Об авторе | Надежда Антонова — поэт, прозаик, родилась в 1979 года в Барнауле, окончила Лингвистический институт на базе АлтГПУ и Академию труда и социальных отношений. В 2005 году переехала в Москву. Работала преподавателем, секретарем, администратором, специалистом по подбору персонала. Училась в школе литературного мастерства «Хороший текст» и в литературных мастерских Creative Writing School, член Российского союза профессиональных литераторов. Автор сборника прозы и поэзии «Сновница» (Барнаул: ПРИНТ22, 2019), романа «От отца» (М., «Эксмо», 2022). В 2022 году приняла участие в проекте АСПИ «Литературные резиденции».

Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР).

Надежда Антонова

Взаперти

Подвал

Нина заглянула в подвальную отдушину, позвала: «Буся! Буся!» На первом этаже открылось окно, показалась Ирка, хмуро поздоровалась. Что это она не в школе, интересно? Но спрашивать было некогда. Нина на всякий случай кинула в подвал пригоршню сухого корма — если он там, пусть хоть поест. С Любочкой тоже сегодня не выходили, обычно их слышно. То ли праздник какой, а она не знает?

Нина еще раз на всякий случай обошла вокруг дома. Да нет, там он, внизу, в это время не выходил никто, а больше деться ему некуда, она все этажи проверила, даже на крышу заглянула, придется лезть. Нина сходила домой за маленьким фонариком на батарейках, переобулась в старые кроссовки, которые отдала ей дочь, спустилась к подвальной двери. Если не попадет, то дворника надо будет искать.

На ее счастье, подвал был открыт. Нина зажгла фонарь и с порога посветила внутрь: доски какие-то, лопаты, шланг старый, ведро со щебнем. Ладно, чего стоять, сколько ни торчи тут, ничего не произойдет. Нина пошире распахнула дверь, чтобы свет шел, и начала аккуратно спускаться.

Вчера Нине звонила дочь Вера: внучек заболел, и они долго обсуждали, как лучше лечить кашель. Врач прописала бронхолитин, но зачем сразу таблетки эти? Нина пообещала сегодня с утра купить редьку с медом и принести, а теперь не получится. От лестницы решила пойти сначала направо, там как раз был свет из отдушин, под одной из них лежали звездочки сухого корма. Где же кота этого носит? Нина посветила, громко позвала и «покыскала». Можно, конечно, уйти, есть захочет — вернется. Но в прошлый раз чуть собака не погрызла, и из подвала сам не выйдет: все лазы сеткой заделаны, будет орать только впустую. А как она ему вечером или ночью без дворника откроет?

Нина пробралась вдоль стены и повернула налево в коридор, по обеим сторонам которого были комнаты. В одной из них на полу валялось тряпье, в углу топорщился матрас. Только бомжей встретить не хватало! В ЖЭКе ей сказали, что выгнали всех отсюда, а пожитки, видимо, остались. В следующей комнате лежали большие кости, и Нина вздрогнула: на человеческие похожи. Господи, прости!

Летом они с семьей дочери ездили в Горный. Вот что-что, а с зятем ей повезло: уважительный, с Веры пылинки сдувает, у некоторых послушаешь, так теща — не человек, а у них нормально, по-людски. На Ае последний раз все вместе отдыхали, добрались до Горно-Алтайска и в музей сходили. Вера где-то посмотрела передачу про мумию, которую из земли достали, и сразу после этого землетрясения начались, да так сильно, что и в Барнауле чувствовалось. Хороший музей, большой — четыре этажа, и там эта мумия под стеклом. Оно бы лучше ее захоронить по-христиански, поизучали и назад верните, но Вера сказала, что про бедствия — это совпадения, а мумия должна в музее остаться, потому что ее еще не до конца исследовали.

Нина повернула в коридор поменьше. Где-то как будто щелкнул замок, и она опять вздрогнула. Так-то не страшно, ну кому она, старая, нужна? Да и нет здесь никого, дух нежилой: известкой пахнет, мышами, пылью, сыростью, но не человеком, хоть бы и мертвым. Вот в подъезде тухлятиной трупной несет, уж она этот запах знает, тридцать лет санитаркой в морге отработала. Но она свою работу любила: было грязно — стало чисто, и людей в последний путь проводить почетно. Ее часто спрашивали, страшно ли с трупами оставаться в одиночку? Так смешно делалось от этих вопросов. Она всегда отвечала, что живых бояться надо, а этих уже все, отбоялись.

Нина зашагала быстрее, наступила на что-то жесткое, ругнулась — камень или железный прут — посветила: под ногами снова оказалась кость. Вот тебе и нежилое, небось, съели здесь кого-нибудь, а они там сидят на своих этажах и ничего не знают. Вообще бы по-хорошему их собрать, кости эти, и сдать на экспертизу, вдруг и правда тут убийство произошло. Ой, привела же нелегкая, а все кот этот. Нина опять позвала: «Буся, Буся!» И где этот засранец мохнатый? Ладно, чего уж, был у них в морге случай. Привезли покойника: беленький весь, вроде и не пахнет совсем, даже странно — кажется, что заснул. Документы проверили, труп подписали, на пол с каталки переложили и ушли. Спустя минут сорок слышат: в холодильнике как будто плачет кто-то. У них практиканты были в тот день: паренек в обморок упал, а девчонка со страха обмочилась. Патанатом их, Евгений Михалыч, царствие ему небесное, молодец, дверь открыл, мужика этого вытащил и кричит: «Кипяток несите, спирт и одеяло». Отогрели, не труп, конечно, был, врачи ошиблись, так что в больницу его и вернули. Говорят, он потом все равно умер, но уже в чужую смену, она не видела.

Добредя до очередного угла, Нина остановилась. Или обратно пойти, или уж дальше? Куда-нибудь да выйдет. Она посветила по сторонам и тяжело ойкнула. С облупившейся стены на нее смотрела темноволосая горянка в бело-красной одежде. Вырванная из журнала картинка держалась на одном ржавом штыре, и изображение шло волнами. Смотри-ка, интерьер себе украсили, чтоб веселее было. Ох ты, голытьба бомжацкая, шли бы работать, ведь предлагает же социальная служба и место, и койку в общей комнате, а они не могут уже по-нормальному, сами, мол, в тисках живите, а нам свобода нужна.

Еще раз укоризненно посмотрев на картинку — хорошо хоть не сиськи-письки эти, даже странно, что приличное повесили — Нина выставила вперед фонарик и уже начала думать о том, чтобы искать выход, как вдруг услышала шарканье и сопение. Да чтоб тебя, не всех выгнали, значит. Нина резко повернулась и так же резко отскочила — перед ней стояла женщина в калошах и надетом на голое тело потертом кожаном плаще, грязная, с фиолетовым лицом и слежавшимися немытыми волосами. Щурясь и без того узкими заплывшими глазами, она улыбнулась редкозубым ртом: «Койяна ищешь? Ушеу. А ты кто сама?» Нина помялась и зачем-то шепнула: «Нина». Женщину это неожиданно разозлило: «Койян меня юубит, поняа? Тебя тут не стояа. И фонай, бья, убейи». Она придвинулась к Нине, овевая ее запахами общественного туалета, пивной и казармы, прокартавила в лицо: «Чё пиишла, маазь? Уходи со своей щейю, у меня своя есть». И бомжиха засунула красно-коричневую руку себе между ног. Нина, наконец, поняла, что общение лучше закончить, зачем-то попрощалась и побежала. Бомжиха тяжело зашаркала следом: «Стой, кыыса, догоню, печень выкйюу». Нина побежала быстрее, потом повернула налево, обо что-то запнулась и, громко выматерившись, рухнула. Фонарик отлетел в сторону и погас. Вот здесь ее и похоронят, если найдут.

Подвальная дверь, хоть и была закрыта, оказалась совсем близко. Нашарив погасший фонарь, Нина аккуратно встала на четвереньки и, держась за стену, поднялась. Шарканья слышно не было, похоже, влюбленная нечисть заблудилась или уже забыла об угрозах. Нина проковыляла вперед и увидела дорожки света из отдушин, а потом различила лестницу и свисающие хвосты старого дверного дерматина. Села на ступени, потрогала ушибленные колени, завязала волочащийся по земле шнурок. Ну и утро, а все из-за козла этого мохнатого, убить его мало, пусть только попробует заявиться. Но не успела она представить, как возьмет Бусю за шкирку и вытрясет из него всю кошачью дурь, откуда-то из подвальной темноты раздался разрывающий сердце мявк, и Бусина морда покаянно ткнулась в ее грязную ладонь.

Через сорок минут, гремя матерщиной и гаечными ключами, их освободили пришедшие перекрывать стояк отопления слесари.

Сороковая

Ира дернула никелированную ручку и пнула основательную железную дверь. В школу не хотелось, но было обидно, что ей больше не доверяют и что она не может выйти. Стыдно, конечно: родители ввалились, когда Тимур уже стянул с нее трусики и начал расстегивать ремень. Мама с папой правда сразу вышли и из-за двери попросили одеться. Просить не очень надо было, и так понятно. Когда Тимур убежал, мама первый раз в жизни ударила ее по лицу и назвала шалавой. И еще начала про то, сколько они с отцом сил положили. Папа уговаривал: «Света, не надо, себя вспомни». Мама вскинулась: «Себя вспомни? Я постарше была. Да ты же и просил». Давай не при ребенке, ага, ребенок этот твой, смотри что, папина дочка, вся в тебя, да ты вообще что говоришь, а что я говорю, что есть, то и говорю, с кобелем поживи, еще и не такое будешь говорить, я тебя просил это слово не употреблять, а какое тогда употреблять, если так и есть, никакое, потому что сама виновата, да чем я виновата, родила тебе, сидела с ней, а ты на гулянки бегал, с помадой губной на мною отглаженном воротничке приходил, и что же они у тебя низкорослые такие, только до шеи и дотягивались облобызать, хватит, не лобызал меня никто, да рассказывай, сам рисовал, как же, Света, уймись, да пошел ты, сам уймись и шлюхами своими подавись, больное животное, это ты больное животное. Ира ненавидела эти их перебранки, но сейчас была немного даже рада, что про нее на время забыли. Папа потом извинялся, гладил ее горячую красную щеку и говорил, что тяжело видеть взросление детей. Как будто скандалы их легче видеть. Утром в комнату зашла мама: «Никуда сегодня не идешь, завтрак на столе, обед в холодильнике. Сиди занимайся, ЕГЭ скоро. Телефон мне свой отдай и ключи».

Ира была единственным ребенком. В семье считалось, что она папина дочка, и это всегда немного обижало, хотелось быть и маминой тоже, но маминой почему-то получалось хуже. Нельзя сказать, что мама ее не любила, но с папой они дружили, а с мамой нет. Папа говорил, что маме просто некогда, слишком много работы, но работала мама как все, найти время на ребенка могла. Да и вообще, долго ли просто сказать что-то хорошее? Ира уже даже поклялась себе, что, когда будут свои дети, все сделает по-другому. Но хоть мама и не очень старалась, била она Иру первый раз в жизни, и это было даже хуже, чем получить выговор от папы. Папа ругался редко и быстро отходил. Сейчас Ире казалось, что мама могла не отойти никогда, поэтому стараться делать так, как она хочет, не имело смысла.

Ира подошла к окну и открыла одну створку, увидела соседку теть Нину – пришлось поздороваться. Буся, наверное, опять убежал. Жалко, что она не кот, так бы выпрыгнула и тоже убежала: невысокий первый этаж их девятиэтажной панельки чуть повыше школьного гимнастического козла. Но решетка была припаяна намертво. Походив по комнате, Ира села, взяла и полистала биологию, а спустя пять минут отложила учебник и уставилась перед собой. Вчера от обиды, стыда и страха, что мама никогда ее не простит, она несколько раз принималась реветь, но сегодня ей вдруг стало весело. Она вспомнила, как лежали на полу ее красные бюстгальтер и трусики, как Тимур стеснялся своей безволосой груди, как они забыли закрыть на задвижку дверь, как ей было приятно и страшно думать о том, что он с ней сделает, как вошли родители и какие у них были лица. Ира припоминала новые подробности, и лицо ее становилось веселым. Потом она хихикнула, вздохнула, закатила глаза и, пьянея от смешанной со стыдом гордости за свое взрослое поведение, расхохоталась. Такого-то ведь точно ни у кого еще не было, ни у Таньки, ни у Леры, ни даже у Шалаболихи. В школу все равно ходить надо, экзамены же, так что долго ее дома не продержат. А как только выпустят, она пойдет к Тимуру, и они опять попробуют.

У Иры сладко заныло внизу живота и внутри. Она проверила скайп на ноутбуке — Тимур уже прислал сообщений тридцать, вставила наушники, включила погромче Хелавису и легла, положив руку на лобок. Время потекло в такт музыке, то медленнее, то быстрее, соединяя Ирины ощущения с шумом горных рек и тишиной ледниковых озер.

В седле она сидела крепко и уверенно, и казалось, что лошадью она управляет не с помощью поводьев, а одним взглядом, внушая ей нужную мысль — настолько та ее слушалась, не упорствуя и не поворачивая головы. На всаднице была длинная красно-белая юбка, свободная желтая шелковая рубаха, плетеный пояс с кистями, на ногах кожаная обувь с красным орнаментом, на бритой голове высокий парик из черных волос. Крупные черты вытянутого лица, большие нос и рот, маленькие золотые серьги кольцами. Смотрящие в себя карие глаза были подведены синим, от этого взгляд делался еще более пронзительным и потусторонним. Всадница что-то сказала, посмотрела на небо и, не сходя с лошади, отпустив поводья, медленно ладонями вверх развела руки в стороны. Ира проснулась и часто заморгала.

Проверив скайп и пролистав еще десять сообщений от Тимура, Ира залезла в почту и нашла письмо от мамы: «Ирочка, прости меня, пожалуйста. Мама». Замерев от неожиданности и вдруг опять накативших слез, она сняла давно замолчавшие наушники и услышала звук настойчиво капающей воды. Мама никогда раньше перед ней не извинялась, и это разрушало выстроенную Ирой стратегию поведения. Продолжая думать, она пошла на звук неизвестно откуда взявшейся капели. В кухне набиравшей силу струей текло с потолка, прямо из их синего с бахромой абажура. Их затапливали соседи.

Сорок четвертая

Любе часто снился сон, как она ходит. Иногда она подъезжала к окну на своей моторизованной коляске, которую папа любил называть полноприводной, и с безнадежной завистью смотрела на бегающих во дворе детей. Ее ноги не были созданы для ходьбы, и когда Любины сверстники, покачиваясь и то и дело приземляясь на попу или на бок, все-таки вставали и шли до спинки кровати или угла шкафа, Люба продолжала изучать потолок и то, что оказывалось под руками. Ей как будто бы заранее сказали, что в этой жизни она займется другим. И она согласилась, хотя больше всего ей хотелось встать и пойти.

Несмотря на курсы массажа, ЛФК, водную гимнастику и парафинотерапию, ходить Люба не начала, но все наблюдавшие ее врачи сходились в одном — для имеющегося диагноза ум у пациентки на редкость ясный, радуйтесь, мамочка. И Любина мама радовалась. Родительство им долго не давалось, беременность проходила сложно, три раза клали на сохранение, на роды увезли по «скорой» с отслойкой плаценты и кровотечением. Люба родилась хоть и недоношенной, но на первый взгляд здоровенькой, педиатр поставил 6–7 баллов по шкале Апгар. Задышала не сразу, два дня пролежала под ИВЛ, потом перевели в реанимацию, где Любиным родителям сказали, что ребенок слабый, малоактивный и дышать сам не хочет, поэтому отделение патологии новорожденных пока можно считать единственно правильной перспективой на ближайшие полтора-два месяца. Там, давя слезы и прикусывая изнутри губы, чтобы не разрыдаться, Любина мама услышала про ДЦП.

Рисовать Люба начала в четыре года. Это был ее способ передвигаться. Если она выводила на бумаге домик в лесу, обязательно представляла, как идет к нему лесной тропинкой, как наступает на еловые шишки и мелкие камушки и как больно делается ногам. Если изображала море, то рассказывала маме, как трудно встать на горячий песок и хорошо бы надеть тапочки. Но особенно Любе нравилось рисовать горы. Маме она объясняла, что там можно и ходить, и лазить, но главное — там ты сразу становишься ближе к солнцу. А чем ближе к солнцу, тем теплее. И хотя мама возражала, что в горах, наоборот, бывает холоднее и ветренее, чем в низине, а летом вместо дождя даже может пойти снег, Люба не очень верила. На ее рисунках всегда светило солнце, а значит, было тепло.

Из квартиры выбирались так, как будто бежали стометровку с препятствиями. В лифт коляска проходила, а вот пандус, чтобы спуститься от лифта к двери и уже на улице по ступеням крыльца, так и не сделали. Зато иногда Любу, как китайскую невесту, с их второго этажа спускал на руках папа, а мама ждала у подъезда и в шутку называла себя рикшей. С понедельника по пятницу это был их ежедневный маленький крестный ход — Люба училась в обычной школе, и они старались не опаздывать. Но если вдруг папа улетал в командировку или у Любы была вторая смена, препятствия вырастали на глазах и скалили зубы. Когда ЖЭК все-таки предоставил бесплатную откидную деревянную двухколейку, обе лестницы оказались настолько крутыми, что честнее было свернуть Любе шею сразу. Но мама научилась сопротивляться ускорению крутых спусков, а папа пообещал заработать на качественный пандус и добиться разрешения на его установку.

Сегодня препятствия победили. Папа улетел в Сургут, а мама повезла в больницу бабушку — у нее третий день держалась температура и болел желудок. Люба осталась дома и в школу не пошла. Для десятилетней девочки она была самостоятельной: могла сварить макароны, сделать салат и яичницу, помыть пол, орудуя шваброй лучше любого керлингиста, загрузить вещи в стиральную машинку и развесить их на сушилке, зашить или даже заштопать небольшую дырку. Но все-таки ситуаций, которые относились к препятствиям и скалили зубы, было больше.

Утро прошло беспокойно. Мама разбудила Любу как обычно в половине седьмого и сказала, что школа отменяется. Позавтракали кашей и яичницей, мама позвонила бабушке и сказала, что скоро будет. Закрыв за мамой дверь и вдохнув давно стоящий в подъезде гнилостный запах — слесари объяснили, что это из-за сырости в подвале, — Люба поехала в свою комнату. Немного послушала, как скрипит пол в квартире наверху, включила компьютер, поиграла в Симсов и села рисовать. Горы получились острые, как на картинах Рериха, которые ей показывала мама. Внизу рядом с горным подножием расположилось озеро, и Люба щедро заштриховала его голубым. Посмотрев на рисунок, она добавила несколько елок и посильнее обвела яркое желтое солнце.

Выехав на кухню, чтобы попить, Люба увидела воду на полу. Вода, скорее всего, шла из батареи, потому что лужица тянулась от окна и понемногу увеличивалась. Люба доехала до комнаты, где лежал ее мобильный, нашла номер мамы и нажала на вызов. Мама не ответила. Люба вернулась в кухню и, проехав по подросшей луже, попыталась заглянуть под батарею. Проржавевший участок сочился, как тяжелое от сиропа дно ромовой бабы. Принесенные Любой из ванной тряпки быстро намокли, а таз под нужным углом поставить не получилось. Кухонный водоем расползался и в конце концов вытек за пределы кухни. Посреди этой разыгравшейся домашней стихии сидела рыдающая Люба в своей верной инвалидной коляске, и казалось, что она вот-вот утонет в своем маленьком безутешном горе, как кэрролловская Алиса, чуть не сгинувшая в стране чудес.

После того, как бабушку осмотрели, взяли анализы и определили в палату, мама увидела пропущенный от Любы. Но не успела она нажать на вызов, как ей позвонила Света, соседка снизу: «Галь, привет. Ирка говорит, там на кухне потоп какой-то. У вас нормально все?» Нормального было мало, у матери состояние непонятное пока, Любка звонила, значит, стряслось что-то, так бы сидела рисовала, Вадим, как назло, улетел в командировку и опять почему-то с молодым специалистом Златой Фадеевой. Ну что ж, хорошо хоть честно говорит, не скрывает. Оно ведь понятно, последние десять лет с Любушкой ее не украсили, да и жизнь у них пошла другая, не та. Нет, Любку они очень любят, конечно, даже представить уже нельзя, чтобы без нее, но ребенок с инвалидностью, или как сейчас принято говорить, с особенностями развития, это не за грибами в лес пойти и не в театр. Ладно, может, и нет ничего, что это она вдруг. А даже если и есть, пусть мужик отдохнет, потрется немного с молодой, лучше так. Галя пообещала немедленно поехать домой и со всем разобраться.

Люба лежала в своей кровати, углаженная и убаюканная мамой, удивленная, немного обиженная и испуганная, но счастливая, потому что показавшие зубы обстоятельства опять оказались в клетке, и ей снова ничего не угрожает. На кухне среди тряпок и тазов суетились два слесаря, в батареях стучало и иногда булькало, мама то звонила кому-то, то задавала слесарям вопросы, и Люба сама не заметила, как встала с кровати и пошла сначала по комнате, а потом по лесной дорожке. Виднелись островерхие горы, слышался шум речной воды, а навстречу Любе верхом на лошади ехала женщина, немного похожая на маму, наверное, принцесса, потому что обычно на лошадях катаются принцессы или знатные дамы. Принцесса была в длинной красно-белой юбке, желтой подпоясанной кофте, с подведенными глазами и с высокой прической, как у придворных. Она улыбнулась и очень быстро и легко сошла на землю. Потом она что-то сказала на непонятном языке и кивнула Любе, протянув руку. Люба застеснялась, но руку дала, и в следующий миг уже сидела в седле, держа кожаные с красно-синей росписью поводья. А на небе, играя желто-золотым, дарил всем свою любовь огромный солнечный шар.

Сорок восьмая

Серафиму все считали красивой, на нее оборачивались на улице, ей дарили шампанское в ресторанах, с ней хотели встречаться и дружить. Ее мама говорила: «Ты, Сим, какая-то ладненькая родилась с самого начала, светленькая, миленькая, вкусненькая, так и хотелось тебя куснуть. У нас в палате женщина лежала, так у нее мальчик родился, Квазимодо вылитый. Да нет, мальчик-то хороший, здоровенький, но какой-то весь угрюмый и разлапистый, руки-ноги большие и в разные стороны. Она говорила, что в папу, то есть в мужа ее. А муж не верил, представляешь, что это его ребенок, на экспертизе какой-то настаивал, сроки считал. А как тут не поверить, если одно лицо? Очень ревновал, мы ее жалели, мучение ведь с таким жить». Серафима тоже жалела, представляя себя на месте той женщины. Сама она всегда выбирала исключительных: красивых, умных, талантливых и богатых. Но как только они начинали ревновать, уходила. А потом появился Вася.

До Васи Серафима знала, какой фильм она будет смотреть вечером, что она будет есть на завтрак и какое платье наденет на работу. Вася как будто бы лишил Серафиму возможности выбирать. Первый раз в жизни непонятно почему ей захотелось быть для кого-то, и Вася это почувствовал. Несмотря на численный перевес женщин, когда найти можно сразу пятерых и выбрать то, что больше подходит, Вася все-таки понимал, что Серафима — это эксклюзив (молодая, красивая, горячая, без детей, работает переводчицей, без жилищных проблем). Но бывали дни, когда Вася сомневался в правильности своего выбора, сильно нервничал и срывался, и это многие замечали, но Серафиме виделось другое. А чтобы ей виделось как можно дольше, Вася понемногу начал оттеснять от Серафимы ее подруг и приятелей, критиковал, даже высмеивал. Еще Вася сумел убедить Серафиму в том, что звать кого-то в гости и тем более ходить по гостям — это пошло. Потом у Васи спешно началась аллергия на жившего у Серафимы уже три года британского короткошерстного Саймона, и кот переехал к маме. Через какое-то время из квартиры в подъезд перекочевала метровая диффенбахия, говорят, она очень ядовитая, к тому же в подъезде плохо пахнет, там нужны растения. Сверхурочную работу Вася не одобрял, надо успевать в течение дня, а иначе как мы будем проводить время вместе? И зачем тебе эта рубашка? У тебя шкаф ломится, а нам нужно подумать о новой машине. И Серафима легко и красиво соглашалась, потому что Вася знал лучше и не мог сделать ей плохо. Когда Серафима забеременела, именно Вася настоял на аборте, ведь у нее такое слабое здоровье, вдруг не выносит.

Серафима послонялась по коридору и позвонила маме. Спросила, как дела у Саймона, выслушала про съеденную сметану и про потерю интереса к кошачьему корму, спросила: «Мам, у тебя ключи от нашей квартиры есть?» Мама замялась: «Так вы же с Васей сами у меня забрали, Вася вроде бы замки менять хотел, сказал, что новую пару мне и принесет». Серафима сделала вид, что забыла, обсудила новый рецепт курицы и сказала, что опаздывает на работу. Подергала дверь, попробовала вставить в скважину какой-то старый ключ и провернуть, еще раз позвонила Васе, но он опять сбросил. Вчера, конечно, нехорошо получилось, зашли с коллегами в кафе, Серафима давно нигде не сидела компанией, выпили немного, перекусили, потом живая музыка, так хорошо было, он звонил несколько раз, она не слышала. Когда попрощались и разошлись, она увидела пропущенные, сразу позвонила, но он не взял. Домой приехала на такси, чтобы побыстрей, поздоровалась, он не ответил. Ночевали порознь, он лег в другой комнате, утром встал раньше и ушел. Серафима поднялась как обычно, вышла на кухню, чтобы включить чайник, сходила в туалет, умылась, быстро приняла душ, проверила телефон, начала одеваться, не нашла целых колготок, вспомнила, что в сумке лежат запасные, нашарила упаковку, случайно попала рукой в кармашек, где обычно лежат ключи, ключей не было. Серафима посмотрела в сумке, на полу, в коридорном шкафу, в двери, под ковриком, в кухне на столе, даже зашла в ванную и туалет. Подергала дверь, закрыто было, скорее всего, на оба замка на все обороты. Серафима позвонила Васе, Вася сбросил. Она написала смс: «Привет. Ты ключи мои брал?» Пришел ответ: «Брал. Подумай о своем поведении». Серафима сползла спиной по стене и села на пол. Твою ж мать. Нет, ну хорошо, она не права, но это-то вот что сейчас? Серафима позвонила секретарю отдела Олесе, сказала, что вчера в кафе, видимо, чем-то отравилась, спала практически в туалете и до сих пор боится далеко от него отойти. Олеся посочувствовала, пообещала передать начальству, посоветовала пить разведенный в воде картофельный крахмал и попросила держать в курсе.

Завалившись обратно в кровать, Серафима принялась за ревизию. Когда хотел, Вася был хорош в сексе. Дальше, оказывается, шли только недостатки. Вася делал вид, что заботлив, но заботился больше о себе. Вася притворялся уступчивым, но они всегда делали так, как нужно ему. Серафима вспомнила кота, вынесенную в подъезд диффенбахию, нерожденного ребенка. На последнем Серафима споткнулась и заплакала. Она встала с пола, подошла к окну, открыла одну створку, подышала, в подъезде и правда воняет, а здесь хорошо, весна все-таки ее любимое время года, может, потому что она родилась в последний день мая, и совсем скоро, через месяц с небольшим, будет ее день рождения, и хорошо бы встретить его как-то по-новому. Тут в размышления Серафимы откуда-то сверху вклинился хриплый мужской голос: «А ты кто такая, чтобы я тебе ребенка вернул? Ну и что, что мать? Ребенку со мной лучше, ты живешь неизвестно где, шляешься, шалава. Вот то и говорю, рот закрой вообще, здесь она будет со мной жить, дверь не открою, не надо с ней видеться». Серафима удивилась, вытерла глаза и щеки и подумала, что все на самом деле у нее неплохо. Только вот с Васей пора что-то делать.

Создав задание в YouDo, Серафима уже через сорок минут нашла исполнителя. Сделав фото договора купли-продажи, фото первой страницы паспорта и страницы с пропиской, она предвосхитила вопросы относительно собственника помещения, в котором ее закрыли, и через час приятный молодой человек Сергей взломал дверь, сообщив, что этажом ниже у соседей, кажется, что-то потекло, потому что там открыто и слесари ходят, и хорошо бы они подвал проверили, в подъезде запах, а еще через два с половиной часа в двери у Серафимы стояли новые замки.

Напоив Сергея чаем и попросив его занести в квартиру диффенбахию, Серафима перевела деньги, поблагодарила и на всякий случай попросила телефон, мало ли. Васе она больше звонить не стала. Взяв большую хозяйственную клетчатую сумку, сложила туда все его вещи и выставила за дверь.

Вернувшись в комнату, Серафима почувствовала усталость, как будто все утро таскала кирпичи. Она разделась, с разбега плюхнулась в кровать и почти сразу очутилась где-то в горах. Горы были высокими и строгими, а у подножия горной цепи раскинулось синее озеро. Серафима была без одежды, и нагота не стесняла ее, а была приятна, даже необходима. Рядом с Серафимой стояла женщина, на ней тоже ничего не было. Серафима обратила внимание на ее большие ступни и татуированные руки. На левой руке она рассмотрела какое-то не­обычное животное, то ли оленя, то ли птицу. Женщина сощурила подведенные синим глаза и вошла в озеро, кивком головы приглашая Серафиму сделать то же самое. Серафима шагнула вперед, немного наклонилась, оттолкнулась от скользкого дна и поплыла. Ее тело стало наполненным и тяжелым и вдруг начало растворяться в воде, как сахар. И когда Серафима вся до последнего волоса растаяла, не оставив после себя даже маленькой реснички, и липкий страх, что ее больше нигде никогда не будет, камнем повлек ее спутанное сонное сознание на дно, вода в озере вдруг начала переливаться, и Серафима увидела, точнее, почувствовала, что она не исчезла, а стала сразу всем: и озером, и небом, и горной грядой, и деревьями, и землей, и беспощадно жарким солнечным шаром. И только плывущая в ее пульсирующих водах татуированная женщина навсегда останется чем-то отдельным, непонятным и недовыраженным. И Серафима, втайне надеясь когда-нибудь ее разгадать, легко и красиво с этим согласилась.

Пятьдесят вторая

Ульяна прислушалась и, стараясь не шуметь, слезла с дивана. Дошла до туалета, открыла дверь, сняла колготки с трусами, взгромоздилась на унитаз и замерла. «А че опять без света?» — Папа нажал на клавишу выключателя, и Ульяна зажмурилась. Кнопка смыва не работала, но Ульяна на всякий случай каждый раз добросовестно на нее нажимала. Хоть утром и пили кефир, опять хотелось есть, и в животе как будто урчал кот. Папа пообещал сегодня вечером купить бананов и чипсов, но это если он пойдет на улицу.

Через окно Ульяна увидела, как зазеленели листики на деревьях. Когда она перешла жить к папе (мама этого не хотела, папа днем забрал ее из садика без спроса, а так они уже давно жили с мамой в другой квартире), была зима, и Ульяна пришла в шапке и во всем теплом. Тогда они еще гуляли по темноте, а теперь ей не в чем, папа говорит, что она сопреет, поэтому на улицу ходит только он. Ульяна просилась выйти в зимнем, но папа не разрешил.

Где-то начали колотить, и Ульяна испугалась. Несколько дней подряд к ним в квартиру звонили и сильно стучали, но папа не открывал и запрещал шуметь. В последний раз Ульяна услышала мамин голос и расплакалась, и тогда папа закрыл ей рот рукой, унес в маленькую комнату и запер там на ключ. Раньше Ульяна думала, что мама про нее забыла, но с этого дня стала ее ждать, как вечером в детском саду. Поговорить с ней папа дал только один раз. Мама начала спрашивать, как дела, что ела на завтрак, чем занималась. Ульяна сначала долго молчала, оглядывалась на папу, потом разревелась и сквозь слезы сказала, что завтракали кефиром. Они всегда завтракали йогуртом или кефиром, иногда папа давал ей банан. Днем была заварная китайская лапша, вечером пили чай с бутербродами и чипсами или делали яичницу. Когда у Ульяны болел живот, папа велел пить воду и ничего не есть, говорил: к утру рассосется.

Ульяна папу любила, но, когда они жили все вместе, было лучше. Раньше папа был добрый и разрешал играть на своем телефоне, теперь не разрешал даже на ноутбуке, потому что играл сам. Еще Ульяне очень хотелось в садик: там были Оля с Наташей, набор врача и парикмахера, пластилин и много фломастеров и карандашей, на обед давали картошку с мясом и вкусный яблочный компот, а на ужин запеканку. Во дворе садика была горка и домик с двумя выходами, и гуляли там днем, а не ночью, потому что ночью страшно и плохо видно.

Ульяна подошла к открытому окну и посмотрела на веселое весеннее небо. Она оглянулась на дверь, поближе пододвинула стул, встала на него и взгромоздилась на подоконник. Внизу была земля, кусты и лужи на асфальте, солнце припекало щеку, а воздух пах пирожными. Ульяна села лицом к улице и свесила ноги. Прохожие начали поднимать головы и останавливаться. Одна женщина громко охнула, а мужчина уже звонил кому-то по телефону. Ульяна видела их сверху, как маленьких кукол, ей было весело, и она начала петь песню про солнечных зайчиков из «Маши и Медведя». Вдруг она услышала за спиной папины шаги, замолчала и замерла. Папа больно схватил ее и снял с подоконника. Потом он громко сказал прохожим, что все в порядке, ребенок под присмотром, и закрыл окно. Сильно схватив Ульяну за руку, он закричал: «Ты соображаешь вообще? А если бы упала? Совсем тебя мать испортила, привязанной будешь сидеть». Он принес старый шарф, завязал его вокруг ножки стола на несколько узлов, другой конец крепко привязал к Ульяниной ноге, на всякий случай подергал окно, вынес из комнаты стул, кинул в угол старого медведя, двух голых Барби, книжку русских народных сказок с черно-белыми картинками и вышел.

Ульяна посидела на полу, послушала, как в соседней комнате смотрит что-то на ноутбуке папа и как стучат в подъезде, поцеловала пахнущего пылью одноглазого мишку, легла на него головой и заснула. Ей снилась большая поляна с высокими каменными грибами, и за одним из грибов она пряталась, но ее все равно было видно. Вдруг к ней подошла худая женщина в красно-белой юбке и длинной желтой кофте. Она присела перед Ульяной и дала ей большую заж­женную бенгальскую свечу. Ульяна взмахнула ею, как волшебной палочкой, и проснулась.

В квартире было тихо, в подъезде тоже. Ульяне пережало ногу, и она попробовала развязать шарф. Вдруг в их дверь позвонили, а потом начали громко стучать. Ульяна услышала папины шаги в коридоре. Из-за двери кричали: «Виктор Петрович, полиция, откройте, мы знаем, что вы дома. Если не откроете, мы взломаем дверь. С нами приставы, опека, понятые и группа быстрого реагирования». Ульяна по звуку поняла, что папа вернулся в комнату и закрылся. В дверь продолжали стучать и звонить, потом откуда-то закричала мама: «Уля, Улечка, ты там?» Ульяна закивала и на всякий случай спряталась под столом. В дверь звонили еще долго, но папа больше не вышел, и Ульяна подумала, что он, наверное, тоже спрятался. Потом она услышала сильные удары, какой-то треск и жужжание. В коридоре затопали, и в комнату вбежала мама. Она замерла, опустилась на четвереньки, погладила Ульяну по щеке, попыталась развязать шарф на ноге дочери и заплакала.

Пятьдесят шестая

Лена выключила кофемолку, ссыпала еще теплый кофейный порошок в баночку, остатки отправила в турку, залила водой, добавила корицы и поставила на плиту. В кухне было тепло, уютно и расслабленно. Их с мужем квартиру Лена любила и наполняла звуками, запахами, вещами. Особенно хорошо то, что это удавалось делать дистанционно. До ближайшего магазина Лена дойти совсем недавно могла, и хоть приятного было мало, мужа это немного успокаивало. Последний раз она покупала хлеб и «молочку» месяца три назад, потом начала отправлять сына, он вроде бы не возражал. Иногда она вспоминала, как ей нравилось в детстве гулять, как хорошо было во дворе их панельной пятиэтажки, как мама загоняла ее вечером со скандалом, пугая ремнем и тем, что завтра никуда не пустит, и что это вообще за колобкова корова, совсем дома не сидит. Видела бы она сейчас эту колобкову корову.

Лена перестала любить улицу давно, как она шутила, еще в прошлом веке. Как-то, выйдя из дома, вдруг почувствовала, что ей не хватает воздуха, а от шума машин и проходящих мимо людей хочется расплакаться, звуки как будто срезали защитный слой ее сознания, впрыскивая нейротоксины. Хоть Барнаул и не такой густонаселенный, как Москва или тот же Новосибирск, но тем утром Лене показалось, что она попала в настоящий «человейник», и выстреливший на поражение страх заставил пересечь невидимую границу, заплыть за точку невозврата, как за буек, где любая глубина ощущений будет казаться пугающей, чрезмерной, а желание по возможности отсиживаться на берегу станет рефреном ее отношений с пространством за пределами квартиры.

Сначала все шло как обычно, казалось, Лена просто стала самодостаточной домоседкой, которая не боится остаться наедине с собой. Особенно радовалась мама, считавшая, что женщина должна сжиться с домом, стать его частью, беречь домашнее тепло, чтобы в семейный очаг не забралась другая. Лена кивала, помогала маме солить помидоры и старалась найти себе компанию даже для выхода в продуктовый магазин. Аркадий из всех Лениных знакомых оказался самым отзывчивым, он готов был сопровождать ее везде и поэтому выглядел удачным кандидатом в мужья.

Свадьбу по Лениной просьбе справляли скромно. После загса захотелось домой, но нельзя было огорчать, поэтому покатили в арендованный банкетный зал. Там Лене опять стало нечем дышать, в глазах потемнело, крики «горько» разбрызгивались вокруг ядовитой слюной, и она подумала, что даже если разведется с Аркадием, второй раз замуж не пойдет. Но сейчас это надо пройти достойно, без обмороков и истерик, чтобы никому не было стыдно.

Зажили неплохо. В подаренной на свадьбу дедушкиной трешке (деда родители перевезли к себе) сразу сделали хороший ремонт, через год родился Ванечка. Беременность прошла легко, Лену все кормили и успокаивали, рожала в платной палате, рядом был верный Аркадий, потом выписка, полюбившаяся уже квартира. Ваня оказался неожиданно беспокойным и кричал иногда так, что Лена вставляла беруши и сбегала в другую комнату. Правда, и здесь помогли: муж вставал ночью, днем приходили мама или свекровь, вместе ездили в поликлинику, вместе купали. Когда Лена оставалась одна и нужно было идти гулять, она одевала сына и выставляла коляску на балкон. Какая разница, Ванька сам еще не ходит, а воздухом и на балконе подышит.

Подозревать нехорошее Аркадий начал давно, но все надеялся, что, может, показалось. Его прежняя девушка была конченой стервой, поэтому домовитую, скромную и покладистую Лену он уважал. Не женщина, а мечта, вечно что-то в квартире прилаживает, готовит, все у нее на месте, все с душой, иногда даже чересчур, как будто опозориться боится. На рынок она старалась не ходить, но он не спорил, всегда сам ездил, а уж дома она справлялась, главное — принеси. Звуки резкие и громкие ей с самого начала не нравились, но мало ли, он тоже тяжелый рок не слушал никогда. У них даже сын музыку не любит. Живут в общем-то нормально, без скандалов, без стрессов, не на что жаловаться, но вот поди ж ты.

Удивился он первый раз по-настоящему, когда ее мать умерла. Хоть и принято тещ ругать, а он свою бы и замуж взял, что надо баба была и Ленку правильно воспитала. Умерла от сердца, забрали в морг, отец Ленкин там всем распоряжался, подхоронить к деду решили, деньги были приготовлены, по уму все у них, как обычно. При морге зал ритуальный, священника пригласили, отпели — она верующей стала в последнее время — поехали на кладбище: я, Ленка, тесть, мои родители в автобусе с гробом, остальные в другом, Ваньку с моей сестрой оставили, решили, что маленький еще, шесть лет ему было. Приехали, все вышли, а Ленка сидит внутри и рыдает. Отец ей говорит: «Лена, пора, пойдем уж ее похороним как следует». А она из автобуса ритуального ему машет, головой мотает, идите, мол, без меня. Я залез туда к ней, говорю: «Ты смотреть не хочешь или другое?» Другое, говорит. Если пойду, я там или обмочусь, или в обморок упаду, или за гробом кинусь, лучше не пойду совсем. Я не отстаю: «А здесь нельзя, Лен. Это же катафалк, он уедет сейчас». Тогда, говорит, в тот автобус перейду, мне главное, чтобы крыша надо мной была и сбоку стены, чтобы не мельтешил никто. Перевел я ее в автобус, тещу похоронили, светлая ей память, возвращаемся, Ленка моя на полу сидит между рядами, глаза руками закрыла, водитель не знает, на что и думать. На поминки без нас поехали, я ее до лифта еле дотащил, в квартиру завел, она на пол села и дышит глубоко. Потом сама уже разулась, одежду похоронную сняла, в стирку кинула и на кухню пошла еду разогревать, давай, говорит, маму помянем.

Лечиться Лена пробовала, но от медикаментозной коррекции каждый раз отказывалась — читала перечень побочных эффектов и потом жаловалась на рвоту, понос и головокружение. Немного помогла БОС-терапия (Лена даже несколько раз отвела сына в школу и одна вернулась домой) и психотерапия, показавшая, что выздоравливать Лене не очень выгодно, потому что ее одобряла ушедшая в мир иной мама и спасал муж Аркадий. И поскольку Ленино состояние всем было удобно, ускорять процесс выздоровления не имело смысла.

Лена отметила, что сегодня день суматошный. Проводила Ваню в школу — выпускной класс, столько нервов, о поступлении надо думать, хорошо, что Аркаша есть, она почти ничего не касается, беготню всю он на себя взял, повезло ей с мужем все-таки. Сварила овощи на салат, тесто поставила и только успела кофе попить, аварийная к кому-то приехала, отключили батарею на кухне. Потом где-то внизу, тоже по их стояку — там вроде бы молодая пара живет — долбить что-то стали. Она уже и щи доварила, и курицу поставила, а они все долбили. Из школы Ванька пришел, усадила его есть, а он вдруг спрашивает: «Мам, а у соседа снизу на четвертом ребенок, что ли, есть?»

— Да бог его знает, вообще Витя с какой-то молодой сходился, но они развелись, дочка с ней осталась. Тебе зачем?

— Да на детской площадке мать одного мальчика сейчас говорила, что в нашем подъезде с той стороны, где моя комната, сегодня на четвертом этаже девочка на подоконник села, ноги на улицу свесила и сидела так, пока ее отец с окна не снял. Там уже и люди собрались, и в полицию звонить стали.

— А ты что на детской площадке-то делал?

— Ну, мимо шел.

— Опять перетирали, как обычно, со своим Саньком?

— Да ничего мы не перетирали, мам.

— Ладно. Не знаю, Вань, сегодня утро какое-то странное, ты ешь давай, на курсы опоздаешь.

Вообще, было у нее подозрение, что Витя там чудит. Соседка из квартиры напротив рассказала, что, когда ходила подписи по поводу вони в подъезде собирать, он открыл не сразу, в квартиру не пустил, и она вроде бы детский голосок слышала, но Витя на телевизор сослался. Ну взял ребенка погостить, зачем прятать-то? Пару раз Лена поздно вечером видела в окно, как он с девочкой гуляет на детской площадке, и еще удивилась, что в темноте совсем. Один раз она в зале стояла и слышала, как где-то очень громко ребенок плакал, наверху — она там, кажется, одинокая, на площадке у них нет маленьких, вот она и подумала, что у него. И как-то странно, что женщины-то его не видно, может, случилось что? А потом Тамара с четвертого ей позвонила и говорит, что к Вите опека приходила, но он дверь не открыл. Вот и думай что хочешь.

Проводив Ваню на курсы в политех — она хотела, чтобы он на ее экономический пошел, но Ваня выбрал прикладную информатику, — вспомнила свое студенчество. Она тогда еще не боялась, первый приступ случился в августе 1999 года, как раз по окончании института. В то лето в политехе стали пропадать девушки, и тела потом находили в лесу недалеко от Бураново, где у Лениной тетки был дом. Мама только об этих убийствах и говорила и просила Лену с незнакомыми не разговаривать и в чужие машины не садиться. Но в Лене уже начинал зреть ее тихий квартирный маньяк, застолбивший право первой ночи.

Лена выглянула в окно посмотреть, как сын скроется за поворотом, и увидела несколько чужих машин у подъезда. Одна точно полицейская, на второй, кажется, написано ГБР, еще две как будто гражданские. Минут пять из них никто не выходил, потом как по команде появились двое полицейских, трое людей в касках и с автоматами, несколько женщин, один мужчина в рабочем комбинезоне, и все остановились у их двери. Вот так да, это к кому же они? Из подъезда вышла какая-то девушка, и скоро Лена услышала шаги на лестнице. Но не успела она вникнуть и определить, где шумят, ожил мобильный. Телефон прокричал голосом Санька: «Теть Лен, Ванька подрался, немного «перочинкой» его задели. Да вы не волнуйтесь, мы вызвали уже «скорую». Где? Около главного корпуса политеха сбоку от входа. Не надо бежать, просто если сейчас в больницу повезут, чтоб вы знали».

Лена несколько раз набрала мужа, но он был недоступен, да, забыла совсем, у него же сегодня с двух важная встреча. Нашла строку «Ванечка» и нажала на вызов, но на звонок никто не ответил. Схватила давно висящую без дела сумку, кинула туда кошелек, надела пальто прямо на домашнее, обулась, не забыть телефон, закрыть на два оборота — и остановилась. Этажом ниже, кажется, готовились вскрывать дверь. На площадке между лестницами толпились люди, которых она видела внизу, мужчина доставал из сумки дрель, видимо, замок сверлить. Лене стало душно, захотелось вернуться. Она помедлила и уже потянулась к ключу, как увидела боковым зрением спускающуюся сверху женщину в красно-белой юбке в пол и в желтой куртке. Женщина подошла к Лене совсем близко и шепнула: «Как думаете, освободят ее?» Лена вздрогнула, пожала плечами. Витя-то доигрался, конечно, но пусть сами разбираются. Женщина продолжала: «Меня вот один раз тоже закрыли надолго. Сначала непривычно, а потом даже понравилось, но все равно хотелось выйти, выйти всегда хочется. Страшно бывает и внутри, и снаружи. Но снаружи свобода, а свобода — это любовь, творческий акт, красота. Без свободы ты — мумия. Давайте на лифте спустимся».

На улице Лена задохнулась. Соседка странная, но сейчас это неважно, главное — дойти. Женщина взяла ее под руку: «Да не волнуйтесь вы так, все с ним нормально». Лена вынырнула из своего страха и подумала, что даже к лучшему, если ей это снится, а если не снится, то тем более уже все равно. Покосилась на соседку: обычная вроде бы, только худая очень, глаза густо накрашены, подводка ярко-синяя. А вот руки сильные, такая себя в обиду не даст. Женщина как будто услышала: «От жизни защиты нет, как и от смерти. От других людей мужчинам себя защитить всегда было легче, а нам сложнее. Но это не значит, что можно руки опускать. Вы знаете, я когда в могиле лежала, как Гоголь — помните же, что его живого закопали, и он выбраться пытался, скребся — я много всего передумала. Но меня выкопали, успели, я стучала громко, меня еще землей не полностью забросали и обратно подняли». Лена облегченно вздохнула, теперь все понятно, ну и парочка, обе с приветом. Сумасшедшая соседка опять странным образом угадала: «Вы не думайте, со мной все в порядке, читать люблю очень. А вам ведь на проспект Ленина в политехнический? Вместе и пойдем. Я туда тоже поступала, но учиться не пошла, там маньяк девушек убивал. Но я его знаю, я не из-за него не пошла, просто раздумала. Я и в Бураново у него была. А Ленина вот, я считаю, давно надо было похоронить, он очень переживает, что людей много, шумно, покоя нет, особенно, помните, как раньше к нему стояли толпы? Он хоть и в закрытом помещении, а все равно на площади как голый, очень страшно. Но он схитрил, за него там женщина уже какая-то лежит. Нет, честно-честно, договорился, попросил, она согласилась, наверное, любит».

Ваня сидел бледный в машине «Скорой помощи». Ему уже наложили временную повязку на руку, и он давал показания полицейскому. Увидев Лену, он смутился: «Мам, да не надо было, поговорили с каким-то «душнилой» на повышенных, царапина просто». Потом подумал и добавил тише: «А ты как пришла?» Лена сделала вид, что не услышала. От своей проводницы она отцепилась, как спасательная шлюпка от тонущего корабля, когда они добрели до бывшей «Смены», дальше перешла по «зебре» две дороги, и, стараясь не смотреть по сторонам, побежала в сторону главного входа в политех. Уже позже, сидя рядом с сыном в машине «Скорой помощи», она думала о том, какой же сегодня неуютный день и как трудно ей во всех этих обстоятельствах оставаться собой преж­ней, смотрела на Ваню, с трудом узнавала его взрослое лицо, его как будто бы враз погрубевший голос, и гордилась.

Вечером они все вместе ужинали на кухне, и Ваня рассказывал подробно­сти: как пришлось защитить девушку, потому что «душнила» к ней грязно лип, как успел увернуться от «перочинки», но не ожидал, конечно, и как того, второго, пробили по базе, и оказалось, что у него уже были приводы, и как ругал Санька за то, что тот маме позвонил. Аркадий молчаливо одобрял, защищать — это мужское, по-мужски, правильно сына воспитал. Лена слушала, иногда гладила Ваню по руке с зашитой ранкой, подкладывала в тарелки еды, а потом вдруг сказала: «Может, в кино завтра сходим?» И Аркадий снова по-настоящему удивился, но спорить не стал.