НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

«Книжный мальчик» рассказал…

Эраст Кузнецов. Записки книжного мальчика. Ленинградские художники детской книги 1920–1930 годов. СПБ.: Фонд «Дом детской книги», 2022.

Книжные мальчики нынче, как известно, наперечет. Как и книжные девочки. В наше-то, всем очевидное некнижное время — откуда им взяться? Разве что как нечто уже удаленное во времени — вроде ностальгического привета из теплой страны литературоцентризма.

Впрочем, этот мальчик, давно выросший, ставший искусствоведом и решивший окинуть взором такую страшноватую и в чем-то загадочную эпоху 1920–1930-х годов, всегда был несколько не от мира сего. Он, в 1930-е и 1940-е ребенок, не просто обращал внимание на внешность книги — на ее оформление и иллюстрации. Для детей, особенно маленьких, книг без иллюстраций вообще, как известно, не существует. Вглядываясь в книжные картинки и заметив, что они вызывают разное отношение к себе — наподобие разных людей с их несхожими характерами, — он стал этих художников различать, «даже узнавать, как узнают добрых знакомых при встрече». И «при этом узнавании возникала радость, словно я в очередной раз убеждался в чем-то для себя важном и увлекательном…».

Радость от соприкосновения с настоящим — и при этом особым — искусством. С личностями, не похожими друг на друга, но несущими внутри своего сообщества что-то роднящее их друг с другом, и как же было здорово эту общность находить. Радость от сознания того, что вот надо же — как точно и глубоко художник проник в самую сущность книги и тем самым обогатил ее новым содержанием.

Вообще — радость от погружения в то уже очень далекое время, которое, несмотря на весь свой глубочайший трагизм, вынесло на поверхность массу интереснейших художников. Вот уж чудо так чудо. Начиная от мирискусников, несущих в себе немеркнущий свет Серебряного века, и далее — сквозь странноватые, ни на что не похожие футуристические эксперименты с книгой — к появлению художников, отмеченных печатью индивидуальности и таланта в сфере книжной графики. А уже потом — к целой школе «лебедят», то есть учеников ленинградского художника Владимира Лебедева.

В самом деле, одни имена этих художников чего стоят: Иван Билибин, Николай Тырса, Владимир Конашевич, Алексей Пахомов, Юрий Васнецов, Евгений Чарушин, Валентин Курдов, Владимир Тамби, Бронислав Малаховский… И разве только они? Это ведь вершины, самые выдающиеся из целой школы художественных мастеров того времени. А их ученики и последователи, с кем они работали бок о бок, — их ведь тоже было немало, и они тоже успели многое сделать для того, чтобы детская книга из прибежища малоталантливых поставщиков второсортного искусства превратилась в факт искусства подлинного.

Эраст Кузнецов немало внимания уделяет этому феномену, рационально едва ли объяснимому. Почему в тоталитарной стране, при господстве самой свирепой цензуры таким ярким цветом вспыхнула столь локальная область искусства, как детская книга? Почему стали происходить такие позитивные изменения, коснувшие­ся не только содержания книги, но и ее оформления? Откуда взялась целая армия превосходных мастеров своего дела, писателей и художников?

В самом деле, почему?

Окончательного ответа на этот вопрос автор, разумеется, не дает. Да он и невозможен. В невозвратное (хочется верить) прошлое ушли былые пропагандист­ские восторги на предмет благотворного влияния на детскую литературу советской власти, с ее всем известной, словно внезапно открывшейся свободой творчества, которую советские творцы ощутили всем существом на собственной многострадальной шкуре... Хотя, признаться, не всем она была и нужна — многие совписы (и их сотворцы-художники) чувствовали себя в той удушающей атмосфере как рыбки в воде. Но все-таки?.. Как и почему? Почему Серебряный век не выдвинул в число видных детских авторов почитай что никого, кроме разве что Лидии Чарской, автора посредственного, вместе с ее безвкусными иллюстрациями, а советская власть взяла да и выдала на-гора выдающихся мастеров?

Неизвестно. Известно одно — они были. Еще до революции появился Корней Чуковский, следом за ним Маршак, с чьего благословления в детскую литературу вошла масса новых авторов, и все это было проявлением каких-то общемировых процессов, включавших мотивы и философские, и модернистские, и глобалистские, и социальные, и культурные. Всего не перечислишь. Наша же тема скромней и локальней — взлет художественного мастерства в области книжной иллюстрации. Что же касается того, как советская власть якобы как могла, изо всех своих людоедских сил, способствовала расцвету искусства, то автор подробно останавливается на красноречивых фактах того, как она лезла своими мохнатыми лапами буквально во все. Не исключая, конечно, и область книжной иллюстрации — штуку аполитичную. Чего стоит знаменитая статья 1936 года, своего рода художественно-графическое преддверье Большого Террора, изничтожавшая прежде всего художника Владимира Лебедева с его школой. Результатом ее стал погром издательства «Academia», занимавшегося, в частности, выпуском иллюстрированных детских книг, и в целом надлом в творческом плане художников-модернистов, с их интереснейшими экспериментами и новаторством.

А творец с перепуганной душой, как говорил еще Михаил Зощенко, — это уже «потеря квалификации».

Советская власть, продолжает свой рассказ Кузнецов, и далее, после выхода статьи, продолжала свою разбойничью деятельность в этой сфере. Она не просто физически убила такого интереснейшего художника, как Бронислав Малаховский. Она лишила художников стимула к совершенствованию и развитию, и искусство книжной графики, пишет автор, «обречено было топтаться на месте», оно неизбежно тускнело и задыхалось. Всем известный утилитарный подход к книжной иллюстрации, выродившийся в унылое, очень скучное правдоподобие в послевоенный период, — его закономерный итог.

В общем, перед нами — чуткий, вдумчивый анализ сложного и очень интересного искусства. Одно только, пожалуй, вызывает возражение. Конечно, дореволюционная детская книга — не шедевр ни литературы, ни искусства. Но так уж начисто зачеркивать ее все-таки, мне кажется, нельзя. Нравственные акценты в ней были расставлены верно. То есть — добро называлось добром, сострадание — состраданием, предательство — предательством. Этот факт не делает те книги высокохудожественными. Перед нами, как справедливо писал Корней Чуковский, типичный ширпотреб на потребу невзыскательному вкусу.

Но дважды два — в жизни не всегда четыре.

И революции в сфере нравственных основ человечества, затрагивающие самое его сущесвование, к сожалению, самоубийственны. Причем — всегда, безо всяких исключений.

Что подтверждает даже сфера книжной графики.

Евгения Щеглова