|
МЕМУАРЫ
Об авторе | Леонид Бахнов — прозаик, критик, редактор, мемуарист. Автор многих публикаций в литературных и интернет-изданиях. Член Ассоциации «ПЭН-Москва» и «Свободное слово». Последняя публикация в «Знамени» — «Под сенью органов в цвету», № 3, 2021.
Леонид Бахнов
Неслышным шагом леопарда…
Леонард Лавлинский: вокруг и портрет
— Вообще-то ты с ним поосторожней, — сказал мне Олег, близкий товарищ и коллега по журнальному делу, когда я ему сообщил, что у нас в «Литобозе»1 теперь новый главный.
— А в чем дело?
— Так, — объяснил Олег.
Его отец был известный человек, секретарь Союза писателей, драматург, редактор театрального журнала. То есть из разряда сведущих, посвященных в какие-то тайны, но какие именно, Олег никогда не говорил. Посмотрит со значением, пошевелит усом — и все.
Я понял, что допытываться бесполезно.
Потом Олег меня еще не раз призывал к осторожности, а однажды даже сказал, что мой начальник — человек страшный.
Но это — потом. А пока я Лавлинского видел впервые. Представлять его приехал первый секретарь Союза писателей Георгий Мокеевич Марков. Леонард Илларионович прибыл в короткой дубленке, дубленой же кепке и в пиджаке с водолазкой.
Марков, ни на кого конкретно не глядя, произнес короткую речь, главным содержанием которой была уверенность, что новому главному редактору удастся найти общий язык с коллективом (угадывался некий намек на то, что прежнему, Юрию Ивановичу Суровцеву, это не удалось — хотя с чего бы? — он ведь ушел в Союз писателей на повышение). Лавлинский столь же коротко и тоже ни на кого не глядя ответил, что очень на это надеется.
Потом все уехали, и дня три новый начальник не появлялся.
На дворе стоял 1977 год. Позже эту пору назовут «застоем», а тогда именовали «пятилеткой качества».
Первым ушел Кирилл Ковальджи. Прежде чем уйти, написал стихи по случаю. Помню из них лишь две строчки:
Неслышным шагом леопарда
На трон взобрался Леонард.
Тот же Кирилл как-то сказал, что Суровцева хоть и повысили до рабочего секретаря Союза по национальным литературам, но он стал отправлять должность, похожую на ту, что отправляет человек, стоящий в толкучке у входа в метро и объявляющий через мегафон: «Пользуйтесь услугами метрополитена!» То есть с КПД, равным нулю.
…Вот с этим Леонардом и предстояло работать. Леонардом Илларионовичем.
Совсем вскоре мы справляли его юбилей — 50 лет. Молодой он еще был. Но уже не зеленый.
Что значит — «мы»? Редакция. Сначала, по всем правилам, юбилей отмечался в писательском Союзе. Нам же, потом, перепало с барского стола. Скидываться не пришлось.
На меня — во всяком случае, поначалу — новый начальник смотрел с интересом. То ли на меня, то ли на мою бороду, в те годы густую и рыжую (а волосы на голове черные). Даже, я бы сказал, приблизил. Зазывал к себе в кабинет, угощал крепким чаем из огромного чайника (неизбежный атрибут его кабинета) и балакал о том о сем.
О чем — убей бог.
Словом, разглядывал. Хвалил мои материалы. Кончилось это так.
Л.И. родом из Ростова. Там учился, работал в комсомоле, начинал карьеру. Был дружен с Виталием Сёминым, но когда Виталий Николаевич попал в опалу, то ли что-то нехорошее про него написал, то ли нехорошо себя повел, и они рассорились на много лет. И вот Сёмин по каким-то делам появился в Москве, а потом у нас в журнале.
Получается, помирились. Всем, кто попадался на пути от двери в редакцию до его кабинета, Л.И. демократично представлял Сёмина, Сёмин пожимал руки.
Через несколько дней Сёмин появился снова. Я как раз был у Лавлинского, когда зашла моя соседка по «камере» и сказала, что мне звонит Тендряков. Я извинился и вышел.
С Тендряковым получился разговор неприятный. Шла его небольшая заметка, и Леонард придрался к каким-то словам. Типа настоящий писатель готов драться за свои убеждения, а если надо, то готов один идти против всех и даже умереть. В этом Л.И. увидел, видимо, некое посягательство на ведущую роль партии в деле построения художественных произведений. И мне предстояло убедить Тендрякова либо смягчить, либо снять эту фразу.
Не убедил. Только-только раскрыл рот, как услышал: «Чиновник! Да что он понимает в писателях! Да пошли бы они все! Скажите, что я снимаю материал!!!».
С этим и вернулся в руководящий кабинет. А Сёмин все еще там. Тут я и совершил непростительную ошибку. Про чиновника и про пошли бы я, разумеется, не сказал, но про то, что автор не хочет ничего менять в своем тексте, объявил во всеуслышание.
Сёмин смотрел на Лавлинского. Лавлинский смотрел на меня. Причем довольно весело.
— Так какая, говорите, там у него фраза? — спросил.
Я приблизительно процитировал.
— А-а! — как бы не оставляя веселья, сказал Л.И. — Тогда понятно. Значит, умереть… А что, — задумчиво обратился он то ли к Сёмину, то ли ко мне, то ли к себе самому, — писатель ведь может умереть, в конце-то концов, да? Заболел, инфаркт у него случился… Ладно, скажите Владимиру Федоровичу, чтобы он ничего не исправлял.
Я пошел к себе. Минуты через две Маира Владимировна, секретарша, позвала меня к Лавлинскому.
Сёмина уже не было, Лавлинский смотрел в окно.
— Так что я вас просил сказать Тендрякову? — спросил он, как будто это было давным-давно.
Я напомнил.
— Подождите. Не говорите ему ничего.
На меня он не смотрел, от окна не отрывался. А потом вдруг пронзил прямым взглядом:
— Не стоит волновать писателя.
Так я понял, что при посторонних о редакционных делах не следует даже заикаться. Такие проколы не прощаются.
Если не ошибаюсь, про смерть во имя убеждений в опубликованной заметке Тендрякова сказано не было. Больше Л.И. меня к своей особе не приближал. Разглядывать продолжал — но без особого интереса.
Тогда не было Википедии — откуда мы могли знать про прошлое начальника? Ну, имеет казацкие корни, ну, родился и начинал карьеру в Ростове, перебрался в Москву, был начпупсом среднего звена в комсомольско-партийных органах, заместителем Баруздина в «Дружбе народов», там, вроде, не лютовал. А до того? До «Дружбы»? Туман, туман…
Хотя, с другой стороны, в поведении Лавлинского ничего особенного не было. Позже точно так же, через лупу, меня разглядывал Егор Яковлев в «Общей газете»: сперва приблизил, подолгу держал в своем кабинете, а потом — раз, и любовь кончилась, большой привет. Да и в «Дружбе народов» ко мне присматривались подобным образом.
Но все же он был начальником не вполне тривиальным. Проработав столько лет на партийно-журнальной ниве, чувствовал ли он себя главным редактором? Нет! Он был поэт, мятежное создание. Сын гармонии. Бунтарь, творец-одиночка. Недаром героем его поэмы, не имевшей ни конца, ни начала, был донской казак Стенька Разин, соплеменник и идеал.
А что журнал? — место службы, виток подневольной биографии. Не более того. Так это выглядело, так и должно было выглядеть по умолчанию. С прилагающимся правом на некоторые завихрения. Других главных редакторов у партии для вас нет!
Как к завихрениям относилось начальство по писательской и партийной линии, доподлинно не известно. Видимо, более-менее спустя рукава. К тому же и завихрений, по большому-то счету, не было.
Были индивидуальные особенности.
Бунтарствовал Л.И. по ночам. А по утрам отсыпался. Возможно, в это время и происходило его превращение в редактора. В журнале он появлялся между двумя и тремя пополудни. И обязательно на служебной машине. Совершить путь в редакцию своими ногами — это было ниже его номенклатурного достоинства.
Вообще, это был тот еще феномен — литературное начальство. Которое, что немаловажно, заодно нередко бывало цековским, верховносоветовским и т.п. Как-то по журнальному делу мне пришлось полдня проторчать в Союзе писателей. Время подошло к обеду, а в столовой для писательского начальства случилось какое-то ЧП, она не работала. Кошмар, если кто понимает! Секретари были обескуражены, шли долгие перезвоны, наконец обозначилась некая ведомственная едальня, которая, вроде бы, всех устроила. Но вот незадача — машины нет! Хотя пешего хода — минут десять. Но кто же из секретарей на такое решится!
Вот так же и Л.И. Работал в ВЛКСМ, потом в отделе культуры ЦК, что дало ему положение и квартиру в цековском доме в Кунцево. Не Кутузовский проспект, но все-таки. А до редакции — полтора часа на общественном транспорте. Не такси же вызывать! Поэтому, когда машина стояла на ремонте, Л.И. редакцию не посещал.
И уж совсем ужас для Л.И. был, когда его вызывали на какие-нибудь официальные мероприятия, которые начинались часов в десять. Вот когда ему можно было посочувствовать! Правда, после такого испытания он пару дней отсыпался.
Как-то Лавлинский вдруг спохватился, что забыл дома бумагу, которая позарез нужна была в редакции утром, когда он еще спит. Что делать? Предложил поехать к нему домой, там он отыщет бумагу и передаст через кого-нибудь в журнал. Выбор пал на меня. Заодно выяснилось, что в те края надо попасть еще одной сотруднице. Л.И. любезно предложил ей тоже поехать «на Толе» (так все называли машину с бессменным редакционным шофером) и выбросить ее по дороге. Это был единственный раз, когда я посетил квартиру Л.И.
Начальник в машине молчал-молчал, потом разразился тирадой:
— Я тестю доху купил. Легкая, как пушинка.
Бурной реакции не последовало, поэтому он снова замолчал. Интересно, подумал я, о чем же он с более близкими по должности вот так, вне редакции, разговаривает?
Квартира оказалась просторной, но двухкомнатной. Поразило, что Л.И. спит чуть ли не на раскладушке. А вокруг исписанная бумага и книги стихов. Был ли в комнате письменный стол? Не уверен. Похоже, Л.И., как Пушкин, предавался писанию стихов в постели.
Не отыскав нужного листка, Л.И. догадался залезть в портфель, с которым он был в редакции и который лежал у него на коленях в машине. Нашелся листочек! Оказалось, он скрепкой прицепился к нутру портфеля.
Позже я имел много случаев убедиться, что такая история вполне в духе нашего главного.
Разбирался ли он в стихах, понимал, чувствовал ли поэзию?
Сложно ответить. Его любимым поэтом современности был Леонид Мартынов. Первый же выпущенный под его руководством номер он дал читать Мартынову. А за ним и еще несколько. На редколлегиях зачитывал и пересказывал его суждения, которые, в общем, сводились к тому, что журнал интересный, но о глубинной, недоступной обывательскому взгляду сути литературы говорится маловато.
Озвучив это суждение, Л.И. обводил нас темным взглядом. В котором можно было прочесть идущий из сердца и обращенный прямо к тебе призыв немедленно броситься и, засучив рукава, добывать материалы об этой самой глубинной сути, и — одновременно! — грустное осознание того, что в текущих условиях сделать подобное никому не по силам.
А потом Леонид Николаевич перестал откликаться (или Л.И. перестал нас знакомить с его оценками), потерял жену и вскорости умер.
Но были и другие — причем хорошие — поэты, которых Л.И. ценил и уважал. Давид Самойлов — он называл его своим другом и вел переписку. Борис Слуцкий, к тому времени уже окончательно осевший в Туле. Сергей Орлов, в войну чуть не сгоревший в танке, автор стихотворения «Его зарыли в шар земной», которое Л.И. несколько раз цитировал. Были и другие.
Но вот вопрос: было ли его отношение к названным и неназванным поэтам напрочь лишено элементов корысти? Однажды он отправил меня в командировку к Самойлову в Пярну, а потом напечатал обширное, чуть ли не в полтора печатных листа, интервью с ним без единой поправки — хотя там попадались суждения по тем временам нетривиальные. Стояла ли за этим искренняя любовь к поэту — или он «дружил» с ним немножко и потому, что считаться другом Самойлова было в определенных кругах престижно? Ценил ли он Орлова за стихи? Или чуть-чуть за то, что последние годы жизни тот был членом Комитета по присуждению Ленинских и Государственных премий?
Так же, как к Самойлову, он отправлял меня к Николаю Старшинову. Правда, не в Пярну, а на квартиру в Астраханском. Или к Егору Исаеву. Считал ли он их большими поэтами? Упаси боже! Но они были ему зачем-то нужны.
Объективности ради скажу, что в литературе он все-таки кое-чего понимал. Пописывал критические статейки. Но поди различи, где тут искреннее отношение, а где казенная надоба. При всем том репутация у либералов ему, пожалуй, была не менее важна, чем у патриотов.
Он хотел числиться в друзьях Сёмина.
Юрия Трифонова, тогдашнего кумира интеллигенции, Л.И. уважал. Отчасти, наверное, потому, что видел в нем соплеменника-казака. Л.И. пришел к нам из «Дружбы народов», а «Дружба» в № 1 того же 1977 года напечатала «Дом на набережной». Попервоначалу Л.И. мне симпатизировал, и я как-то предложил ему высказаться по поводу Трифонова.
— Нет, — сказал он, — это неудобно. Что это: я работал в «Дружбе» и печатал его в «Дружбе», работаю в «Литобозе» — и пишу о нем в «Литобозе». Давайте вы сделаете интервью с Трифоновым. Только подождем некоторое время, пусть страсти вокруг «Дома» улягутся.
Где-то через полгода сделал я это интервью. Осторожное получилось. Как, впрочем, оба — и Л.И., и Ю.В. — хотели. Но с некоторыми подтекстами.
…Между тем, журнал при Л.И. вытанцовывался отнюдь не худшим. Даже, можно сказать, совсем неплохим. По тем, разумеется, временам. Даже некоторое свободомыслие просвечивало. Конечно, Леонарду повезло с сотрудниками, которые достались ему от Суровцева: Эля Мороз, Сережа Костырко, Лена Хомутова, Володя Новиков, Наташа Старосельская, Надя Железнова (называю всех по именам, потому что так привык за годы работы вместе). В конце концов, и Владимир Максимович Пискунов, зав. критикой, «коммунист с человеческим лицом», занимавшийся творчеством Андрея Белого. Кажется, тот же Пискунов привел в журнал Андрея Немзера и Иру Прохорову, нынешнюю хозяйку «НЛО». Какое-то время у нас работали Андрей Чернов, поэт, историк, а ныне петербургский правозащитник, и Марина Адамович (в то время Стаханова), ныне гражданка США и редактор «Нового журнала». Почти одновременно с Немзером в штат оформился и Женя Шкловский, постоянный автор журнала. Не помню точно,когда начала работать Лена Шубина, кажется, на грани 1970–1980-х. Свою лепту внесли и «технические» сотрудники — зам. ответсека Валя Авдеева и завредакцией Лариса Леликова, поддерживавшие в журнале домашнюю атмосферу. Ту же атмосферу старался поддерживать и заместитель Л.И. (прежде заместитель Суровцева) Валентин Николаевич Хмара.
Не знаю другой редакции, которая могла бы похвастаться таким коллективом.
Но появились и другие люди. Например, заведующий русской литературой Альберт Александрович Богданов. Говорили, что это он был подлинным автором письма токаря Подольского машиностроительного завода М. Захарова в газету «Социалистическая индустрия» в июле 1969 года. «Как коммунист коммунисту — кто дал право некоторым Вашим авторам издеваться над самыми святыми чувствами наших людей? Над их любовью к Родине, к дому своему, к березке русской, наконец?» — припечатывал со страниц газеты «М. Захаров» А.Т. Твардовского, когда разгром «Нового мира» приближался к финальной стадии2. Ничего от сторожевого пса в А.А. Богданове, впрочем, не было: эдакий невысокий седовато-лысоватенький при галстуке человечек в сереньком а-ля аппарат Центрального Комитета костюме, приходивший на работу для того, чтобы пообедать, рассказать о своем фокстерьере и поотражаться в письменном столе, идеально свободном от рукописей и прочего редакторского барахла. Не помню, чтобы он против кого-то интриговал или кому-то противоречил; единственное, что запомнилось, это как он вдруг заорал на одного автора: «Что вы мне говорите! Я в литературе уже тридцать лет!» (Пытался сейчас найти о нем что-нибудь в интернете — безуспешно).
Вероятно, прошлое Богданова Л.И. не очень интересовало, а сильно навредить ему в настоящем тот не мог (хотя кто его знает, какие рапорты составлял, если это было вменено ему в обязанность).
Образованием наш главный, конечно же, не блистал. Но образованных людей, вроде того же Андрея Немзера или Володи Новикова, уважал. Нужны, нужны были ему культурные люди, чтобы не терять лица в глазах просвещенной общественности! Особенно же он был благодарен, когда они умели ему — ненавязчиво, не в лоб! — объяснить, что говорить начальству, ежели оно вдруг начнет возникать. Как представить ту или иную публикацию в нужном для него, начальства, свете. Чтобы тому, в свою очередь, тоже не лопухнуться.
Великое, скажу вам, искусство. Так временами проскакивали у нас полукрамольные имена, полукрамольные идеи. И ничего!..
При этом, конечно, и хвалили кого нужно, и воспевали что требуется.
Парадоксальным временем все-таки она была, эта «пятилетка качества». При всей, как я говорю, неизбежной сервильности, «Литобоз» числился журналом смелым. Честно, просто не помню, чтобы кто-нибудь из достойных авторов говорил, что его «кромсают», или «выкручивают руки» и т.п. А по глубине и серьезности обсуждаемых проблем, пожалуй, превосходил своего постоянного конкурента — «Вопли»3.
Мне кажется, дело было не только в качестве сотрудников журнала и его авторов. В упомянутом уже интервью с Юрием Трифоновым тот сказал: «Я рассчитываю на читателя искушенного». Ну и что? Фраза как фраза, ничего особенного.
Ан нет! Очень даже крамольное высказывание. Потому что за ним стоит — что? Правильно: читатель научился понимать, что ему говорит писатель. Ну, или нашептывает. Грубо говоря, научился читать между строк. А писатель — писать между строк. Такая потаенная искушенность. Которая, впрочем, не была таким уж секретом. Но поди придерись!
Словом, побунтаривали мы, редактора, втихую. Иногда чуть громче главного. Ну, и почитывали самиздат, конечно.
А читал ли его Лавлинский? Кто ж его знает. Хотя, скорее всего, нет. Во-первых, опасно. И не только в том смысле, что стукнут (были же специальные издания для специальных людей, может, и ему обламывалось?), а в том смысле, что зачем подкладывать под самого себя динамит? Есть утвержденная картина утвержденной литературы — вот пусть она такая и будет. Социалистически сложная и противоречивая. Слышал ли он хотя бы одну песню Галича? Вряд ли, зачем ему.
Но вот в один из отпусков в Малеевке4 он оказался за одним столом с Юрием Карякиным. И тот ему дал послушать Высоцкого. Представьте, на дворе конец 70-х, Высоцкий в каждом магнитофоне, а он его даже не слышал! Ну и дела!.. Юрий Федорович Карякин, фанат Высоцкого, потом сказал мне, что впервые видел такого человека. И стал его обрабатывать. До того обработал, что два года спустя, прямо после смерти Высоцкого, «Литобоз» напечатал большую карякинскую статью о нем — первую настоящую статью о Высоцком в советской прессе! Журнал было не достать, ксероксы ходили.
От Л.И. исходило сияние. Еще бы — Стенька Разин победил чиновника!
Никаких окриков не последовало. А Юрию Карякину был обеспечен в журнале зеленый свет.
Был ли Л.И. антисемитом, каковые предположения слышались с разных сторон? Ведь и правда: происхождение, биография, связи «в кругах» — многое тому могло поспособствовать.
По-моему, нет. Свидетельством не только изрядное количество в редакции лиц еврейской и амбивалентной национальности, но и брезгливое отношение к выпадам на эту тему в дававшихся ему на подпись материалах. Их он вымарывал или, по меньшей мере, требовал смягчить. Но соответствующие авторы тоже были не лыком шиты — насобачились говорить так, чтоб и волки сыты, и овцы целы. Но нас тоже было на мякине не провести.
Нет, не был он ни антисемитом, ни русопятом. Вот что: он не любил перегибов. Ни в ту, ни в другую сторону.
Впрочем, как выясняется, перегибов не любили и наверху. Даже те, кто поддерживал «русскую партию». У них — стабилизация, у него — интуиция.
Стеньку Разина оставалось лелеять лишь в сердце.
…Кстати, о Стеньке. Тема «Лавлинский и Степан Разин» — это, конечно, материал для продвинутого психолога, не чета мне. Я же могу только припоминать какие-то факты. Начиная с того, что он своим Разиным настолько проел редакции плешь, что, услышав это имя, каждый втихаря улыбался. Но Л.И. ничего такого не замечал.
Хотя, может, и замечал. Как-то заглянул на кухоньку, где наши дамы как раз обедали. Заговорил, конечно, о Разине — о ком же еще, чтобы не перебить аппетит у людей? Вдруг остановился на полуслове, словно бы осененный внезапной мыслью, и спрашивает:
— Что, надоел я вам со своим Стенькой?
— Да нет, что вы! – мгновенно отвечает одна из женщин. — Он у нас уже давно как родной!
Как-то Союзу писателей пришла идея отправить его в Рим на международную конференцию. В Рим! Об этом многие могли только мечтать. Звонят в редакцию, чтобы напомнить счастливцу, что ему пора оформлять визу.
— Да какой там Рим, — отвечает Л.И. — мне на «Атоммаш» ехать!!!
И вешает трубку, повторяя: «Вот люди!»
Но почему «Атоммаш» всухую обставил вожделенный для большинства Рим? А потому, что это места Стеньки Разина. Святые для Л.И.
Вернулся он оттуда подавленный. Сообщил на редколлегии, что произошла трагедия: какие-то злоумышленники увели из музея кандалы Разина. Нет, вы представляете!
Потом об этом он написал в журнале, высказал свою версию случившегося. Это не воры вытащили многопудовые цепи народного героя, чтобы сдать их на металлолом, а на вырученные деньги опохмелиться. Это международный империализм совершил коварную вылазку, чтобы посягнуть на нашу историческую память!
Я не шучу и не утрирую — номер журнала сохранился. То есть наш главный, можно сказать, опередил свое время и лихо вписался в наше. Так и вижу его в программе Соловьева или Скабеевой.
Но фишка в том, что он вовсе не притворялся! Это были его выстраданные, глубоко личные мысли.
Так и катились, ни шатко, ни валко, наши дни в «Литобозе». Тем не менее, иногда я все-таки вспоминал слова Олега про «страшного человека». Разным я видел Л.И. Грозно начальствующим, непробиваемым демагогом, придирающимся по мелочам, по-будничному раздражающим… Но страшным? Может, я в чем-то не петрил, чего-то не понимал?
…До середины 80-х ему фартило. А потом фарт помахал лапкой. Сперва «Литобоз» вывели из издательства «Правда» и приписали к «Советскому писателю», что лишало сотрудников кое-каких привилегий, например, пансионата в Пицунде. А потом Л.И. вызвали в ЦК и здорово пропесочили. Причем за какую-то совсем мелкую провинность, но он перепугался и стал читать все материалы насквозь. Суровое это было для всех нас испытание.
А потом наступила перестройка. Которую он, естественно, проспал.
Год 1986. Редколлегия. Как мы помним, Михаила Афанасьевича Булгакова советская власть жаловала не слишком. И вот Андрей Немзер и, кажется, Женя Шкловский говорят, что к 95-летию Булгакова хорошо бы подготовить блок юбилейных материалов. Лавлинский задумывается, что-то листает. Вдруг громко спрашивает: «А почему Булгаков? Почему не Фадеев? У него тоже в этом году юбилей». «Но у него же только в декабре, — обороняется Немзер. — А у Булгакова в мае. Пока мы будем готовить фадеевские материалы, юбилей Булгакова уже пройдет. А следующий — столетие — будет только через пять лет». «Ну и хорошо, — говорит Лавлинский. — Как раз к столетию Булгакова ваши материалы и созреют».
Знал ли, бедняга, что готовит 1991 год, год булгаковского столетия!
Перестройка его обескуражила. «Новое мышление» ввело в ступор. Стало можно писать и говорить все что угодно. «Ну что, перестроился?» — спрашивали мы в шутку друг друга. Большинству из нас это было без нужды, мы и так были «перестроенные». А вот Л.И. шел по этому пути как тяжеловоз. Да еще со множеством остановок.
Как-то устроил скандал. На одной из летучек я заговорил о только что опубликованном открытом письме Л.К. Чуковской Шолохову в связи с процессом Синявского — Даниэля. На память (ведь читано-то было в машинописи сто лет назад и потом перечитывалось!) процитировал кусок из него — тот, где говорится: «Дело писателей не преследовать, а вступаться... Вот чему учит нас великая русская литература в лице лучших своих представителей. Вот какую традицию нарушили Вы, громко сожалея о том, будто приговор суда был недостаточно суров!» Ну, и добавил от себя несколько слов.
И без того темнолицый, Л.И. чернел на глазах. Вдруг вскочил, ударил кулаком по столу, зашелся в крике:
— Да это же надо совесть иметь!.. Чтобы такое говорить про нашего Михаила Александровича!.. Как только язык повернулся!!!
Не сказать, чтобы я гордился собой в этой ситуации. Что-то бормотал в защиту Синявского, Лидии Корнеевны… Не вышел, не хлопнул дверью, когда на меня орали.
А, с другой стороны, как же казаку не защитить казака?
Но про себя именно тогда я всерьез решил, что из журнала уйду.
И действительно ушел.
Но перед этим была еще одна история.
Однажды (кажется, это было еще до описанного скандала) Л.И. сказал, что виделся с Астафьевым и тот порекомендовал ему интересного человека для интервью. Когда-то тот был военнопленным у немцев, оказался в РОА, десять лет отсидел в наших лагерях, живет в провинции, ему есть что рассказать.
Кем был тогда для меня Виктор Астафьев? Именитый писатель, да. Многие искали его дружбы. Правдиво писал о войне. Но при всем том — человек из стана русопятов, автор письма Натану Эйдельману, в котором он обвинял во всех бедах русской истории евреев — очень широко тогда читалась ушедшая в самиздат переписка писателя и историка. В общем, не наш человек. И ехать к кому-то по его наущению мне совсем не хотелось, так что я решил замотать это дело.
Однако Л.И, время от времени вяло напоминал, как-то даже позвонил мне домой — видать, угодить Астафьеву ему было все-таки нужно. Наконец вызвал меня в свой кабинет и с видом человека, окончательно потерявшего терпение, грозно спросил:
— Ну?! Вы уже договорились, когда поедете?
Я что-то бормотал, а он буквально стучал ногами! Требовал, чтобы я моментально связался с Астафьевым, пока тот в Москве — и немедленно в путь!
Тут я окончательно решил уходить из журнала.
Но задание следовало выполнять.
Астафьев по телефону поведал мне какие-то подробности о своем подопечном, я — через райком — заказал гостиницу.
Тут нельзя не сказать, что, завершив переписку с Эйдельманом, Виктор Петрович успел выступить с крайне смелым заявлением — о том, что Солженицыну пора бы вернуть гражданство. Гром среди ясного неба! — после этого мне уже самому захотелось поехать к неведомому власовцу.
Про Довбню я подробно написал в своем материале, жизнь его здорово помотала, и с советской властью у него были отношения, мягко говоря, непростые. А с ним у советской власти в лице местных начальников — и вовсе никуда.
На протяжении всего визита в город Усмань Липецкой области я чувствовал себя как Штирлиц в тылу врага. Шел август 1987-го, у нас народ из-за чужих плеч читает «Московские новости» на газетном стенде, а здесь все, как в старые добрые времена. Утром на вокзале меня встретил молодой человек до боли понятной внешности, повел завтракать в райком. За завтраком все пытался разузнать, на фига я к этому врагу народа приехал. Под конец приказал, чтобы днем я к нему обязательно наведался. На мои слова, что днем я как раз буду разговаривать с героем материала, заявил: «Тогда завтра с утра!». А завтра с утра гостиничная девушка уже барабанила мне в дверь, чтобы я не забыл о визите.
Я, конечно, забыл. Еще не хватало мне отчитываться этому кагэбэшнику! Так что два дня я провел в плотном общении с бывшим власовцем и его женой. Рассказал о нежданной опеке. Жена засуетилась: «У вас на когда обратный билет?» «На завтра, на вечер». «Вам надо уезжать сегодня! И чтобы они об этом не знали!»
Загвоздка была одна — конец августа, билетов в Москву нет. Но чета Довбней — старые зэки (и она, оказывается, тоже). Через знакомую, работницу вокзала, добыли место в общем вагоне. Под покровом ночной темноты, тишком-тишком я эвакуировался в Москву.
А в Усмани уже запаниковали. Дозвонились до Л.И., спросили, действительно ли это журнал посылал меня и с какой целью, донесли, что я вел крамольные разговоры с матерым врагом советской власти (подслушали? но какая прослушка в деревянном домишке?!), посоветовали, чтобы он мне не доверял.
— Почитаем. Разберемся, — сказал Л.И.
Материал получился большой, подробный. Кажется, я был первым, кто в те времена написал о бывшем власовце с сочувствием. Л.И. пропустил его без звука. Астафьев, по его словам, похвалил.
Это был последний материал, написанный мною для «Литобоза» в качестве сотрудника журнала.
Мне предложили место в «Дружбе народов».
А потом «Литобоз» накрылся. Хоть и не сразу.
Л.И. я видел еще пару раз.
Один — года через два. «Литобоз» бился в агонии, Л.И оставался главным редактором, но машину, а заодно и половину помещения у журнала отняли.
Встретил меня в коридоре «Дружбы».
— Как, так вы здесь? — искренне удивился.
Как будто это не он подписывал бумагу о моем переводе в журнал «Дружба народов».
Следующий раз — года еще через три. «Литобоза» не было, Л.И. явился в «Дружбу» в зеленой задрипанной куртке китайского производства. Я куда-то убегал, на следующий день обнаружил на столе записку, которая начиналась со слов: «Дорогой Владислав Леонидович…» и содержала предложение дать мне на прочтение воспоминания об «одном интересном человеке».
Вообще-то меня по-прежнему звали Леонид Владленович. А Владиславом Николаевичем звали заведующего поэзией «Дружбы». Так что он все на свете перепутал. Хотя мог бы кое-как запомнить мое имя-отчество за десять лет совместной работы.
Прочитать воспоминания я, конечно же, согласился, тем более был заинтригован «интересным человеком».
Текст был написан от руки — пользоваться машинкой Л.И. не умел, все ему перепечатывали казенные машинистки, с закрытием журнала обнаружилось, что на них нужны деньги. Страниц примерно сорок мелкими буквами. А интересным человеком оказался один из бывших членов ЦК КПСС, который в свое время несколько раз принимал Л.И., когда тот просил о помощи журналу. И все сорок страниц автор удивлялся, с каким же радушием, доброжелательностью и пониманием чиновник с ним обращался. И как много ему обещал. Правда, под конец выяснилось, что ничего не выполнил.
Но разве это его вина, — писал Л.И., — что он не смог выполнить обещаний? Если бы все оставалось по-прежнему, наверняка бы выполнил.
Что я мог сделать с таким текстом? Отнес его Леониду Арамовичу Теракопяну, заместителю главного. Когда-то они с Л.И. оба были замами Баруздина в «Дружбе». Теракопян поморщился на рукописный текст, взял его минут на пятнадцать, а потом принес мне.
— Ну что? — спросил я.
— Как что?! Возвращай автору.
Сам он, понятно, совершать этот акт не хотел. Пришлось это сделать мне.
Так я увидел Лавлинского в последний раз. Невеселого и растерянного. Совсем было странно вспоминать, что когда-то мой друг со слов своего отца призывал меня опасаться этого страшного человека.
Дописал ли он свою поэму о Стеньке Разине? Этого я не знаю.
1 Так для краткости речи мы называли журнал «Литературное обозрение», где я работал с 1973 по 1987 год.
2 Обнаружил в книге С. Чупринина «Оттепель: События» следующий пассаж, относящийся к 1964 году: «В «Дружбе народов» (№ 1) письмо «Атака в одиночку», подписанное врачом из Пензы Б. Механовым, в котором резко отрицательно оценивались и сам замысел поэмы А. Твардовского «Теркин на том свете», и его художественное воплощение. Это письмо, как стало широко известно в литературной среде, первоначально поступило в журнал «Октябрь», откуда было передано в «Дружбу народов», где его основательно переписали и идеологически заострили. С этой целью в Пензу был командирован сотрудник редакции А. Богданов, «поработавший» с Б. Механовым и получивший как соавтор половину гонорара, причитающегося за публикацию, хотя и не поставивший под ней свою подпись». Главным редактором «Дружбы народов» тогда был С. Смирнов, который не согласовал запланированную им акцию с редколлегией. Последовал скандал, о своем выходе из редколлегии заявили Э. Межелайтис, А. Сурков, Янка Брыль.
Если это был тот самый Альберт Александрович Богданов, то надо признать, что его карьера безымянного автора подметных писем началась значительно раньше, чем это донесли слухи до нашего «Литобоза».
3 Журнал «Вопросы литературы».
4 Подмосковный Дом творчества писателей.
| 
