|
Об авторе | Михаил Юрьевич Кукин (07.10.1962, Москва) поступил в МИФИ на факультет кибернетики, но круто изменил жизнь, ушел в армию. Служил на Западной Украине недалеко от города Хотин. После армии поступил на филфак МГПИ им. Ленина, позже защитил диссертацию в ИМЛИ РАН по специальности «теория литературы». Читает лекции по истории культуры, преподает в вузах Москвы. В «Знамени» печатается с 1993 года, перечень публикаций нашего постоянного автора: «К Фурдуеву» (№ 12, 1993); «Кто там с флагом?» (№ 10, 1995); «Поругание романтизма» (№ 11, 1996); «С привычкою к классическим сравненьям» (№ 4, 1998); «Коньковская школа» (№ 12,1998); «Фотовспышки» (№ 9, 2000); «Я сна не запомнил…» (№ 12, 2001); «Состав земли изменился» (№ 11, 2003); «Ровное сияние» (№ 7, 2007); «Маргарита» (№ 10, 2008); «Империя, как любовь…» (№ 3, 2014); «Не можешь, а живи» (№ 1, 2017); «Свободный день» (№ 1, 2018); «Сквозь эту ночь» (№ 9, 2020).
Михаил Кукин
Не взрыв, но всхлип…
* * *
Not with a bang but a whimper*
Элиот, 1925
С каким невыносимым воем
летит в тоннель последний поезд,
в вагоне, головой на руки
упав, мелькает пассажир.
Секунда, две. Смолкают звуки.
Ночь. Запах пыли и разлуки.
Пиликнул мессенджер в фейсбуке.
Не взрыв, но всхлип…
Но эту строчку
уже не слышит новый мир.
Короткое приношение Т. С. Э. и Дж. Д. С.
Через горлышко всматриваясь в бутылку,
видит иной стоп-кадры вчерашней пьянки,
иной квадратное или же круглое дно,
иной сивиллу,
видит весну, что сочится смертью,
старуху-судьбу,
ужасные числа 6, 5, 0, 7,
иной и чуть ли не каждый — простое ничто,
поскольку не хочет быть зрячим.
Послушай, это не форма безумия,
но разрастание карты прямо вот здесь,
за рабочим столом,
на экране моём,
на экране твоём,
разрастание карты,
и детский голос, звенящий на греческом: Σιβυλλα τί θέλεις?**
и голос сивиллы в ответ:
хочу умереть.
* * *
Вопросы? Есть предел вопросам.
Идёшь, молчишь, живой пока.
Какая пепельная осень.
Какая едкая тоска.
Стихом, простым, как деревяшка,
в холодных сумерках стучишь.
Напиток крепкий в плоской фляжке
отравы добавляет лишь.
Сирена скорой взвыла. Смолкла.
Да, только наблюдений ряд.
Плевки, стеклянные осколки.
Всё то, о чём не говорят.
* * *
Пробочка над крепким йодом...
Леди долго руки тёрла...
Государства и народы,
пилы есть у них и свёрла.
Как начнут в ладоши хлопать,
выть и хрюкать, корчить рожи...
Палка есть, ремень и штопор.
Молоток и гвозди — тоже.
* * *
Во вчерашнем Евангелии
командир центурии
просит Христа об исцелении отрока:
Господи, я недостоин принять тебя,
но скажи только слово —
и исцелится отрок.
Но скажи только слово:
Андрей, Николай, Александр.
В голове со вчерашнего дня:
но скажи только слово!
* * *
О своём прекрасном поведении,
о молчании, непротивлении,
балансировании, уклонении —
да, подумай.
Ясно видно ночью:
сколько i твоих — и все без точек.
Изворочался? Ну, выдь на кухню.
Сам ведь говорил, что скоро рухнет
мирозданье это — вот и рушится…
Хоть стоят ночные корпуса,
хоть стоят кварталы без движения,
электричество, водоснабжение —
всё в порядке, впору восхищение
испытать, но эти голоса —
голоса в тебе твердят другое.
Кто я? Что я? Плотною толпою
ночь стоит. Немое и слепое
время. До рассвета два часа.
* * *
Выпал снег и ночью глядит в окно —
и в бумажную комнату свет налит.
Там лежит поэт. Он молчит давно.
Хоть вообще-то он ходит и говорит.
Намешал вчера, голова болит,
и во рту — полынь, и в груди — тоска,
и зачем эта ночь так светло глядит,
он ещё не знает наверняка.
А на улице белый стоит фонарь,
или ангел стоит, притворясь фонарём,
и листает белый, как снег, букварь,
или то, что кажется букварём.
* * *
Уработанный за день на чёрной работе,
сидя спит человек.
Вагон метро
качает его,
в родную страну везёт.
Человек нездешний, бронзовый весь,
плотно сидит, веки смежив,
в глубоком покое тяжёлые руки
положил на живот.
Вагон метро
качает его,
а мимо горы плывут.
Синий спортивный костюм
облегает круглые плечи его,
толстые губы открыты слегка,
как будто песню поют.
Вагон метро
качает его,
копытами тук да тук.
Крепко расставлены ноги
подобно колоннам Синих ворот
при входе в город Урук.
Ой, а родина далека!
Родина далека!
Лампы в метро
освещают его,
руки его, колени его,
седое темя его.
Конечная скоро.
Вот и конец.
Дальше поезд уже не пойдёт.
Заходит другой:
«Подъём! Встаём!» —
привычно ботинком в ботинок бьёт.
Первый проснулся, быстро вскочил.
Второй, в погонах, дальше идёт —
работа такая, устанешь как чёрт:
пьяный народ, сонный народ,
и всё это дело по кругу течёт,
по вечному кругу течет…
Пустой состав уходит в депо,
в квадратный чёрный проход.
Господи, на нашем пути,
на площадях, на улицах, в наших домах —
там, где Ты жил среди нас, где Ты учил,
не оставь нас, детей Твоих.
Милосердный, помилуй нас.
* * *
В детском саду окна горят.
Проспект Вернадского еле ползёт.
Дети разделись, в «группе» сидят, говорят:
«А за мной сегодня папа придёт!».
Бледные тени московской зимы.
Лампы дневного света. Сугроб за окном.
Первый опыт тоски и тюрьмы —
и кто его знает, что выйдет потом.
А пробка здесь каждое утро, обычное дело.
Тормоз и газ. Тормоз и газ.
Дети в саду подождут — мы делаем важное дело.
Квадратные окна издали смотрят на нас.
Кто-то звонит, кто-то слушает проповедь.
В большинстве магнитол — развесёлая ум-ца-ца.
Обычная жизнь, ничуть не страшная, не жестокая,
в ожиданье отца.
Стамбул
I. Пыль, асфальт, а за ним
серебристый январский пролив.
По шоссе прут автобусы, фуры, малолитражки.
Мрамор Мраморной башни сер, как бетон.
Здесь Стена упирается в море.
Там, за кладбищем старым,
за вязью арабской, за ржавой травой и сухими кустами —
тесный пролом, с тротуаром,
протиснуться чтоб одному за другим.
Императоры и святые отцы, поэты,
все твои великие мастера —
разбрелись по улицам, притулились у старых камней,
переселились в путеводитель,
и усатый водитель трамвая, задумчиво глядя вперёд,
ведёт скоростной свой состав —
у него на эту вселенную, с её куполами и минаретами,
ровно столько же прав,
сколько у тебя, Константин основатель,
и у тебя, Мехмет победитель.
Грустно отплюнется в воду стамбульский буксир,
фыркнет, пойдёт по дуге, как вприсядку, по мелкой волне —
весь такой деловитый, как будто и правда по делу…
Да какое тут дело! Пахнет жареной рыбой с лотка.
Скромно топчется море на пятку с носка.
Начинается вечер с глотка.
Нет печали предела.
II. Византийское письмо
Наши корабли не ходят, даже когда
вроде им есть куда.
Паруса не взлетают, даже если попутный.
Капитаны, завидя врага,
со страху прыгают в воду.
В старом дворце полно привидений,
кони на фресках ржут по ночам,
статуи бродят вокруг Ипподрома,
и, хотя засекречены данные,
в Городе знает любой: мы умираем.
О, краса и гордость!
Тлен и бессилье.
О, доспехи и трубы! О, орлиные взоры!
Время сочится сквозь кирпичи, за ворота вывозит повозка
тех, кто ночью на небо ушёл
и уже не вернётся.
Передай от меня привет дочери Анне!
как вы там среди снега и льда в суровых славянах
у меня тут лампа мигает кончается масло
я вслепую пишу да хранит вас ангел-хранитель
утром двое знакомых болгар поедут на север
III. На берегах Золотого, а если точнее сказать, то Лазурного Рога,
возможно, вот здесь, в переулках Фанара пустых,
сатира, бывало, взмывала, из уст изливалась эклога,
теперь вот и северный мой ковыляет
походкою варварской стих.
Влахерны уже недалёко,
как мне говорит GPS уловивший мой верный корейский смартфон.
Нам в книгах без счёта встречались
слова «перелом» и «эпоха» —
но что они значат? Кто плачет беззвучно?
И кто замурован живьём в недосмотренный утренний сон?
Здесь в церкви особенно слышишь о жаждущих, нищих, гонимых,
и древний Предтеча сурово и горько в глаза подошедшим глядит.
Что видит он дальше?
Огни зажигаются в сумерках зимних.
Кораблик везёт пассажиров.
И зов муэдзина, раздавшись,
какое-то время не падает, в небе висит.
* * *
— Где вы виделись, не в зуме ли?
— Нет, списались в телеграм...
Пишем хроники безумия,
сидя ночью по углам.
Лампа старая настольная,
книги, рюмка, ноутбук.
Жизнь не то, чтобы подпольная,
а... так и не скажешь вдруг.
— Мы по дочери скучаем...
— Я тут кофе закупил.
— Я 15 пачек чаю.
Жизнь без смысла и без сил.
— Интервью смотрел последнее?
— Про роддом? — Нет, про детдом...
Между штор полоска бледная.
Спящий город за окном.
* * *
Ночь. Я стою возле Пушкина на Тверской,
посреди потоков людей и машин,
я вижу, как льётся тяжёлая нефть, —
это древняя жизнь возвращается в жизнь:
качалки, и трубы, и переработка,
продажи и пошлины, сборы, офшоры,
безнал, открутив свои сальто-мортале,
шурша, превращается в нал!
В зарплаты, откаты, кредиты, витрины,
кафе и костюмы — да, мне капучино! —
стекает в утробу, сгущается в завтрашний кал.
Я стою посреди перегретой Москвы,
на пороге голодного века, в жерновах,
растирающих время в песок.
Я вижу бескровный, застёгнутый наглухо Запад
и пляшущий, залитый кровью,
впритык уже ближний Восток.
Я всю жизнь размышляю, и внешне я жду светофора,
а внутренне — чуда, прозренья, виденья,
потому что другое уже не поможет,
потому что мы, солнышко, по уши в этом дерьме —
я стою, ты брезгливо молчишь,
но и мы продолжаем движенье,
мы в потоке, и мы продолжаем движенье —
развернуться нельзя, уклониться нельзя,
нету места, чтоб встать в стороне.
* * *
«Создай свой стиль!
Выбери свой цвет!» —
взывает мокрый билборд.
Стиля нет. Да и цвета нет.
Ну, разве такое вот
растущее из городских глубин
щербатых подъездов, ночных теснин
слово, ч/б вариант — и не хочется краску класть,
по струнам бить,
как олень, трубить…
Вот, может быть, лбом припасть.
Шагай, шагай, хлюпай ногой
по чешуе мостовой.
Ввинчивай ту же и ту же мысль
в пространство перед собой.
В сетях привычек, пристрастий, страстей,
в потоках чужих тебе новостей
не хочется быть рабом.
Такая, наверное, в жизни пора.
И в лужах рябит, и херово с утра…
Да, прислониться лбом —
вот это было бы хорошо.
Встать и стоять, яко столб — столбом.
Торчать, как вопрос, ребром.
* «Не взрыв, но всхлип» — часто цитируемая последняя строка стихотворения Т.С. Элиота «Полые люди» (1925); так поэт писал о конце света: «Вот как кончится мир / Не взрыв, но всхлип» (пер. А. Сергеева). ( Прим. редакции)
** Сивилла ти фелийс (Сивилла, чего ты хочешь? — греч.)
| 
