НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Художник Божьей милостью

Светлана Шнитман-МакМиллин. Георгий Владимов: бремя рыцарства. М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022.

«Художником Божьей милостью и к тому же добрым художником» называл писателя, редактора и правозащитника Георгия Владимова (1931–2003) его проницательный друг Лев Копелев. Эта книга также написана близким другом Владимова — филологом-славистом Светланой Шнитман-МакМиллин. (Четыре года назад мы публиковали письма Геогрия Владимова матери в ГУЛАГ (1953–1954) (№ 3, 2019) и его интервью «Литература существует, как двуконь», данное Льву Копелеву (№ 7, 2019), подготовленные к публикации Светланой Шнитман-МакМиллин, с ее вступлением и комментариями. — Прим. ред.) Жанр ее труда мультисоставный: это и биография автора «Генерала и его армии» (первая на русском языке), и мемуары (о многолетнем общении с писателем и личном опыте жизни в СССР), и филологическое исследование основных владимовских произведений (довольно подробное и разностороннее), и культурная история советской действительности и эмигрантского быта (среди героев книги второго плана: Константин Симонов, Александр Твардовский, Петр Григоренко, Лев Копелев, Александр Солженицын, Андрей Сахаров, Григорий Бакланов, Игорь Голомшток, Владимир Максимов, Леонид Бородин, Лев Аннинский и др.).

Может показаться, что автор чрезмерно идеализирует своего порывистого и мятежного героя, который, по ее словам, был «достойным и благородным человеком в каждом своем слове и поступке», ведь и на солнце есть пятна. Но такая идеализация вызвана не столько желанием скрыть и сгладить недостатки выдающегося писателя или критической «слепотой» самого биографа, сколько трепетным чувством дружеского и исследовательского обожания, что понятно и простительно. Не будем забывать, что ключевой метод познания чего бы то ни было есть любовь, без которой самый «объективный» и «острый» взгляд ученого на вещи не способен проникнуть в последнюю глубину писательской личности и созданных ею произведений.

К тому же биографу Владимова не откажешь ни в оригинальности (она отнюдь не сливается во всех оценках со своим героем), ни в честности (в обильно цитируемых документах Владимов зачастую предстает как есть — без внешнего лоска, и читатель сам может попытаться понять, что это был за человек), ни в основательности (в тексте даются многочисленные ссылки на разнообразные источники, а в конце книги приведена обширная библиография).

Сам Георгий Владимов, даже добившись славы и признания как на родине, так и на Западе, считал себя невезучим человеком. По прочтении книги остается неустранимое ощущение, что, несмотря на присущие ему смелость, мужественность, одаренность и стойкость, в глубине души он был неспокоен и несчастлив. Книга МакМиллин недаром имеет подзаголовок «бремя рыцарства» — обстоятельства жизни Владимова были чрезвычайно суровыми: большой террор, война, уход отца из семьи и его последующая гибель в концлагере, арест и тюремное заключение матери, голодное и полуголодное существование, неусыпный контроль КГБ, доносы, цензура, травля и прочее. Однако, пройдя все эти испытания, Владимов сумел воспитать в себе мыслителя-стоика и рыцаря-художника, ставя во главу угла принцип служения высоким гуманистическим идеалам, а не блестящую карьеру и материальное благополучие.

Какая могучая сила двигала этим удивительным человеком-самородком, тянущимся к знаниям, неустанно преодолевающим смертельно опасные препятствия на пути к обретению свободы и утверждению справедливости, отчаянно отстаивающим чувство собственного достоинства там, где государственная система жестоко наказывала за малейшее вольномыслие, упорно утверждающим собственный путь в искусстве и в общественной жизни, вопреки давлению авторитетов, работающим на пределе физических и психических сил? Согласно приводимым МакМиллин свидетельствам, в Бога Владимов не верил, называя себя «убежденным агностиком». Он также был недоволен усилением религиозной тематики в экранизации его повести «Верный Руслан» в начале девяностых годов. А под конец жизни даже собирался написать апокриф «о жизни Христа, спасенного от распятия». Его крещение и венчание за несколько лет до кончины были вызваны вовсе не пробудившейся верой, а требованием последней жены, не желавшей с ним жить «во грехе».

Тем более интересно проследить, как сверхъестественное проявлялось в судьбе диссидента-скептика. Когда он был ребенком, во время войны, немецкая авиация регулярно бомбила аэродром, возле которого жили Владимов с матерью; и тогда, по его воспоминанию, «он молился, чтобы его убило, если она погибнет». В романе «Три минуты молчания» (1969), как отмечает МакМиллин, встречаются «самые религиозные строки, когда-либо написанные “упрямым агностиком” Владимовым: “Если Ты только есть, спаси нас! Спаси, не ударь! <…>”». И Бог спасает героев Владимова... А в «Верном Руслане» (1975), кажется, автор подспудно выразил отчасти и собственные взаимоотношения с высшим началом: «Если бы кто-нибудь разгадал собачьи молитвы, он бы узнал, что это одна и та же извечная жалоба — на свою немощь проникнуть в таинственную душу двуногого и постичь его бессмертные замыслы». Пес Руслан, даже готовый умереть за своего человека, «не до любой вершины с ним пойдет, не до любого порога, но где-нибудь остановится и поднимет бунт».

Впрочем, в книге Светланы МакМиллин больше говорится о бунте Владимова не против Творца Вселенной, а против тоталитаризма и чекизма, с легкостью ломающего судьбы миллионов людей ради мнимого величия государства. На этом терни­стом пути сопротивления античеловечной системе главным источником жизненной силы для писателя всегда оставались его любимые женщины: мать Мария Оскаровна, чей литературный вкус он высоко ценил, многочисленные подруги и возлюбленные, из которых главной его любовью и опорой была вторая жена — самоотверженная и бесстрашная Наталия Кузнецова, названная Львом Аннинским «безукоризненной» в вежливости, облике и стиле.

Ответ на вопрос, в чем же состоит загадка Владимова, был дан самим писателем в письме к Григорию Бакланову от 30 марта 1995 года: «Все дело, наверное, в том, удается ли автору создать свой воображаемый мир, более стройный, гармоничный — и оттого более убедительный, чем сама реальность. <…> Самым приятным было для меня откровение такого рода: “Верится, что все было именно так, а не иначе”».

Николай Подосокорский