ОБЩЕСТВО

Об авторе | Константин Григорьевич Фрумкин — журналист, философ, культуролог. Предыдущая публикация в «Знамени» — «О неформальной власти» (№ 2, 2022).

Константин Фрумкин

Рождение биомедицинского общества

Во второй половине ХХ века было констатировано, что на Земле формируется информационное общество. Сегодня можно с уверенностью сказать, что мы входим в эпоху биомедицинского общества — эпоху, когда вопросы здоровья, долголетия и манипуляций с человеческой плотью оказываются в числе важнейших и в политике, и в сфере финансов, и в жизни каждого отдельного человека.

Приметы нового времени

Важнейшая причина этого заключается, собственно, в том, что жители Земли богатеют. Большие контингенты жителей разных стран — само собой, стран Запада, но и многих других, в том числе таких, как Китай и Россия, — сегодня настолько увеличили свое материальное благосостояние, что вопросы питания и жилья перестают быть для них (допустим не всех, но огромной их доли) проблемой каждодневного выживания, и, таким образом, увеличивают свою значимость иные факторы качества жизни. По мере того как уменьшается страх бедности в том смысле, в каком бедность понималась в XIX веке, по мере того как для сотен миллионов землян страхи голода, холода, бездомья и войны становятся либо абстрактными, либо редкими, они перестают загораживать другие ценности, и в связи с этим ценность здоровья начинает разрастаться, становясь едва ли не главной.

Хорошим культурным симптомом происходящих изменений служит тот факт, что самой популярной темой сбора денег на благотворительные цели является лечение детей, а вовсе не их прокормление — хотя проблема обеспечения беднейших слоев населения едой, одеждой и теплым ночлегом по-прежнему существует, но она явно загорожена проблемами лечения и, особенно, дорого­стоящего и высокотехнологичного.

Этого бы не было, если бы развитие наук о жизни, медицины и связанных с ними практик (таких как здоровый образ жизни) не порождало впечатление, что на человеческое здоровье (и в частности — на долголетие) сегодня действительно можно эффективно влиять. Человек обращает внимание не только и часто не столько на то, что для него важно, сколько на то, что он может хоть как-то контролировать. Перспектива смерти чрезвычайно важна для каждого, но поскольку нет эффективных практик достижения бессмертия, постольку и не создано поистине весомых и масштабных индустрий борьбы со смертью (хотя отчасти их роль, конечно, играют религии — однако не отрицающие смерть, а лишь обещающие загробное бессмертие).

Главными науками ХХ века были физика, химия и связанные с ними технологии; они стали источником быстрого прогресса, они породили всеобщую электрификацию, ядерную энергетику, космические полеты и компьютеры. Но сегодня развитие физики застопорилось, и на фоне этого возникает надежда, что главными науками XXI столетия станут медико-биологические направления. И чем большие медицинские и биологические науки обещают результаты, тем больше люди думают о манипуляциях со своими телами — думают и на индивидуальном, и на институциональном уровне.

Современный горожанин думает и о лечении, и о посещении врачей, и о различных более или менее высокотехнологичных способах контроля своего здоровья (в том числе с помощью носимых гаджетов), и о регулировании своего образа жизни, и о подчинении вопросов питания не сытости, а опять же медицинским целям (начиная с похудения); лекарства и парамедицинские БАДы становятся фактически частью питания. Важным культурным фактом в связи с этим становится имеющаяся в фантастике и футурологии, и иногда находящая экспериментальное воплощение идея питательных таблеток, в которых имеются все нужные человеку вещества: идея эта интересна прежде всего тем, что производная от медицины фармацевтика оказывается образцом для системы питания как таковой; за этим курьезным фактом скрывается куда более серьезный тренд: медицина из системы реагирования на болезни превращается в систему повседневной организации жизнеобеспечения.

Медицинские и парамедицинские подходы начинают управлять планировкой жилья, градостроительными нормами, они изменяют подходы к разработке автомобильных и даже космических двигателей. Чем больше появляется средств, претендующих на то, чтобы помочь улучшить здоровье (начиная с тех же носимых гаджетов), тем больше внимания вынуждены уделять им люди. Симптомом этого можно назвать огромную популярность СМИ и прочих информационных ресурсов о медицине и здоровье — сегодня в Интернете это одна из самых популярных, а может быть, и самая популярная тема.

Экологические императивы никогда бы не приобрели нынешнего значения, если бы не связь экологии с медициной, если бы за псевдоальтруистической заботой об окружающей среде не пряталась эгоистичная забота о человеческом здоровье.

Вообще экологическая проблематика в публичной культуре часто предстает как борьба абстрактных ценностей с приземленной человеческой жадностью (скажем, жадностью промышленных корпораций), между тем как философ может увидеть в подобных конфликтах столкновение эгоизмов двух типов, двух представлений о благополучии: эгоизма архаичного, боящегося, что ему не хватит еды, — и эгоизма современного представителя среднего класса, думающего о благополучии более сбалансированно, с учетом перспектив долголетия.

Здоровье, деньги и власть

Чрезвычайно важно еще и то, что современная медицина — подобно военному делу — становится чрезвычайно дорогостоящей. С точки зрения экономиста рождение биомедицинского общества представляет собой одну из составляющих перехода от индустриального общества к постиндустриальному — а именно переход от преимущественного потребления товаров к преимущественному потреблению услуг — медицина же оказывается важнейшей частью сервисной экономики. В последние десятилетия растет доля медицинских услуг в ВВП и доля медицинских расходов в государственных бюджетах и бюджетах отдельных семей.

Как и война, охрана здоровья способна «эффективно» пожрать столько финансовых ресурсов, сколько общество готово их выделить — технических ограничений тут нет, но только, в отличие от войны, эта готовность медицины поглотить сколь угодно большие деньги относится не только к государственному, но и к личному бюджету. Если человек болен тяжелой, а тем более неизлечимой болезнью, то современная медицина готова предложить ему возможности безгранично огромных инвестиций в лечение: всегда можно прибегнуть к более дорогостоящему высокотехнологическому методу, найти более редкое и дорогое лекарство, выбрать более элитную клинику и т.д.

Чем дальше, тем сильнее вопросы финансирования проблем здоровья становятся все более важными как в жизни отдельных людей, так и в государственной политике. Параллельно возрастает роль различным образом связанных с медициной финансов, и прежде всего медицинского страхования (вспомним хотя бы про горячие дискуссии о предложенной президентом США Бараком Обамой реформе здравоохранения — которая, кроме прочего, считается главным достижением его президентства).

Тут стоит заметить, что медицинское страхование потенциально обещает стать не только мощной финансовой индустрией, но и регулятором человече­ского поведения; связь цены медицинского полиса с состоянием здоровья человека существует и сейчас, но можно только гадать, сколь изощренной будет эта связь, если страховые институты будут использовать все возможные методы мониторинга здоровья — включая обсуждаемые футурологами и фантастами унитазы, делающие медицинские анализы.

Гипотетический рост контроля со стороны медицинских страховщиков — лишь малая провинция разрастающегося царства мотивированного медицин­скими целями публичного регулирования частной жизни: вспомним про тотальную борьбу с курением, про строгое регулирование оборота алкоголя и наркотиков, контроль за пищевыми добавками и используемыми при изготовлении потребительских товаров веществами, про огромную индустрию санитарных норм, про империю диетологии, про соединенное королевство йоги и фитнеса и т.д.

Итак, мы видим проходящую на наших глазах «медикализацию» общественного сознания, порожденную тем, что, во-первых, ценность здоровья возрастает на фоне относительного снижения ценности материального благосостояния, во-вторых, появляется все больше доступных средств улучшения и контроля здоровья, которым приходится уделять внимание и по поводу которых все чаще приходится принимать решения, и, в-третьих, поскольку эти средства становятся все более дорогостоящими, забота о здоровье — и в глазах отдельных граждан, и в глазах политиков — начинает переплетаться с заботой о доходах и финансовых ресурсах.

Еще одним дополнительным фактором, усиливающим «медицинские» аспекты общественной жизни, является констатируемое многими учеными ослабление давления естественного отбора на человечество: сокращение детской смертности, прогресс медицины, улучшение бытовых условий приводят к тому, что обладатели слабого здоровья и «слабовредных мутаций» выживают и дают потомство, что теоретически должно означать появление все большего числа людей, нуждающихся в медицинской помощи все чаще. Смертность сокращается — но здесь смерть уступает место болезни (по крайней мере — потенциалу болезни), вопреки тому, что говорил Ницше: то, что нас не убивает, делает нас не сильнее, а болезненнее, но это означает еще большее упрочение медицины как некоего стержня общественной жизни.

К этому надо добавить демографическую тенденцию старения населения в доброй половине стран мира (включая густонаселенный Китай) — чем старше становятся люди, тем больше они нуждаются в медицинской помощи. При этом старение населения вызывает дополнительный запрос общества на развитие биотехнологий: пенсионеров становится больше, работников — относительно меньше, а значит, единственный способ увеличить количество вовлеченной в экономику рабочей силы — продлить работникам молодость, увеличить продолжительность трудоспособного возраста.

Очевидно, что чем больше опасность для здоровья, тем больше значение врача, и это касается не только и не столько объективного состояния здоровья, сколько восприятия его самим человеком. Известная комедия Мольера «Мнимый больной» показывает: если человек воспринимает себя как нуждающегося в лечении, то врач входит в его дом и становится там фактическим хозяином. Во время эпидемий, когда общество полагает, что экстремальная опасность грозит огромному числу людей, врачи приобретают важнейшие административные и полицейские функции, они получают власть препятствовать свободному перемещению людей и т.д. Пандемия ковида доказала, как огромное число стран может подпасть под власть своеобразной медицинской эпидемиологической инквизиции. И в рамках этой системы Всемирная организация здравоохранения стала играть роль если не мирового правительства, то превратилась в нечто вроде Ватикана — всемирную церковь здоровья, способную разделять ортодоксальные и еретические мнения.

Важно то, что восприятие обществом уровня грозящей здоровью опасности зависит от многих факторов, в том числе и субъективных. Да, коронавирусная пандемия показала: современная цивилизация создала беспрецедентные условия для распространения эпидемий по всей планете (может быть, и для их зарождения). Возможно также и то, что упомянутое ослабление дарвиновского отбора в сочетании со старением и ухудшением экологии делают людей действительно более подверженными некоторым заболеваниям (но не будем забывать, что многие опасные болезни побеждены медициной). Еще важнее, что цивилизованный человек стал менее толерантен даже к малейшим осознаваемым опасностям для здоровья — отчасти потому, что современная цивилизация вообще снижает толерантность к боли и страданиям¹, но еще больше потому, что наука все успешнее выявляет и позволяет осознать такие опасности и при этом предлагает способы снижения опасности; то, что раньше казалось неизбежным, сегодня можно лечить или контролировать — но можно это сделать, только включая людей в сложные и дорогостоящие отношения с индустрией охраны здоровья. Как пишет Павел Тищенко, «биотехнологии формируют массовую экзистенциальную потребность в лечении — потребность, в которой христианская идея “спасения” заменена на идею “здоровья”»².

Чем менее толерантен человек к проблемам своего здоровья, тем субъективно больше опасностей для здоровья оказывается вокруг и, следовательно, тем больше общественная власть медицины. Несколько утрируя, можно сказать, что человечество скоро будет всегда жить в условиях пандемии; особенность пандемии в том, что все болеют одной и той же болезнью, но ведь медицина призвана защищать нас от всех возможных болезней, и потому мы обречены на рост административного и политического значения темы охраны здоровья.

Большой врач смотрит за тобой

В порядке научно-фантастического прогноза можно предположить, что потребность человека в медицинской помощи и вообще высокотехнологической оптимизации своей физиологии будет расти так, что в конце концов жизнь человека станет возможна только при каждодневном или даже ежесекундном получении той или иной биотехнической поддержки — сегодня трудно вообразить, какой, будь это прием таблеток, впрыскивание нужных веществ в кровь, работа нанороботов внутри организма или еще что-то.

С нынешней точки зрения грядущее общество может предстать как общество больных и инвалидов — и не потому (вернее, не только потому), что люди будут постоянно больны — возможно, внешне они даже покажутся нам здоровыми и красивыми, — а по интенсивности и непрерывности получения медицинских и парамедицинских услуг. В таком прекрасном-ужасном будущем отказ от получения биотехномедицинской помощи станет приравниваться к убийству или самоубийству, а значит, те острые ситуации, которые сегодня встречаются в реанимационных отделениях больниц, когда врач или родственники должны принимать решение об отключении пациента от аппарата искусственного дыхания, или когда больница отказывает в помощи и тем самым обрекает на смерть пациента, у которого не хватает денег, могут оказаться человеческой повседневностью.

Сегодня координацию всех физиологических функций в организме человека выполняет нервная система — завтра к ней добавится «внешняя» нервная система, некие структуры искусственного интеллекта и медицинской экспертизы, следящие за состоянием организма с помощью средств тотального мониторинга и постоянно вмешивающиеся в телесную жизнь ради поддержания здоровья и телесного оптимума. Человек будет находиться в состоянии «перманентной диспансеризации». Думается, именно в сфере медицины, более чем в какой-либо другой, может в полной мере реализоваться сформулированная Мишелем Фуко концепция «панграфического паноптизма»³, предполагающая и тотальный надзор за человеком на протяжении всей его жизни, и фиксацию всех получаемых в результате этого надзора данных. Тут возникнет, конечно, множество проблем — начиная от конкуренции таких систем управления здоровьем между собой и заканчивая тем, в какой степени это повседневное вмешательство в человеческую физиологию (например, химическое вмешательство) должно санкционироваться осознанным решением пользователя (учитывая, что по-настоящему осознанным решение рядового пользователя в такой сложной области, как медицина, все равно быть не может).

Возможно, человечество окажется перед тенденцией, которую можно условно назвать ростом рукотворности смерти — все чаще смерть будет зависеть от решения врачей, родственников и самого человека: врачи и родственники все чаще начнут оказываться в положении судей и палачей, принужденных принимать смертные приговоры, случаи эвтаназии и приводящего к смерти добровольного отказа от получения медицинской помощи участятся — за смерть все чаще будет кто-то оказываться ответственным; все это не ухудшит нашу жизнь, но чрезвычайно обострит различные этические и правовые проблемы.

Трансгуманизм и его враги

Важной приметой рождения биомедицинского общества представляется повышенное внимание к теме трансгуманизма — стоит трактовать это понятие широко, не только как обозначение организаций и сообществ, называющих себя трансгуманистическими, но как идею возможности и желательности существенного изменения человеческого тела.

Трансгуманизм питается надеждами на то, что биотехнологиям в обозримом будущем предстоят большие успехи. Конечно, быть может, биотехнологическим перспективам, напротив, суждена такая же печальная судьба, какая в итоге настигла появившиеся в ХХ веке мечты о быстрых победах в сфере космической экспансии. Однако, хотя сегодня очевидно, что эти надежды были преувеличены и до массового освоения людьми планет Солнечной системы, не говоря уже про межзвездные полеты, еще далеко, ошибка в сроках не означает ошибку самого прогноза, ведь космическая экспансия отнюдь не закончилась и прогресс в любом случае неизбежен. Кстати, успехи биотехнологий, возможно, вдохнут новую жизнь и в идею космических полетов — живое существо, которое посылают в космос, явно должно быть адаптировано к условиям полета или, по крайней мере, как об этом мечтают фантасты, уметь на время полета впадать в анабиоз.

В публицистике и философии у трансгуманизма, вообще у идеи существенного изменения человеческого тела, имеется множество противников, но важно то, что сам факт дискуссии на эту тему, сам факт озвучивания этой возможности — пусть даже в критическом ракурсе — оказывается составной частью той же самой медикализации общественного сознания. Многие формы гуманитарного дискурса находятся в перманентном кризисе, поскольку невозможно отделаться от ощущения, что важнейшие решения на этой планете принимаются без оглядки на мнения, высказываемые философами, эссеистами и учеными, занимающимися социальными науками. Интерес к новым, актуальным темам в гуманитаристике часто служит задачам реабилитации самого гуманитарного знания, привлечения к нему внимания, демонстрации того, что гуманитарии также вовлечены в решение важнейших для человечества задач. С этой точки зрения критика трансгуманизма есть в известной мере паразитизм на актуальной теме, стремление подвизаться на явно перспективном и становящемся все более масштабным идейном поле. Факт острой критики трансгуманизма менее значим, нежели то, что рассматриваемая тема завоевывает все более прочное место в мировой повестке и, как всякий идейный комплекс с большим зарядом, являет публике как положительный, так и отрицательный полюс — горячих сторонников и столь же убежденных противников.

Самый известный сегодня «антибиотехнологический» манифест, книга Фрэнсиса Фукуямы «Наше постчеловеческое будущее»⁴, в конечном счете, требует не запрета биотехнологий, а только организации политического контроля за ними и распространение на сферу биотехнологий концепции прав человека (что, в частности, может означать появление понятия прав эмбриона). В общем виде с этими требованиями не спорит сегодня никто — но дьявол как всегда в деталях и, в том числе, в мере строгости контроля. Тем более концепция «прав человека» обоюдоострая и может предполагать не только защиту человека от биотехнологических злоупотреблений, но и право на телесное совершенствование либо даже на «биохакинг», то есть на внесение изменений в свое тело под свою ответственность (что опять же чрезвычайно обостряет проблему информированного решения). Вполне возможно, нам предстоит переосмысление понятия «здоровья» — вернее, замену его другой, более динамической по смыслу категорией, включающей как повседневное активное предотвращение грозящих человеческому организму опасностей, так и регулярное усовершенствование человеческого тела — назовем эту еще не появившуюся категорию «активным здоровьем». В современной философской литературе уже появились рассуждения на тему того, что здоровье, вообще говоря, — не состояние, а процесс⁵.

Все это не означает, что идея безудержного развития биотехнологий неуязвима для критики. Конечно, чем масштабнее технологии начнут вторгаться в человеческую телесность, с тем большим количеством негативных последствий мы столкнемся — вспомним про побочные эффекты лекарств, про порожденные избытком антибиотиков новые поколения резистентных микробов, про печальную историю врачебных ошибок. Трудно представить, какие возможные неблагоприятные результаты будут иметь попытки вмешательства в геном или соединение мозга с компьютерными чипами. Но человечество никогда не выбирает абсолютно безопасных решений — достаточно, чтобы только сумма ожидаемых выгод существенно перевешивала сумму предвиденных опасностей.

Для всякой новой технологии должны быть написаны правила техники безопасности, должны быть они написаны и для пока что представляющихся научно-фантастическими технологий трансгуманистической трансформации человека. Но не надо забывать и тот факт, что правила техники безопасности пишутся кровью, никакие высокоумные регуляторы не смогут предвидеть всех возможных злоупотреблений или негативных последствий развития технологий, пока не столкнутся с ними в реальности.

В принципе, вполне можно согласиться с тем, чтобы в основу политико-правового контроля за развитием биотехнологий были положены принципы осторожности, сформулированные Екатериной Гнатик⁶. Таких принципов три:

— предвидеть последствия;

— причинить минимум вреда;

— делать так, чтобы любой шаг был обратимым.

Стремиться к соблюдениям указанных принципов несомненно надо, но научно-техническое развитие никогда не происходит так, чтобы эти принципы соблюдались абсолютно. Предвидеть все последствия, включая вредные, просто невозможно, и загнать обратно выпущенных из бутылки джиннов тоже бывает очень трудно: как на индивидуальном уровне невозможно «отменить» последствия произведенной над человеком медицинской манипуляции (например, хирургической операции), так и на уровне общества почти невозможно запретить практику, получившую популярность (наглядный пример — наркомания).

Этика против природы

Важнейший источник этических коллизий, порождаемых развитием биотехнологий, связан с тем, что они потенциально расширяют пространство объектов, подлежащих регулированию.

В сфере человеческих взаимоотношений самые важные вопросы, которыми занимается государственная и судебная власть, связаны с нанесением вреда жизни и здоровью либо защитой жизни. Убийства, членовредительство, войны, казни, поединки и иные воздействия на тела, спасение жизни — вот важнейший предмет законодательства и политики с древнейших времен. Рядом с этой интенсивно регулируемой сферой человеческих активностей существует то, что Джорджо Агамбен называет «голой жизнью», то есть сфера биологического существования человека, в рамках которой имеется множество влияющих на человеческое здоровье и жизнь факторов, и их никакое государство регулировать не в силах — никто никогда не мог привлечь палочку Коха к суду за убийство, или солнце — за причинение увечья в виде ожога.

Огромная значимость, во все времена придаваемая жизни и здоровью общественным сознанием, с одной стороны, и безбрежное море плохо контролируемых природных факторов с другой, порождают ситуацию, которую можно было бы назвать перепадом высот или разностью потенциалов: есть сфера интенсивного публичного регулирования (например, уголовные преследования за убийства), но буквально рядом находится сфера, такого регулирования лишенная, впрочем, по своему характеру явно в нем нуждающаяся.

История человечества может быть написана как история попыток наладить контроль за неконтролируемыми факторами. Однако очевидно, что техниче­ские возможности на них влиять появляются всегда раньше, чем соответствующие морально-правовые регулятивы. Сначала возникает медицина, и лишь с большим опозданием — медицинская этика и различные правовые начала регулирования деятельности врачей. Следовательно, всегда существует период, когда появляются специалисты (например, врачи), способные принимать решения по поводу жизни, смерти и здоровья людей, и при этом они пользуются той свободой, которая в отношении жизни и смерти существует в природе, в «голой жизни». Своеобразным символом этой ситуации может служить пьеса Бернарда Шоу «Дилемма доктора», в которой врач сознательно убивает неприятного ему человека — просто допуская, чтобы коллеги применили к нему неправильное лечение.

Гипотетические будущие успехи биотехнологий обещают появление все большего числа возможностей влиять на человеческую жизнь (в биологиче­ском смысле). И оказывать это влияние рвутся все, у кого могут появиться соответствующие технические инструменты: не в первую очередь правительства, но еще ученые, лаборатории, корпорации и стартапы. Разумеется, перспектива возникновения и роста количества бесконтрольных властителей, способных принимать решения о жизни и смерти, вызывает и подозрение, и отторжение, что иногда принимает форму консервативного отрицания многих путей развития биотехнологий как таковых. Однако, основываясь на истории человеческой культуры, в частности — на истории медицины, можно с уверенностью сказать: никакой серьезной опасности для развития биотехнологий не существует. Консервативная (в том числе церковная) критика биотехнологий по сути представляет собой закономерную составную часть более реалистичной тенденции, заключающейся в том, что каждый следующий серьезный шаг в развитии биотехнологий станет сопровождаться развитием правил и институтов, регулирующих и ограничивающих эту сферу. Несмотря на всю их специфику, о биотехнологиях можно сказать примерно то же, что и о технологиях вообще: человечество — в среднем, «по результирующей» — не боится их развития, оно скорее желает его, но опасается их бесконтрольности и проистекающих из нее злоупотреблений.

Введение в некоторых странах запрета на клонирование наглядно показывает, как регулирование может замедлять развитие биотехнологий. Страх перед возможными негативными последствиями их развития — такая же важная реальность, как и заинтересованность в получении дивидендов от прогресса. В сфере биотехнологий мир в самом ближайшем будущем станет — а может быть, уже стал — ареной самой острой борьбы между двумя этими коллективными страстями. Желание поскорее получить лекарство от рака будет бороться со страхом перед «экспериментами над детьми». Но можно с уверенностью предсказать: земной шар не превратится в зону единого и однородного регулирования. Где-то правила будут столь строгими, что радикальные прорывы в биомедицинской сфере окажутся невозможны, а где-то возникнут дыры в законах, зоны прорывов, места, где разрешены даже рискованные эксперименты. При этом надо иметь в виду, что мир все больше уходит от «территориального мышления», поэтому границы зон с мягким регулированием необязательно совпадут с границами отдельных государств или провинций (скажем, штатами США) — речь может идти и о более тонко организованных зонах экспериментирования, о привилегиях, предоставляемых отдельным субъектам (скажем, корпорациям) при выполнении определенных условий. Ясно, что законодательство вынужденно начнет искать компромисс — давая биотехнологам экспериментировать, и при этом купируя массовые страхи и моральную панику.

И, конечно, перспективы роста возможностей биотехнологий являются дополнительным аргументом в пользу демократии — поскольку монопольное использование власти над телом создает новые возможности злоупотреблений для несменяемой элиты.

1 Подробнее см.: Фрумкин К. После анестезии: чем заменить страдание? // Знамя, 2019, № 1. — URL: https://znamlit.ru/publication.php?id=7148.

2 Тищенко П.Д. Био-власть в эпоху биотехнологий. — М.: Институт философии РАН, 2001. С. 75.

3 Фуко М. Психиатрическая власть. — СПб.: Наука, 2007. С. 74.

4 Фукуяма Ф. Наше постчеловеческое будущее: Последствия биотехнологической революции. — М.: Центр гуманитарных технологий, 2004.

5 Петрова Е.В. Здоровье и проблема адаптации человека // Философия науки. Вып. 13. М.: Институт философии РАН, 2008. С. 119.

6 Гнатик Е.Н. Проблемы ценности жизни и здоровья человека в свете перспектив генетической инженерии. // Философия науки. Вып. 13. М.: Институт философии РАН, 2008. С. 163.