Овсянико-Куликовский Д.Н. Л.Н. Толстой как художник. Вып. 1. СПб., 1899. С. 37.

28 В черновой рукописи Толстой написал пояснение: «Омиршиться значит у староверовъ пить и есть из одной посуды с мирскими».

29 См. в этой связи диссертацию: Григорьев А.Ф. Этническая картина мира гребенских казаков: опыт культурологического анализа. Краснодар, 2012.

30 Д.С. Мережковский о миросозерции Ерошки писал, что оно «кажется звериным, оргийным, языческим», но «на самом деле — это подземное основание, та естественная дикая скала, на которой воздвигнуто сверхъестественное здание христианства» (Толстой и Достоевский. Религия. Т. 2. Ч. 2. СПб., 1909. С. 185–186). В кроткой улыбке героя, отгонящего «дуру» бабочку от огня свечи, Мережковский даже разглядел улыбку св. Франциска Ассизского. Но, «как природа», «вор» Ерошка, по Мережковскому, противоречив: «и милосерд, и жесток в одно и то же время» (т. 1, с. 11).

31 См. монолог сектанта Мити в очерке Владимира Богораза из книжки «Духоборы в Канаде»: «Бог создал такое множество вещей: цветы, травы, плоды, все отдал людям даром, а люди все расхватали и разобрали... А с природой человек поступает как разбойник: цветок увидит — сорвет, дерево увидит — срубит, а они ведь тоже живут и растут. Для жизни человеческой, говорят, надо трудиться. Но какой у человека труд — самый разбойницкий» (М., 1906. С. 44).

32 Исследователь духоборчества В.Д. Бонч-Бруевич указывал, что к «Животной Книге» — катехизисе этого религиозного движения — относятся также «Молитвы от болезней» и «Заговоры». См. Иникова С.А. «Знают, опасаются, но не говорят»: колдовство у закавказских духоборцев // Вестник антропологии. 2020. № 2 (50). С. 106–124. Тексты заговоров опубликованы в: Inikova, S.A. Doukhobor incantations through the centuries. S.A. Inikova; ed. K.J. Tarasoff. New York: Legas, 1999. См. напечатанный в этом издании заговор «от ружья»: «Шел Христос через девятью девять небес. Нес Христос свой евангельский крест от земли до небес. Защити меня, Господи, своим тыном железным от крови бешеной, от ружья убивучего, от сабли секучей, от ножа булатного, от копья ратного. Аминь» (с. 114).

33 Фамилия, возможно, указывающая на его чеченское происхождение. По крайней мере, доктор Д.П. Маковицкий в сообщении о визите к Толстому в Ясную Поляну в сентябре 1908 года племянника Епифана указывает, что эта «фамилия происходит от сейхи, было такое чеченское племя» (Маковицкий Д.П. У Толстого, 1904–1910: «Яснополян­ские записки». М., 1979. С. 188).

34 Гусев Н.И. Лев Николаевич Толстой. С. 311.

35 Известный исследователь русского раскола этнограф А.П. Щапов считал крайне необходимым «предварительное изучение исторического развития и склада той простонародной умственной почвы, которую предстоит нравственно обрабатывать». Такое исследование позволит определить «настоящие умственные недостатки и потребности народа» и укажет «характер и приемы самой умственной культуры или сущность и направление народно-образовательной системы». Исследователь народных суеверий с сожалением заключает, что от незнания «великих космических истин, законов и красот» «огромные массы нашего народа блуждают на земной планете, в глубоких умственных потемках, коснеют в каком-то патологическом состоянии супранатуралистической уранологии, астральной пневматологии и т.п.» (Щапов А.П. Исторические очерки народного миросозерцания и суеверия (православного и старообрядческого). Приложение I. Заговоры, извлеченные из рукописей старообрядческих // Журнал Министерства народного просвещения. 1863. Ч. 117. № 1. Отд. IV. С. 54–63). Толстой в «Казаках» полемизирует с такой дидактически-просветительской позицией. Вопрос о «народной вере и суевериях» в 1860-е годы был одним из главных для Н.С. Лескова.

36 И современные духоборцы говорят: «Ведь зверь зверя себе подобного не убивает, а люди людей убивают».

37 По Далю, «одинец» — «бессемейный, одиночка, бездомок или бобыль» (1863, т. 2, с. 672). В охотничьем языке XIX века так называется старый кабан, отставший от стада: «вепрь одинец, самый крупный и злой, старый, который отбивается от косяка и бродит один» (Даль, с. 672). Кубанские казаки говорят о кнуре-одинце: «На медведя идешь — песни поешь, на кнура (кабана) идешь — попа зовешь».

38 Эсадзе, Борис. Памятка гребенца, М., 1913. С. 121–122.

39 Блок А.А. Собрание сочинений в 6-ти томах. Т. 5. М., 1971. С. 52. Блок взял этот заговор из книги С.В. Максимова «Нечистая, неведомая и крестная сила» (СПб., 1903. С. 25). Исследовательница народных заговоров пишет, что причину неожиданного попадания в перечень святых Никиты-великомученика «объяснить невозможно» (Соловьева Я.О. Списки святых в народных молитвах (к вопросу о структурной организации текста ).

40 В окончательном тексте повести приводится лишь необъясненная «шутка» Ерошки: «Марка мой. Он Лукашка. Я его Марка зову, шутю». По мнению Андрея Ранчина, «юмор старого казака заключался, очевидно, в назывании знакомца другим именем, но никак не в причислении великомученика Никиты к числу апостолов», потому что «к шутке с казаком Лукой имя святого Никиты никакого отношения вообще не имеет» (Ранчин А.М. Перекличка Камен. Филологические этюды. М., 2014. С. 304).

41 Живая старина. Т. 14. Вып. 3 и 4. Отд. 1. Обряды духоборцев. СПб., 1905. С. 238.

42 Тихонравов Н.С. Летописи русской литературы. Т. 4. М., 1862. С. 7–8.

43 Маковицкий Д.П. У Толстого. С. 188.

44 А.А. Донсков справедливо отмечает, что рассказы и наставления Епифана отражают «стихийную философию всеобщего единения — людей с природой и людей между собой без каких-либо национальных или религиозных различий». Донсков А.А. Л. Н. Толстой: В поисках единения людей // Донсков А. А., Галаган Г. Я., Громова Л. Д. Единение людей в творчестве Л.Н. Толстого: Фрагменты рукописей. [М.; СПб.; Оттава], 2002. С. 44–67.

45 Н.И. Тимковский вспоминал о Толстом: «это — человек, с которым нельзя разговаривать, а надо лишь сидеть и трепетно внимать его проповедям, как Моисей внимал гласу божьему на Синае, то это — великий человеколюбец, глубоко и ласково смотрящий в вашу душу; то — любознательный ученик, который жадно расспрашивает обо всем и удивляет своей почти детской впечатлительностью».