Об авторе | Антон Александрович Азаренков (19.07.1992, Рославль Смоленской обл.). Окончил филфак Смоленского государственного университета, кандидат наук. Лауреат премии «Лицей» (2019, 2022), межгосударственной премии «Содружество дебютов» (2020). Стихи и критика публиковались в журналах «Знамя», «Новый мир», «Арион», «Prosodia», «Интерпоэзия», «Новое литературное обозрение». Преподает литературу в НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге. Лауреат ежегодной премии журнала «Знамя» за лучшую поэтическую публикацию «Ровный стук одиночества» (№ 8, 2021).

Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР).

Антон Азаренков

Село Приятное Свидание

Лучшим друзьям

Девочки, мальчики, девианты,

поломанные игрушки детства,

ваши большие головы и цирковые банты

вижу ещё и, если вглядеться, —

худые руки. Но долго глазам привыкать к

засвеченной плёнке, ушам — к музыке

имён подзабытых: Андрейка, Катька

Придурошная, Вовчик Тормоз… Но, безъязыки

и веселы, вы приходите в дом мой

в четыре утра, все как один похожи

на ангелов: кто с бубенцом, кто с домброй, —

так близко, что цыпки на белой коже

уже различаю. Ну, наливайте ж

скорее! Смахните книги (о, труд сизифов!) —

будем мычать и бегать. Кочан, ты вадишь

и кидаешь сердце моё гудронное: «сифа! сифа!»

Мы же с вами повенчаны подожжённой

мусоркой, въевшейся кровью первой

убитой лягушки, скелетиком прокажённым,

—

вот из чего составлено лицо наше. Молим

Тебя, Которая нам приснилась,

Тебя, чьё лицо составлено из небесных молний:

пожалуйста, подними нас.

* * *

Как ветрено здесь, и, как ни приду,

так светло и пусто. Пух на пруду,

корень оборванный у воды

и птичьи следы

на мёрзлом песке

                        что-то свистнет в леске —

и опять ничего, только небо из белых прорех.

Я сюда прихожу слышать вас всех —

в сонном плеске, шорохе осок,

                        вас, тихонько ушедших за лесок,

где ходит по веткам и смотрит сквозь решето

всепроникающее Ничто.

Вот его нищий, наморщенный лоб старика

и большая рука,

                        лёгкая, как ветер на плече,

                        паутинками играющий в луче.

Как зовёт его голос, единственный, что не врёт!

И — усиленный — превращается в рёв —

обещанием только, прощеньем одним —

как на запах морозный воздух — и ещё дым, дым.

* * *

Ну, слава тебе, Рассыпатель снежинок,

весь из порванных тряпок, смешков и ужимок,

перьев вороньих, царапин и зелий,

старушечий лоб и язык азазелев!

Теперь мы одни, Разрушитель замков

и крепостей — словно бы на санках

летишь не глядя с высокой горки.

О, росчерк крови на снежной корке!

Сколько ты поил меня чёрным мёдом

ласок своих! То сладким, то мёртвым

пахнёт изо рта. Чего ж ты хочешь?

Что через меня бормочешь?

Тьфу на тебя, Разбиватель сердца!

Ишь, на куче какой уселся

из всех, кого так любил и предал.

На вот, хлебни, празднуй свою победу.

Но в пустыне твоей так темно и плоско,

и слова твои, как три капли воска

в святочном золочёном блюдце, —

то срам покажут, то улыбнутся.

Как я устал от тебя, тетёшка

одноглазая, вертлявая злая мошка!

От твоего жала, от твоего трона…

Верни мне её, и тебя не тронут.

И, похожий на август в древесном дыме,

ласково нас от земли подымет,

в лицо подует и на груди уложит

сам знаешь Кто. Думаешь, не сможет?

* * *

жжётся ай жжётся в руке уголёк

никак не потухнет

чёрный змеёк чернолютый змеёк

в костяной шкатулке

запру и забуду и ключ оближу

от сажи и крови

ключ под язык положу и уже

ни за что не открою

легчайшую буду держать в губах

бусинку страха

мёртвые молча грызут в гробах

свой перемёрзлый сахар

и никогда ни о ком ни о чём

но как коробит

и девичьим слабым стучит кулачком

чёрный младёныш уродик

дикие эти закрой глаза

ну тебя спи голубка

ох как тесна колыбель автозак

треснутая шкатулка

в шёлк голубой обвита а лицом

черна как горит резина

по загибам кремля обернись кольцом

милый змеёк мелюзина

гордая дева большой самолёт

кесарева царёва

улыбка твоя по домам скользнёт

ослепительной вспышкою солнцерёва

* * *

Играй, играй, блестящая плотица,

грейся, озеро-бездонка!

На облепленных песком лодыжках

пляшите, блики!

Так хорошо, что лучше б не родиться,

а спать стреноженным ягнёнком,

забытой книжкой,

заложенной сухой травинкой.

Белеть нагим Эндимионом

в крови, мазуте,

где прокатились медленные танки —

гарь чёрная, пух тополиный —

болящим, чуть поджаренным бутоном

в пчелином зуде

на разъезженной крестом полянке,

где дом стоял — где только глина.

…Едва-едва, как бы сквозь дымку, завесь,

приподымаясь ветром свежим

на дне болезни,

невидимая, Ты мне показалась

девочкою с черепом медвежьим

в худых руках — вдруг подмигнула и исчезла.

Эдем

Есть земля на краю воды,

где ступенчатые сады

прямо до неба — и небо кругом,

где стоит на вершине дом

в апельсиновой роще, а выше — не для ума —

многосиянная тьма.

Сколько по морю хожу и солёную пену пью,

а всё не был в Раю,

пока нас не выплюнул ураган

к безымянным нехоженым берегам.

Гладкие скалы, ивняк на песке,

краб на рассохшейся серой доске.

Мы послали двоих — тех, кто видел сны —

но никто не вернулся из тишины.

Третьему привязали канат к ноге

и отправили налегке.

Он шагнул, словно вор, на столетний мох —

во мрак, где Бог —

лез наверх, удаляясь, а после совсем исчез,

пока кто-то не сдёрнул его с небес —

мёртвого, с кожей лица

тонкой, как плёнка у яйца.

Он улыбался, как светится изумруд

или дети, когда умрут.

И когда нас домой забрала вода,

мы поклялись, что не было никогда

ни завитых корней, ни высоких террас,

ни его побелевших глаз.

Но как вспомню эти лианы, эти полётные облака,

то кусаю кончик ненужного языка.

Почему человек из костей и жил

вдруг забывает, что раньше когда-то жил?

Что он видел там, в гуще чужой листвы?

Кто об этом не знает, ещё мертвы.

Может, чей-то знакомый следок во мху?

Может, как бы зиянье на самом верху?

Или, глядя испуганно вниз с горы,

наши души, раскрытые, как шатры?

Или дальше — на тысячи тысяч миль,

как на водах качается весь наш мир —

как дощечка из многих других досок,

после бури прибитых на жёлтый песок?

Он глядит — и гуляет улыбка его

на пороге Никак, на краю Ничего,

где на пальме кричит голубой какаду,

а он шепчет себе: «Упаду… упаду…», —

и висит вверх ногами, как светильник в Аду.

* * *

полюби чужого неба

грязно-розовый рассвет

вопли нового соседа

больше ничего здесь нет

больше ничего не будет

только долгая вода

вот тебя вчера разбудят

и уводят в никогда

драгоценная последней

полюби как чиркнув спич

кой о мёрзлый и столетний

грязно-розовый кирпич

* * *

спи спи спи спи

говорит соловей

как скользят полудетские лодочки

по вымытому паркету

по лесному пруду

и луна в воде

лютнистка Принцессы

в заячью полночь дают

обещания отражений

тени мыльного пузыря

дудочки одуванчиков

заколдованный праздник Музыки

и Печали

самых ласковых и нарядных

твоих сестёр

а сестра твоя Другая

пляшет на одной ноге

и кривым гвоздём играет

на чугунном утюге

* * *

Кем ты будешь?

Незваной гостьей

в тихой рай-

онной больнице,

спланированной фармацевтической горстью,

ножом ревнивицы?

Кем я буду?

Профессором какой-то литерадури?

Пылью в ад-

министрации? Поэтом? (Паяцем,

сменившим ходунки на ходули.)

Всё это + пьянство?

Ты же моя шептунья, всегда над левым плечом.

Длинная тень урочная в час отхода ко сну.

Самая лучшая! Дай мне любить другую — прямо и горячо;

и Другого, сорвавшего тебя саму.

Дай мне смотреть на солнце — без тебя.

Слушать бубны, лютни, рожки, кимвалы — без тебя.

Разреши не различать твой запах

среди утреннего базара и летнего сада.

Ты ж моя крохотка!

Мой роковой комочек,

расцветающий в мозгу,

как бахчисарайская роза.

                                            Село Приятное Свидание

                                            Бахчисарайского района, Крым,

                                            июль 2013

* * *

Лето песчаных осок и летание

траурниц, девичий лепет

речки, кузнечика маленькая литания,

тополя белый трепет —

там мы росли — под рукой садовника,

пили из необожжённой чаши,

на одуревшем кусте шиповника

встретились души наши.

Кланялись ливню, бражничали со пчёлами,

ждали, потом уснули —

ягода красная и ягода чёрная —

в заколдованном поцелуе.

Вот и сейчас мы с тобой рифмуемся —

и будто бы нас позвали,

в разных краях просыпаясь, дивуемся

тому, что уже б ы в а л и.

Всё ещё слышу твой навещающий

голос, почти не петый —

шелест кленовой серёжки, тающий

снег на ресницах: «Где ты?»

— Где людям неухожно, птицам неулетно,

в болотном сыром мелколесье,

с дымом во рту замогильной, предутренней

сигареты в конце болезни.

Но посмотри: загораясь и празднуя —

там, на другом берегу —

ягода красная — и ягода красная —

дрожат на влюблённом снегу.