ПЕРЕУЧЕТ

Борис Кутенков

По страницам этического путеводителя

Подведение итогов 2022 года в литературных изданиях

Часть изданий в этом году отказалась от подведения литературных итогов. Среди разумных мотивировок такого отказа — опасение: когда все без исключения имеют дело с неслыханными ограничениями в свободе высказывания, подвести издание под монастырь проще простого. Другая мотивация отказа — раскол писателей по политическим соображениям и нежелание респондентов сочетаться в рамках одного опроса (что — если все же проводить опрос — грозит либо групповщиной, либо последующим конфликтом). Да и просто сомнительность разговоров о литературе в особенные времена. (Хотя мне-то как раз кажется, что нельзя, недопустимо разрушать повседневность, да и глупо совсем замолкать, пока тебе не закрыли рот официально — и даже тогда. Но и противоположные соображения понимаю и уважаю). Перед нами — три издания, которые осмелились провести свои опросы (ох, кто бы подумал еще год назад, что тут вообще может возникнуть разговор о смелости). Но вообще их было на удивление немало — только по причине объема этого «Переучета» не упоминаем, например, «НГ Ex Libris» или «Учительскую газету».

Литературные итоги 2022 года
Часть I // Формаслов, 15 декабря 2022
Часть II // Формаслов, 15 января 2023

Перед нами опрос, респонденты которого, кажется, видят даже нечто утешительное в ситуации социального катаклизма: «Любой исторический катаклизм сильно влияет на литературу, взбадривает ее, иногда — переформатирует» (Денис Драгунский); его мысль развивает в сторону более конкретного прогноза Женя Декина: «Но 2022 поставил новые задачи, литература пытается снова стать актуальной и злободневной. Это пока не очень получается, но думаю, что в поэзии и прозе нас ждет новая публицистика». Слово «катаклизм» в прогностическом контексте употребляет и Елена Севрюгина: «Основные функции литературы — эстетическая и мировоззренческая — невольно сейчас оказались на втором плане, но подобная расстановка приоритетов представляется мне временной, поскольку любой катаклизм рано или поздно себя изживает. Надежда на это снимает определенную долю напряженности в процессе осмысления нынешней культурной ситуации». Более тревожна — но не без надежды — Валерия Пустовая: «И вот я думаю о поколении писателей, которые росли в сторону общества тонких настроек, терапевтичных ценностей, открытого диалога. Литературная Россия будущего, создаваемая уже сейчас. Я надеюсь, что в литературе тонкий мир современного человека будет сбережен и она поможет справиться с последствиями его реального обрушения». Другие, абстрагируясь от околополитических оценок и по касательной затрагивая состояние общества, сокрушенно констатируют: «Тонкие вещи больше не слышны и не видны. Литературный процесс сильно огрубел, за редкими исключениями», — и призывают «опираться на те же ценности, что и до кризиса», — формулируя эти ценности: «На какое-то время искусство вообще уходит на задний план перед натиском того, что «весомо, грубо, зримо». Но этот план по-прежнему важнейший в жизни человека, и пока он есть, есть и человек в полном значении этого слова, а не в приблизительном» (Андрей Тавров). Пожалуй, апофеоз такой позиции можно найти в словах одного из участников этого опроса, Кирилла Анкудинова: «Что касается меня как частного лица, то я осознаю, что помимо явлений имманентных, таких как пропаганда, идеология и мораль, существуют явления трансцендентные, как то: природа, культура, логика. За них надо держаться тому, кто желает, чтобы его душа и рассудок не были унесены одним из смерчей. Когда смерчи утихнут, тогда настанет время осмысления того, что произошло».

Постулаты эти, и Анкудинова, и Таврова, как мне кажется, безоговорочно важны сегодня для всех — идеологов и пропагандистов, сомневающихся и нет, политических аналитиков и представителей служб психологической помощи.

О любви, выборе, воле к жизни, иллюзиях и надежде
Заочный «круглый стол». Алексей Варламов, Александр Григоренко,
Елена Долгопят, Илья Кочергин, Михаил Кураев, Владимир Лидский,
Александр Мелихов, Валерия Пустовая, Дмитрий Шеваров — о своей настольной книге 2022 года. // Дружба народов. № 1, 2023.

Журнал «Дружба народов» впервые за многие годы не расспросил писателей о литературных итогах. По нашим временам такой жест выглядит как внушительное молчание (так выразился в недавней передаче Леонид Парфенов о Владимире Познере, вернее, о его молчаливой реакции на последовавшие в феврале 2022-го события): все всё понимают, и объяснять необязательно. Надо сказать, что совсем уж молчания не получилось: замена привычного опроса на круглый стол о главной настольной книге 2022-го — разумный и внятный выход из положения. Да, возможно, сейчас и вправду это важнее — говорить не о тенденциях, а именно о текстах, которые спасают, встают за спиной как внушительная защита от страха, хаоса, горя? Помогают, наконец, расставить по полочкам координаты нашего существования? О такой спасительной этической миссии литературы говорит Алексей Варламов: «Часто беру с полки дневники Пришвина. Хотя для меня это вроде бы уже “пройденная тема”, но правда, чтение очень полезное и утешительное. Вот человек, которому пришлось столько пережить за свою долгую жизнь, а он не дал себя ни сломить, ни скурвить, ни загнать в подполье, но вышел изо всех передряг победителем, да еще сумел об этом написать».

Другая функция литературы, отмечаемая респондентами, довольно традиционная, но не менее спасительная. Это остранение привычного мира через соотнесение с собой: «Я читаю медленно. Я не могу оторваться. Мне хочется длить это головокружение, это чувство большого мира, в котором моя маленькая жизнь — всего лишь тень. Но ведь и я видела Столешников переулок, в котором любили бывать и Мур с Митькой, и Нагибин. Правда, совсем в другие времена. Я читаю и вспоминаю свое. И мир становится еще более странным» (Елена Долгопят). Есть и остранение привычного через новое осмысление знакомого текста, и тут упоминаются совсем уж неожиданные произведения: например, «Курочка Ряба», которую перечитывал в 2022-м прозаик Михаил Кураев. Для него это текст не просто поучительный, а прежде всего литературный — в исконном, языковом смысле: «Но сначала — эта сказка изящна, в ней ритм стихо­творения в прозе, не позволяющий даже подвинуть и переставить слова. И прежде чем погружаться в смысл, этим перлом словесности можно просто любоваться, как любуемся кристаллом, не думая о его составе и назначении». Любование в интерпретации Кураева вполне прагматично, оно способно повлиять на писательский опыт, вышибить из инерций закосневшего существования: «А трудные минуты — они же разные. Вдруг почувствовал, что пишешь по-газетному. Стоп! Зови на помощь Аввакума. Читай в десятый раз, смотри и слушай, как можно по-русски писать и говорить. Нет, не в образец, не для подражания, да и как ему подражать, его-то просторечию (курсив авторский. — Б.К.), а в урок, для собственного отрезвления». Вообще, опрос как-то незаметно переходит от разговора о настольной книге к функциям классики, многообразию ее ролей: современная литература здесь упоминается мало, ей еще предстоит «настольный» статус. Но «статус» этот сегодня в любом случае неотрывен от специфиче­ского времени, от трудного поиска в нем не просто ответов — спасения через аналогии: «Это действительно настольная книга для времени перегрузок и катастроф, исторических и личных. Книга частного человека, который не пытается быть ни спасителем, ни стратегом — и злится, если его считают жертвой».

Это говорит Валерия Пустовая о книге Эдит Евы Эгер. И, если бы пришлось придумывать эпиграф ко всему нашему времени, касающийся самосознания частного человека в мясорубке исторических катаклизмов, — я бы предложил эту, последнюю фразу Пустовой.

Что читали авторы «Горького» в 2022 году. В шести частях. // Декабрь, 2022.

В этом опросе хватает и оговорок, как будто предписанных этикой, — словно бы безмятежный разговор о чтении сейчас есть некоторое прегрешение против совести (да, в каком-то, очень специфическом смысле так и есть), и уверений, что важной функцией чтения была эскапистская, и признаний в перенастройках своей читательской оптики. И — вновь эскапизм, но уже с другим знаком (пожалуй, слово «безмятежность» мы тут уберем): продуктивный уход от частного страха — в теорию малых дел и больших смыслов. «Это самый политизированный мой год, самый вяжущий, словно ранний королек. Я не буду посвящать эту подборку войне, антивойне или чему-то хоть сколько-то близкому столь печально сложившейся ситуации — это будет нечестно, ведь я, словно сыч-плавунец или под-шумок-короед, в конце концов спрятался в панцирь книг, и только поэтому теперь возможен этот список» (Денис Быков). Как же иначе.

Вообще, тут много горьких воспоминаний и наблюдений — но начальное «за упокой» здесь все равно ведет к окончательному «за здравие», то есть к прагматике катастрофы, к извлечению смыслов, которых не было бы без нее. К, наконец, очередному доказательству, что история не знает сослагательного наклонения. В данном случае — история личного опыта, который, как и всякий опыт, контекстуален. И прочитанные книги, и их осмысление неразрывно связаны с трудным 2022-м. Многие из них не были бы прочитаны респондентами, а те, что были выбраны ими сейчас, дали небывалый прежде опыт стоицизма — и принципиально новое осмысление исторического контекста. «Я долго в этом году не мог настроить свои читательские рецепторы, ибо с 24 февраля все самые оглушающие тексты содержатся исключительно в новостных сводках. Кажется, первой осиленной мной книгой стала увесистая биография Петра Кропоткина, написанная Вадимом Дамье и Дмитрием Рублевым. Невероятно подробный и скрупулезный труд, чуть ли не по часам описывающий жизнь знаменитого анархиста и ученого. <…> Эта биография и успокаивает, и помогает не укутываться в одежды отчаяния, заставляет из лоскутов разваливающегося мира продолжать сшивать то, во что веришь» (Артур Гранд); «Год прошел как морок, и книги в нем читались тоже не по-людски, вымороченно. Периодически накатывали волны интереса к одной теме, и по нескольку месяцев кряду я больше ни о чем не мог читать, а когда волна заканчивалась, вместе с ней полностью уходило и желание разглядывать любые буквы на бумаге. Первый и самый долгий заскок вызвала русская поэзия XVIII–XIX веков…» (Юрий Куликов). А через осмысление личного опыта можно, в свою очередь, рассказать о многих книгах — разножанровых, разноплановых — и составить некое подобие этического путеводителя.

Закончим высказыванием Глеба Колондо из этого опроса — который переосмысливает сразу два высказывания, известное «в искусстве неважно — как, важно — кто» и формулу Бродского о человеке, который читал Диккенса и Достоевского и которому поэтому сложнее выстрелить в другого: «Видимо, неважно, что читать, важно — кто читает. Один прочел “Над пропастью во ржи” и убил известного рок-музыканта. А другой прочел — и не убил, удержался. Правда, мы об этом никогда не узнаем, ведь тот, кто совершает злые дела, всегда будет популярнее того, кто сидит себе, спокойный с виду, из последних сил удерживая безумие в пределах черепной коробки». Подтверждения этой близкой мне мысли — о принципиальной вторичности источника насыщения и о первичной силе впечатляемости — давно не хватало.