НЕПРОШЕДШЕЕ

Об авторе | Сергей Григорьевич Боровиков — литературовед, критик, эссеист. Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация в «Знамени»: «Запятая-18. В русском жанре-78» (№ 11, 2022).

Сергей Боровиков

Родственные души

Был такой Овчаренко Александр Иванович. Вспомнил, когда наткнулся в Сети на его книгу «В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968–1988 годов» (2002).

Как-то в «Литературной России» Вяч. Огрызко в своем поминальном цикле назвал Овчаренко «обыкновенным приспособленцем». Обыкновенный-то обыкновенный, но особо ценимый властью. Однажды в Малеевке я слышал его рассказ о том, как перед поездкой в США с лекциями его инструктировал сам Михал Андреич Суслов, сказавший про Твардовского: «Пропился и физически и морально». Несомненно, что-то Овчаренко преувеличивал, а то и привирал, но факт, что он неоднократно просвещал американцев, обличая в лекциях антисоветчину, к которой относили и поэму Твардовского «По праву памяти».

Отношения Леонова и Овчаренко изначально определялись тем, что первый был назначен главным редактором академического Полного собрания сочинений Максима Горького, а второй — его заместителем, который записывал в дневник их беседы, читая которые, видишь, насколько родственны были их натуры.

Леонов восклицает: «Дело — не в орденах. Их у меня полкилограмма», и правда, зачем столько? Шесть орденов Ленина (1946, 1959, 1967, 1969, 1974, 1979), орден Октябрьской Революции (1971), орден Отечественной войны 1-й степени (1945), два ордена Трудового Красного Знамени (1939, 1984), Орден Дружбы народов (1994). Другое дело — Академия наук СССР, вход куда легко не взвесишь, туда были избраны до Великой Отечественной войны лишь Алексей Толстой и Михаил Шолохов, во время войны — Александр Корнейчук и Сергей Сергеев-Ценский, и еще в 1958 году Константин Федин.

«Леонову очень хотелось быть избранным в Академию наук СССР, как Шолохов и Федин. Но его провалили на выборах в 1968 и 1971 годах. Тогда в 1972 году ЦК КПСС выделил дополнительную ставку академика с целевым назначением — для Леонова. Президент Академии наук Мстислав Всеволодович Келдыш, с которым состоялся специальный разговор в ЦК, говорил, что уговорить 250 академиков будет непросто. Но Леонова избрали», — вспоминал Альберт Беляев, в те годы ответственный работник ЦК.

А профессор Овчаренко грезил член-корреспондентством и надеялся на помощь патрона, тем более что сам исхитрился в академическом деле не то что помочь ему, но как бы участвовать в том, чтобы якобы на заседание АН якобы неожиданно из Вешенской прилетел Шолохов якобы для того лишь, чтобы поагитировать за Леонова. Этот сомнительный сюжет изложил сам Овчаренко, который в свою очередь напрасно рассчитывал на помощь Леонида Максимовича.

« — Сердитесь, О.М.? Поверьте, я делал все, что мог… Но со мной ведь никто и нигде не считается. Не обижайтесь. И простите, ради Бога. — Л.М., — сказала О.М., — разве дело в вас? В Отделение литературы и языка проходят не ученые, а должностные лица и угодники. Бывают редкие исключения, допускаю, но это только для прикрытия. А кто у власти — в ЦК и в отделении — ведает культурой? Пропустят они русского ученого, если даже семи пядей во лбу? Никогда! Эти выборы существуют только для убийства настоящих ученых».

Забавна эта филиппика в устах жены того, кого и в Союз писателей-то долго не хотели брать из-за низкого уровня текстов. Огрызко цитирует Игоря Дедкова: статьи Овчаренко «кажутся своего рода пределом, до которого может дойти потерявшая себя, погрязшая в словоговорении, в подлаживании к “сильным мира сего” мысль». А против его попыток «академизма» в 1966 году единодушно выступили коллеги по ИМЛИ, столпы русской филологии Л.И. Тимофеев, О.А. Державина, А.А. Елистратова, С.В. Тураев.

Кстати о коллегах. Одновременно с Овчаренко с Леоновым сблизился тоже работающий в ИМЛИ Олег Михайлов, редактор и комментатор его десятитомного собрания сочинений (1981–1984), о чем в публикуемых дневниках ни слова.

А еще Леонид Максимович отличался злопамятством.

«В 1939 году, когда у меня в один день состоялись две премьеры, — в МХАТе и в Малом театре — “Волк” и “Половчанские сады”, это вызвало взрыв бешеной зависти. В. Катаев выступил в “Крокодиле” с издевательским фельетоном. Тучи сгустились... Я тогда дружил с Фадеевым. Вообще он был человек сложный. Идем с ним со второго съезда¹... Появляется разгромная статья² В. Катаева. В тот год, как известно, за таким доносительским выступлением можно было ждать только арест. Мы с Татьяной Михайловной решили, что все кончено. Но через день в другой газете появился разворот о Л. Леонове, заканчивавшийся поздравлением с приближающимся сорокалетием. Считаю, что и на этот раз спас меня Сталин».

Эта стариковская фантазия — для потомков, которые вдруг да и поверят, что в ответ на крокодильскую издевку Катаева вождь приказывает «другой газете» мгновенно заступиться за любимого им Леонова. Все это как-то не складывается с неугомонными жалобами писателя на то, как мало власть его ценит.

«Спасибо, что позвонили, — сказал Л.М. — Сижу всеми забытый. Даже на телевидении передавали рассказ о писателях на войне, обо всех вспомнили — о Симонове, Ортенберге, Эренбурге и других. Меня не назвали. В юбилей “Правды” некий Потапов тоже не назвал меня среди печатавшихся писателей на страницах газеты. Разве это не дискриминация?»

И любил поплакаться на низкие заработки, меж тем как еще с 1920-х годов была известна корыстолюбивая оборотистость Леонова³.

Вот запись в дневнике редактора журнала «Новый мир» Вячеслава Полон­ского от 29 марта 1931 года: «Бригада, обследовавшая финансы ГИХЛа, была поражена, узнав, что член правления Леонов — успел заключить договор на переиздание всех своих книг — по 300 руб. за лист, всего на 40 000. Гонорар чудовищный — <за> переиздание больше 150-ти платить нельзя. Кроме того: все его книги еще на складах, не распроданы.

Мне говорили, Леонов шумел в издательстве, когда с ним медлили заключить договор. Сейчас, заключив, едет в Италию — встретить Горького».

А бывает, что стариковские побасенки вдруг откроют неведомые никому тайны советского киноискусства: «Рассказал, что вынужден был сочинять сценарии, а Пырьев ставил по ним короткие фильмы, не указывая настоящего имени сценариста».

Или вот: «Рассказал Л. М-чу о книге Ю. Трифонова, посвященной Достоев­скому. Он ответил: “Какой же быт у Достоевского? У него быт мирового уровня. Топологическая краска на палитре”».

Кто-нибудь слышал об этой книге?

Были и любимые песни у классика. Первая о клеветнике Катаеве. «Слушал выступление В. Катаева по телевизору. Выдумывает и врет». «Катаев? Да он же актер. В речи в Кремле он сказал нечто, обличающее в нем человека, лишенного чувства достоинства». «Снова вспомнил, как В. Катаев написал против него статью».

Еще о непрестанно грозящих арестах: «Жду ареста. Так было: как-то С. Динамов встретил В. Катаева и спросил: “Валя, не хочешь прокатиться по Леонову?” На что тот ответил: “С удовольствием” — и вскоре появилась статья, недоуменно вопрошавшая, как может терпеть меня общество. Я оказался в изоляции — никто не заходит, избегает встреч даже с моей женой». Здесь он вспомнил репрессированного шекспироведа Сергея Динамова лишь потому, что тот был редактором «Литературной газеты» и однажды написал, что писатель Леонов не знает жизни.

Обидчиков Леонид Максимович не забывал. «Старикова? Она вся “там”. Относилась ко мне неплохо, но однажды стала расхваливать Марка Щеглова. А он написал обо мне развязную, демагогическую статью, обличая за то, что я связал Грацианского с охранкой. Обличая, хорошо знал, что, не сделай я этого, мне не удалось бы сказать о наличии страшных людей. Знал, а упрекал. Так вот, она обиделась, и наши отношения закончились».

«Там» и «те» — эвфемизмы ненавистных евреев.

Поведав о вредительских происках Константина Паустовского по «Русскому лесу», Леонид Максимович охотно делится собственной про того информацией: «Книги его не хотелось иметь в своей библиотеке. Разве вы можете назвать хоть один характер, созданный Паустовским? Его настоящая фамилия Фастовский. Все южные евреи берут фамилии по городам, из которых они вы­шли. Паустовский — из Фастова. Очень хотел породниться со мной. Привел какого-то племянника и пытался высватать за него Лену. Когда же замысел его не осуществился, он, как видите, отомстил мне».

В книге «В кругу Леонида Леонова» нашлось место и конспирологии: «Но особенно тяжким было его пребывание в редколлегии “Нового мира”, куда его почти насильственно отправили по решению ЦК. Из шести новых членов редколлегии, пришедшей на смену команде А. Твардовского, было двое славян — Д.Г. Большов и А.И. Овчаренко. Именно их до сих пор клеймят как “губителей” журнала. <…> Странно, но Д.Г. Большов и А.И. Овчаренко таинственно ушли из жизни».

В чем эта тайна, Ольга Соловьева-Овчаренко в своем предисловии не сообщает, ведь один умер в Москве в 1974 году, а ее отец утонул на прибалтийском курорте спустя 14 лет.

Будучи специалистом по португальской литературе, Ольга Александровна утверждает о дневниках отца, что «достоверность их доказуема не только наличием хронологически последовательных записей, но и тем, что в них как бы документально запечатлены те или иные события, факты, персонажи того времени.

Насколько точно передаются в записках мысли, слова, рассуждения Леонова? Каким образом удалось это сделать? <…> Все, кто был знаком с А.И. Овчаренко, поражались его феноменальной памяти, которая давала ему возможность абсолютно точно воспроизвести не только суть разговора, но и передать стилистическую окраску фраз, слов, изречений реплик».

Что ж, адресуем сомнения в достоверности не Александру Ивановичу, а Лео­ниду Максимовичу, который и других собеседников умел озадачить: «Сошлюсь на личный опыт своих бесед с писателем (а они велись в последнее десятилетие его жизни с 1985 по 1994 год), когда на вопрос, как написать его биографию, он отвечал вопросом: “А как написать биографию Достоевского?”» (Инна Ростовцева, «Литературная газета», 2010, № 51).

Нет, все же увлекательны были советские времена!

1 Какого? — Второй съезд писателей был через 15 лет, в 1954 году.

2 Не статья, а фельетон, для чего пьеса «Половчанские сады» дает основания: у главного героя, директора плодового совхоза, семеро детей от двух жен, и все выведены на сцену.

3 Особенно известна история со скупкой меда в чистопольской эвакуации.