Об авторе | Саша Николаенко — писатель и художник, родилась в Москве в 1976 году. Автор книг «Убить Бобрыкина: история одного убийства», «Небесный почтальон Федя Булкин», «Жили люди как всегда». Лауреат литературной премии «Русский Букер» (2017), финалист премии «Ясная Поляна» (2019).

Предыдущая публикация в «Знамени» — «Бытие» (№ 5 за 2022 год).

Саша Николаенко

Суеслов

Из письма Дятлова, Иван Алексеича, из больницы, жене Ане с сыном Алёшей

Пижамы здешние полосаты, аки робы тюремные, надевать неприятно их, неизвестно, жив ли тот, кто прежде носил. Окна пыльные, насмерть задраены, и не диво, что пыльные, помыть не открыть. Крематорские трубы днем и ночью дымят. Там, внизу, над парадным входом приемного корпуса, в честь великого праздника Воскресения, рядом с флагом Российской Империи, транспарант повесили, как насмешку над пациентами, и написано имя воскресшего. Он один у них и воскрес.

Околосмертник наш, текучестью кадров обеспокоенный, мрачен, но пока молчалив, по палатам шепчутся недовольные, после полдника собираются в рекреации, телевизор между тем выключен, и ни в карты, ни в шахматы не играют, просто сидят. Сирафимидова ходит хмурая, статистика в ее отделении действительно никудышная, — три побега из жизни, только в нашей палате. А ведь через крематорий побег окончательный, не во власти тюремщиков принять меры к розыску, задержанию, возвратить преступника за стены бетонные, во пижамы больничные, потому что попробуй-ка, в тело бренное душу вольную возврати, дух верни, что черту горизонтальную преступил, беспокойства жизни вдохни в прах и тлен. Нет уж, многие из нас выбирают вечный покой, ведь уже не умрет, что умерло. Вот тебе и бессмертие, все выходит бессмертные мертвецы.

Заходил опять Василь Константинович, но к визиту этому был готов, и заранее недоверчив.  Первым делом спросил его про верхний этаж, мол, хотел к нему заглянуть, навестить, но ведь там чердачное помещение… Он в ответ — «Ерунда какая, Иван Алексеевич! Ну идем-пойдем, покажу…» И хотя говорила мне в детстве бабушка «не ходи во сне за покойником», я пошел. Так, прошли мы мимо поста дежурного, в это время пост-полдника в отделении нашем мертвая тишина. Там у лифтов черная лестница, вверх и вниз, он — наверх, я за ним, на второй ступени почувствовал, что уж очень тяжек подъем, ступень каждая дается с трудом, закололо сердце, появилась одышка, вспотел, может, от нагрузки физической, с непривычки, ведь зарядку, честно сказать, забросил, нужно взяться как-нибудь за себя, жизнь с начала начать… Ну да все-таки взлез, четыре пролета вверх одолел, а Василь Константиныча нет. Осмотрелся — банка на площадке стоит консервная под окурки, видимо, для сотрудников, декорация, во всяком случае, выглядит близко к реальности, достоверно. На этаж Василь Константиныча ведет дверь стеклянная, но стекло эмалью замазано, ничего не видно за ним, только кое-где неровно закрашено, чуть просветы, и царапины есть. Но царапины слишком узкие, рассмотреть сквозь них невозможно, ну и самому не сцарапать, красили с внутренней стороны.  Отдышался, потоптался, подергал дверь на себя, от себя толкнул, ни в какую. Отыскал недокуренный окурёнок, так хотелось, Анюшка, закурить! Помусолил, зажигалки-то нет… ну и вниз. Возвратился, дверь в палату открыл, смотрю, сестра стелит набело мою койку, белье постельное на пол кинула…  «Да вы что?! Что творите-то?! Вы зачем?!?» — а она не обернулась даже, Анюшка, на меня. С тем проснулся. Кое-как пришел в себя, и такое почувствовал облегчение… Я богат, моя милая, я несметно, несметно жив!

Приступил к наследству Василь Константиныча, не всерьез пока, всерьез боязно, больно путь далек предстоит. Почитал отрывками, полистал. Сообщаю первое впечатление — убедительно! Вот действительно были авторы, до каких глубин, бесконечностей, ужас смерти-то возвели. Вводит в транс, совершенно зомбирует, во ничтожную обращает всякую мысль, каждый вопль, протест души, в ничего, и мои вопросы недоуменные, во веках океяна слова печатного тонут, аки тленная, возроптавшая на свое конечное жизнь.  Удивляюсь только, почему до сих пор не додумались вместо новостей по радио-телевизору, эту книгу великую, литургию по разумному человечеству, взамен завтрака обеда и ужина подавать, но они додумают, вот увидишь, ибо зомби прижизненный, мечта «человека высшего» о бездумной покорности низшего человечества. Словом, тысяча и одна ночь от ужаса бытия, во крови не тонет книга сия, в огне не горит, умным писана, во спасение дурака, от создателем ему данного права думать. Ну да я преступаю заповедь, познаю. Что же мне закрыть бестселлер сей во смирении, не прочтя? Нет уж, Аня, лучше ты закрой его, не греши!

А какой рецепт спасенья придумали? — Неисповедимы пути Господние, да на все воля Божия, не моя… Во смирении с долготерпием, противление злу! Ладно, злом на зло отвечать, только зло в квадрат возводить, это ясно, у меня же другой рецепт: противление злу добром, потому что смирение с преступлением — возведенье на трон преступника, коронация человеческой глупости, трусости, подлости, да и всё!

«Грех познания», иж ты, чего придумали?! Захотел глаза открыть — грех! Почему? А ты не гляди, к какой ведут тебя пропасти, и зачем, не спрашивай, а тем паче кто не выглядывай — доверяй! «Доверяй баран пастуху» — вот рецепт спасения, только не для стада бараньего, а для доброго пастыря — тут ему и шуба теплая, и харчо. И что гол король, из толпы ликующей одно дитя крикнуло, потому что не знало, малое, — правду нужно или не видеть, или молчать! Тьфу на вас, прости-осподи, как хотите…

Что такое? —  Сказал: «иди и смотри», и одновременно «смотреть запрéщенно»? — это вместе не лепится в один ком! И не для того ли глаза нам дал, чтоб увидели, и не для того ли уши дал, чтоб услышали, во познании малой толики Его бесконечности, потрясенно для себя вывели, что Он есть, но есть и добро и зло, и мы каждый так, как и Он, и нам выбор дан, и на это-то право выбора Его воля.

Что такое — «По вере вашей да будет вам»? Что мне будет? Или это угроза? Ладно, пусть, я страшусь и согласен уверовать, но в которого из двоих? Ведь один говорит «умри для воли своей», а другой-то — «прозрей»? Открывать ли мне глаза, или нет? Или, может быть, хоть и утречко, а пожалуй, еще повалякаюсь, жизнь просплю?! Или, может, услышишь Аня ты наконец, это выбор, выбор, предлагают мне здесь. Предлагают, милая, сама видишь.

Был я мальчиком маленьким, в слепого играл, глаза зажмурю, и по коридору нашему топаю. Помнишь шрам на лбу? Это вот как раз врезался о косяк открытой двери, научил Господь, глаза имеешь, смотри …а я знаешь, Аня, как бы сказал? Не по вере вашей да будет вам, по любви.

Говорит наш новенький — «Бога нет», ну и так самоуверенно это он, «Бога нет» — да и точка. «Бога нет»! — Как утенок на утку мертвую крякает — «Мама, оживи! Смерти нет!» Будто этим своим, что «нет Его», открытие великое совершает, пишет новую конституцию, на всё ту же меж людей амбразуру бросается, с этой революционной, безоглядной своей позицией, будто Федр Михалыча не читал…(ну да может и не читал, не успел) — паренек он молоденький, подлатают здесь, бог-даст, жить да жить… Но ведь как он это все-таки, Анюшка… как бесстрашно, отчаянно! И немножко (не сердись, пожалуйста) согласен я с ним, не в том смысле, что «нет», а позицию понимаю. Годков двадцать паренек на свете пожил, сделал вывод и выбор. А выбор этот тем и хорош, что по мере познания, проживания, перевыводы, перевыборы. «Бога нет!» — будто мгла безвидная, бездна вечного расставания, за таким отваги полным жизненным лозунгом, взамен Бога то, не стоит… Ну да это ясно с ним, он-то в эту мглу еще не заглядывал, — предстоит. А мне нужен, Аня, Бог, Он мне нужен, я безбожником не могу… Бога нет для тех, как я думаю, кому смерть как Америка — вроде есть, да где-то там, далеко. Нет для тех, кто жизни вкус еще не распробовал, не любил. А полюбит, сразу и появится Бог.

…Только вот не тот, что у вас прописан в пожиратели агнцев, надзиратели и каратели — милосердный, бесконечный, Анюшка, во любви.

Лечат-лечат, просвечивают, простукивают, как не тело, душу в рентген, сколько, мол, она выдержит, без вас с Алешкою выдержит, пытку разлукою, в ней дойдя до последней крайности не взмолится — «Господи! Все мы тлен, всё мы тлен, знаем, видим и веруем! Отрекаемся друг от друга! Дай забыть-разлюбить! Ибо больно бренных любить. Ни в кого не веруем, Тебя кроме! Никого из ближних не пожалеем, деток на заклание предадим, во спасение своей шкуры…»

Если только такою пыткою быть надеется, не дождется. Бога нет во мне, кроме вас. И когда любовь мою смерти страх пытается в прах стереть, сделать меньше воли своей «спасительной», нет и нет! Протрубите ангелы божие обо мне, я не верю в смерти победу, над любовью моей.

Друг без друга, да в вечность, спасенными от того, что жили-то, как любили… Да на кой нам свет друг без друга? Помню день один, летний, ясный был, дали мне в крематории с мамой вазочку, на ступеньках стою, вазу эту в пакете к себе прижал, солнце бьет в глаза, яркий свет такой, деться некуда… Вот тогда готов был от солнца этого, «никогда» бесконечного, взмолиться: отдай… Отдай! Но одно «отдай» и тогда, и теперь во мне было. Он и здесь, и здесь оплошал! Он и здесь не разбил, ни адом, ни раем, ни последним судом грозя, не к Нему хотел я, а с мамой. Через смерть? — пускай через смерть. Через жизнь? —  пускай через жизнь. Через вечность? — пусть через вечность.  Это прах? Это тлен? Ничто?! Или, может быть, Он и есть, та сила необоримая, с какой против смерти держимся друг за друга?

…Да я день-то тот, когда ты в троллейбус вошла, против ста смертей воскрешу… Ты вошла, смотрю, упала варежка у тебя, я тебе — Девушка! У вас варежка… А потом увидел тебя.

Прочитал тут у Федр Михалыча — «Бог есть тело народное». Э-хе-хе, хорошо это сказано, да народ-то больно Бог многоглав. В каждой горенке по спасителю, во лампадном маслице по рублю, в каждом хлебушке своя выгода, в каждом подполе свой горох. «Возлюбил бы, Господи, ближнего, да вот ближе-то меня нет».

Утащила лисица из курятника курочку, ей — добро, а курице прочь кудахтова голова. Только там Бог тело народное, где встает един на захватчика, где идет большой родиной за свою за малую умирать…  Я что думаю? —  Чем хитрей, подлей, завистливей человечешко, тем жирней во курятнике его лис, страшней его бог. Где есть мой? — Где душа моя. А она, не знаю где быть ей еще, кроме вас.

Что же мы? А мы-то нашли, избрали веру хорошую, она простенька — весной зернышко, летом пашенка, в осень меленка, в зиму хлеб. Проще пареной репы истинка — там добро, где жизнь беззащитная, смертная, без надежды на воскресение любит. И спасение вечное против этого тлен.

Так нашли. Найти-то нашли, да и ту запачкали, в деготь кары небесной кинули, только с карой этой и приняли, вот в том, Анюшка, тоже мы. Мы без старшего, да без умного, без лукаваго, без кнута да пряника, без над нами умного никуда. Жив в нас труса давать, да зубами стучать тот смертничек, что на гром да молнию молится «Господи, пронеси».

Бога грозного, в буре неистовой увидала букашина, задрожала, склонилась, признала волю бесспорную, да свой грех. Хоть невинна была, да раз гром гремит — значит, было, значит, вот он, Господень гнев. Но за жертвами «виноватыми» не увидела, что без жертв таких наступает у создателя нашего тих рассвет, не заметила в силе стихии бушующей остального, большего, много больше грома и молнии, что природа им созданная, творимая, без грозы без дождя, да вала десятого, обойтись не могла. То не гнев был — мгновенье создания, созидания, превращения, творчества бесконечного, не на нас, а к свету всегда восходящему был направлен потоп.  Не увидела воссиявшей над миром радуги, позабыла землю, всходы дающую, позабыла, что без дождика не взойдет.

Не хочу на землю обетованную один спастись во потоп, не хочу без Алешки, не хочу нигде я без вас. Я к чему это, Анюшка? — Чем жутчее писан образ того, кем мы писаны, тем страшнее мы сами.

Все я думал, почему же ты никак меня не поймешь, не дослышишь? Что додумался, то скажу. Вот учила, скажем, в школе ты математику, на пятерки всегда отвечала урок, писала контрольные по учебнику, а в учебнике том, «книге знаний» прежнего поколения, было писано черным по белому — «дважды два будет три». А потом приходит вдруг муж с горы, не считать, не писать, не думать по учебнику не обученный, да и вдруг удвоит две палочки и покажет тебе, что четыре. … Но уж так сидит в голове твоей, что прежнее правильней, что глазами увидишь истину, скажешь — ложь. От того это, милая, что все знания, для познания, а в зубрении нерассудливом в тупичок приходит извилиной всяка мысль. И дурак дурака всегда увидит в противоположном суждении, а умней — докажет, что прав. А еще умней выйдет тот, кто не станет спорить, доказывать. Только я-то в своем «четыре» горяч, не умен, да и ты в своем «три» — горда…

Ты горда, эта гордость не слышанья, непреступная.  Ну и ляд бы с ней, кажется, с нею жил, и дальше б готов, только что-то уж больно стоишь ты, держишься за того мучителя, кто тебя за пределом жизненным на суд ждет…

Муки совести, страшнее суда Господнего, эти могут бога-карателя в жизнь призвать и из бездны адовой воскресить. Что такое, Аня, с тобой? Вельзевул, во громе и молнии, бог карающий, властелин над дыбой и бездны подполом, своим деткам грозящий геенной огненной в ослушание, — не судья, не праведник, не родитель — палач! Что с тобою случилось, Анюшка… Ты же молишься палачу… Наказание призывает ненависть, ужас, а не любовь. Как?! Смириться с этим богом твоим? С тем, что папа не примет детей своих такими, как создал их? Всемогущий, силы прощения не имеющий? Не просящий прощения… Врешь! — и я не смирюсь. Папа примет, папа всегда простит. Где простит, там — Бог, а где нет прощения — тьма безвидная, пустыня безродная, мертвый Дух. Меня бабушка называла «разбойником», если с девочкой дачной Настею на плоте через пруд плывем, или вечером не докличется…  — «Оть разбойник! Фашисть над бабушкой ты безжалостый, стой, орда татарская, стой, да уши готовь!». А они и сами горели от ужаса, что возьмет, да про все мои подвиги — маме с папой… Не за то горели уши мои, что оттреплет их бабушка, а за то горели, что стыдно.  А трепала ли уши когда-нибудь? — Да какой! Подогреет воду заново в чайнике, в таз нальет, омывает «разбойника»: «божи, праведный, осподи, что ты, Ванюшка, щиплеся? Это где-ж ты так, божи мой?» Боже мой… да ведь вам, тебе другой нужен бог! Чтоб затрещиной ссадины детские упредил, чтоб не утонули детки во тресятине-болотине, самому-то вас утопить! Ночка темная, мы с подружкою под окном моей бабушки всё стоим, у меня любимая курточка порвана, все коленки в ссадинах, синяках, и мне Настя на ухо шепотом — «Что с тобой она сделает»? А я тем же шепотом — «Ничего!..»

Вот мой Бог.

От чего рядишь ты Его в нацисты-каратели? Кто тебе на это право давал? «Богоизбранный народ», твердишь, «Богом избранный», у кого-то на лбу написано «БОГ ИЗБРАЛ»?! Так ведь, если написано, это каинова печать… это Божья о нас печаль… Или сам Господь тебе «праведных» указал… или ты сама убийц во праведных записала?

Так Господь велик, что Хатынь мала, так спасенье собственной шкуры дорого, жизнь паскудная вечная, что в курбан-байрам во десятый день Ибрахим во жертву ей сына на закланье ведет, то Исаак своей вечности — своего.

Мысль моя с тем проста: ты коришь себя в чем-то, в чем-то не можешь простить себя — вот зачем тебе такой Бог. И не Он не принимает тебя такой, как создал тебя, ты сама себя, видно…

Или вот, представь себе на минуточку: наделенное искрой творческой человечество, видя власть над судьбой своей случая, хаоса, из какого Господь творит свое совершенно логичное мироздание, создало себе во творцы не творца разумного-доброго-вечного — Громовержца и каннибала. Обрядило непостижимое во свое бельишко исподнее, прилепило бороду ватную, чу? — отклеилась борода… Потому что небо бездонное с лужею не равняй, не застегивай в тулуп бесконечное, не снабжай подарками новогодними сани небесные, не молись о пощаде на вулкан огнедышащий — убегай! Человек же покорный, безмысленный, дрессированный палкой и пряником, обезьяна та же самая, на велосипеде медведь. Попугай ли понял, что он сказал? Перед носом пряником через жизнь прекрасную, Богом данную, к могиле влокут, «после смерти, мол, будет тебе жизнь вечная, райская, справедливость, и пряники, волк, наказанный по всей строгости», а замешкался — сзади пнут…

Одуванчик к небу вешнему тянется, кот на солнышке греется, человек же жизнь промается, думая, почему да как оно к небу крепится? Что не падает? Как горит? И вот это вот «почему да как», моя милая, сам Господь вложил в твою голову, это Он призвал тебя познавать.

Что не могут звери малые, звери огромные? Все у них, по-нашему, вроде бы, в наблюдениях умиляемся — вот же, шерстяная тварь скудоумная, а пронырлива да хитра, любопытствует, познает. Псина, раз-да-два по хребтине палкой обучена, обождет при хозяине кость из варева воровать, «всё как мы они», только штука! — К этому обобщению мог прийти один человек.  Вон, и армии муравьиные, баталии и сражения, между черными с рыжими (это в детстве я любил наблюдать) — вон и ходы подземные, кладовые, уборные, тронные, отсеки многоэтажные, воспитатели, надзиратели, школы, кладбища, тля на ветках пасется дойная, ну и все-то у них «по нашему», всё «по умному», все они как будто кем-то обучены; птица малая, безо всякого навигатора юг от севера отличит… Только штука и тут опять: навигатора этого, заподозрить в их складных действиях мог один человек… Почему? Потому что с собой сравнил. И не страшно познанье божьего мира конечностью, потому что даже открытие Ньютоном закона всемирного тяготения лишь «одна бесконечная» от Его бесконечности.

Обезьяна же гребенку взяла, марафет наводит у зеркальца, дрессированный едет на велосипеде медведь, пес и вправду жизнь свою верную отдаст за хозяина, только, вот и здесь, за видимого хозяина, а невидимого Хозяина, руку, разум Его, в разумности жизни устройства, бренности его и бессмертии, мог увидеть опять один только человек! Во созданиях — Создателя, во творенье — Творца… Может, Он того и ждет от нас, чтоб в познании миров непостижимых Его, бесчисленных, пришли к вере? — Хорошо все создано тобой, Господи, удивительно! Лучше нам покамест не выдумать, но нам нравится познавать…

Ведь смотри, ни одной букашечке в ум не стало угольком по камушку каракулю выводить… Хороша ли кошечка? —  Дюже кошечка хороша, но взяла бы та кошечка в лапочку уголек? И не уголек это вовсе — право от познания шагнуть к праву высшему — со-творить.  Это Он вложил во младенчика человечьего пальчики этот самый, Анюшка, уголек.

Вот на этой моей теории разом рушится основанье гиганта вашего Пятикнижия, потому что, если Создатель вложил в наши головы жажду знания, то грехопадением жажда та была названа сатаной. Это тот, безвиден, безводен, безроден, пуст, желал видеть созданных по образу Божьему и подобию, слепыми баранами. Только он один, и он — зло.  Потому-то, глаза открыв, надкусив познания яблоко, не создателя мы волю нарушили, а его.

Хорошо ли было в раю? — хорошо, но как нам с тобой «хорошо» это представляется, после «плохо». А откуда Адам и Ева знать могли, что им хорошо, коли никогда не видели худо?  Да ведь к раю нужно из ада, Аня, прийти, чтоб увидеть разницу их!

Или, знаешь, вот что лучше вообрази: море, мальчик в песочке прибрежном возится, куличики шлепает, и предупреждает папа его, чтобы в воду ни-ни! — утащит волна, захлебнется, утонет, умрет. Только разве мальчик маленький знает, что сие означает — «смерть», никогда той смерти не ведавший? И нам сказано: в наказание за непослушание Господь сделал смертными не-послушников… понимаешь, что это значит? Наш закон — «за непослушание — смерть»! И на этом-то вот фундаменте, буквой к буковке, возвело человечество свое многотомное бытие… Замечательно! Ладно, дальше…

Вот, отвлекся папа, оглянулся — мальчика нет, он туда-сюда — нет нигде… И тут видит ручонку мальчика, из волны. Что-же делать-то?.. Что-ж он сделает… Да как что?! — В воду бросится спасать сына, лучше с ним утонет, чем будет стоять смотреть, как ко дну идет дитя всем сердцем любимое, или что?! — Пусть утонет, чтоб не делал более так?

Что же наш Создатель, Отец, во бездну не бросился нас спасать? Наказал, сделал смертными, бросил в море жизни бушующей, утопил детишек собственных, как котят слепых, в назиданье за ослушание… А скажу тебе, Аня, что! Он «не бросился нас спасать» потому, что книга эта ваша великая — настоящее лжесвидетельство против Бога. Ложь от тех, что, солгав, солгали еще, и еще солгать не покаются, а покаются, снова солгут, потому что сказано: ври, да кайся! Убей — прощения попроси, после снова убей, помолясь. Вот они, летописцы да очевидцы, апостолы от лукаваго, что кресту предали, распяли все человечное в человечестве, ну и цель у них не спасти — запугать. Ты мне скажешь — сына нам послал во спасение. Это — да. Только мы-то кто ему тогда, Аня? Это ладно, бог с ним, скажем — нелюбимые детки, преступники и ослушники, пусть, но опять — Сына Он послал нас спасать, а не сам спасать бросился, сына в жертву принес любимого, не себя! Это что еще за «Бог Отец, Бог Сын, да Бог Дух Святой»? Бог один, един, как солнце в небе одно, всех готово согреть, всем светить, и дитю непослушному, и послушливому дитю, и отцу сердитому, и отцу милосердному, но и даже это солнце единое отдает предпочтение удаву, на высоком камне лежащему пасть разинувши, потому что мартышки под взглядом его гипнотическим сами прыгают в пасть из тени… и мартышка эта, Анюшка,— ты! Извини…  Это мы внизу так солнышко поделили. И создатель мира этого, мира единого, всех миров единения, для удобства брюха удавьего разтроился! Бог Отец Бога Сына отправил на крест, совершил свою жертву великую, потому что едины отец и сын, плоть от плоти — едина плоть… Да вот тут не так, не едина! Потому что с такой позиции это выйдет, как я бы сказал — Алешка, сынок, мы одно с тобой, твоя смерть — моя смерть, так что ты умри за меня, ну а я о том погорюю… А тот третий?! — этот вот Дух Святой, в чем он, Аня, свят тогда, этот Дух, если не дитя свое от смерти спасти, в чем он свят, если посылает на растерзание деткам-ослушникам, бандерлогам, сына любимого, лучшего сына? Или, может, тот сын, остальным на заклание посланный (ибо воли своей, по-вашему, не имел), тоже проклят Господом был? Может, тоже отца ослушался, почитал вот эту вашу-то писанинщину, да и ринулся спасать человечество, объяснять, что его бессмертие во любви? Или речь о престолонаследии? Не бессмертен создатель был, устрашился наследника? Человечества? В человечестве человечности? Человека?!  Или снова (раз без воли Его, по-вашему, не обходится) сам Отец распял сына?! — Просто не ожидал, всевидящий, что бессмертным, в своем ослушании, во имя человеко-спасения, меж прочих деток останется сын Его, сын человеческий, человек?

Объяснить все пытаемся, толковать-растолковывать, что его же убийцами нам о Нем писано, до сих пор «святого писания» этого восстаем… Не приемлет душа, не берет кровопийцу в праведники-спасители. Не распявшего, а распятого просит в поводыри.

Вот, лишил тебя права голоса расстоянием, и пока молчишь, я еще скажу тебе кое-что. Страшен, зол, жесток, о себе умом, вышел Бог у вас, вам подобный, да еще и, кроме смерти, судом страшным, адом, деткам грозит своим. Человек простить не может, и Бог его не простит, человек завистлив, и Бог завистлив его. Человек труслив — Бог труслив. И не с Богом спорю я, Анюшка, но с вот этою книгой страшной, умною книгою, тем, да теми написанной, кто уверен был, точно знал, был тому свидетелем, что добрый Бог приходил, в человеческом был обличии, смертный Бог обещал мне смертью своей бессмертие человеческой доброты. Всё, и будет, хватит с меня. Грех познания, страшный суд над невинными, придумали люди.

Аня?

Здесь вот (ты сама посмотри, на странице третьей, в начале третьей главы бытия Моисеева), где рассказ ведется о том, как были муж с женой в своем зла-неведении, яблоком познания искушаемы, Змий шипит нечто странное, первой женщине мироздания — «Подлинно ли сказал вам Бог, не ешьте с этого дерева?»…  И вот именно! — «подлинно» ли так говорил?! Ты хоть раз-то в том усомнилась? Или то, что написано, топором потёсано во мозги? И сказал жене — «Не умрете. Но в день, в который вкусите от древа этого, откроются глаза ваши, и как Боги будете знать различие меж добром и злом»… И открылись глаза у них, и познали добро, в трудах земных и во бремени, и в трудах земных и во бремени свое бессмертие обрели…

Может быть, скажу нечто странное, может, страшное, но в речах вот этих Лукавого, самого Лукавого нет. Не сердись, пожалуйста, перечти, как слова его хороши, как сильна в них правда всего: «Не умрете. Но в день, в который вкусите от древа этого, откроются глаза ваши, и как Боги будете знать различие меж добром и злом»…

Странная книга, странная! — это точно тебе говорю. Словно черное с белым в ней, как фигуры в коробке шахматной, перемешаны: ты открой, расставь, отдели… Мало «странная», но опасная, справедливо названа «откровением», есть в ней правда о нас, и правда о Нем, и о зле с добром, о тех, да о том, без кого бы не были сотворцами. Потому что, сотворцы мы царства Земного, очевидцы Небесного.  Значит, вот и ты, жена, имей уважение, терпение и смирение, лучше — стойкость и мужество выслушать (хоть не мужа, что сама себе выбрала) — человека! И еще скажу тебе я… Да, нужны человеку действительно смирение с долготерпием, только не для того нужны они, чтобы ложь и зло терпеть, для того нужны они, чтобы правду выслушать и принять.

В главе той же (третьей) дальше еще интереснее. Там, узнав, что запретное яблоко знания жена с мужем все-таки скушали, говорит всемогущий Создатель наш и Творец: «Вот Адам стал подобен Нам, вкусив от древа познания. И теперь, как бы он не простер руки своей, и не взял бы от древа жизни так же, как Мы, не вкусил бы его, и не стал бы жить вечно…»  Это что?! Это сам Господь, завистливый, мстительный, мелочный, своего же создания, дитя, творения своего, зло с добром познавшего, испугался, или кто-то другой?

Ну, а если в самом деле «другой», что тогда? Перепутали во Святом Писании Господа с сатаной? Дарителя с потребителем, создателя с истребителем, с жадным — щедрого, с черным белое, с добром зло?! И действительно… — были созданы, по образу и подобию, даром творческим, жаждой знания наделенные, мир познать, познать разницу меж добром и злом, а диавол этого не хотел… Никогда, никогда он этого не хотел! … боже мой…

Но в реальность, к низвергнутым из неведения мужчине и женщине, явился Спаситель, всех спасти, простить, искупить грехи человечества своей смертью. От чего спасти? Что простить? Что за грех? Да тот самый-то, с чего человеко-падение начинается в вашей Библии, ее фундамент и основание — «Грех познания» мира божьего и друг друга.  От него спасти… Человека спасти от выбора… Не спасайте меня от этого, мне Создатель вольную дал!

«Был послушен — значит, равен тому, кому был послушен» — Что?! Почему?! Это кто такое лекарство от разума человечеству прописал?  «Он пришел дать нам большее, чем прощение. Дать возможность нам полностью умереть для воли своей, как и сам Он полностью умер для воли своей, еще задолго до смерти на Голгофском кресте» ... Это Он-то умер для воли своей? Тот, что там, в пустыне, дьяволом искушаемый, жизни царствами соблазняемый, говорил «не хлебом единым»? Это тот ли умер для воли своей, что сказал искусителю «отойди»?

Божий раб, лишенный воли, на крест восходил, или Божий сын, спасения ради нашего, добровольно? «Божий раб» — говорят… Как посмели о Нем такое сказать… Кто посмел?!

Ну а если совсем не от этого нас спасти приходил? Если не для воли умер своей, но воскрес для нее, и был, и нам показал, что значит подобное воскресение? Если в том и смысл Пришествия, и над «человеческим» вознесения? Если Он на крест взошел, не чтобы избавить нас от «греха познанья» — показать взошел, что добро?..

Да, мы можем полностью перестать грешить, то бишь думати, только вот перестав, возьмем во спасители не Христа, но того возьмем, кто «подумати» вместо нас. Потому что знание — власть. Не надмирная власть, земная, у того она, кому нужно бездумно согласное, на заклание идущее, стадо. От чего же, Аня, в чем именно, смиренные, да безвольные, спасены? Помирают с надеждою, что покорными станут вечными в волчьей пасти? Будет вечен волк, не они! Нас от нас спасти, обещать нам вечную жизнь, нас избавить от смертного ужаса… только вдумайся! — а зачем нас было от ужаса этого избавлять? Ведь сквозь этот ужас пройти ради ближнего было смыслом Его пришествия … и в моей идее бессмертия во детях своих, и строительстве мира лучшего ради них, того ужаса нет! Ведь частичкой малою, в свет зовущею, от которой и дух мой вспыхнул разумом, занялся, той-то, меньше горчичного семени, в сыне я сохранюсь…

Или мы никогда в воскресение убитого, во любви бессмертие и не верили? — никогда в бессмертие доброты? Если б веры в нас хоть с зерно горчичное… А не чудо ли то зерно?! Но на чудо смотрим, в чудо не веруя, потому что наукой разгадано, да «гистолизом» названо разложение начинки в коконе, превращение куколки в бабочку, смерть с ее воплощением в другом теле! Что с того, что чудо разгадано? Разве чудом быть перестало?! «Смерть примите, а не бессмертие» — может, это Он говорил? Смерть примите, как Я принял, потому что не смерть она, а рождение, чудо божие, чудо творения — преображение. Сколько раз с тех пор, не на ваши «светлые» по убитому праздники, под капустку и гусика, в темноте, во пустыне человеческой совести, во неверии и отчаянии, во младенце Христос воскресал…

Ну да мы в чудеса не веруем, хоть и зрим, зато веруем, посмотрите-ка, бесноватому гению, Федр Михалычу, в святу правду — после нас хоть потоп, под пальтишки друг от друга припрятали, ладно б пряники — топоры. И во Пасху, в Светлое Воскресенье, со-наследнички преступления, со-распявшие, со-предатели, со-глаза-закрывшие, молчаливые, чужой кровью искуплены кулич кушают, гуся лопают, подлецы!  Мол, добро распяли, Бога убили, всё по воле Его, и на будущий год еще распнем, помолясь…

Аня? Ты на небо-то посмотри… Посмотри, какие холсты за окнами, галерея небесная, синевы потоп, океян…  Грозовые, лиловые, золоченые, алые паруса, то вершины снежные, перевалы закатные, то драконы, звери неведомы, то, как будто Землю Обетованную в высоте бесконечной вылепит ветер облако белое, Арарат… Вот оно, Господне Преображение бескровное, воскресение! Посмотри, как в пеленки зеленые одуванчик укутанный, точно солнышко в небо вешнее распахнется, а потом поседеет, легче пуха станет этот солнечный чудо-шар, разлетятся по свету лучики-семена, а которые упадут на асфальт, попадут под ногу прохожему,  жалко их, только это, думаю, случайное невезение, но никак не Господень гнев. Потому что вон, внизу-то газонами, одуванчиков этих выживших армия, то бессмертная Его армия, называется — Жизнь.  А особенно много у крематория, там еще в апреле проталины, там теплей…

А сегодня история очень странная со мной приключилась. Стали плохи совсем глаза, а буквы в бестселлере вашем мелкие, блохи — буквы. Текст сливается в стену бетонную непреступную, во гранит фолиант, вот и думаю, мне бы лупу, да где ее взять? Тут заходит опять во сне Василь Константинович, ну и я ему, как раз про эту беду, а он мне — «я, Иван Алексеевич, свою лупу за кровать уронил, не успел достать, худо стало мне тогда, увезли. Посмотрите, проверьте, пол-то плохо моют у нас, может, там она до сих пор?» С тем проснулся, думаю — дай-ка гляну. И вот на тебе! — Там! Здесь, конечно, могло сработать и подсознание, ведь Василь-то в самом деле мог уронить, а разум выстроить на этом гипотезу, но сам факт!  Словом, приступаю, вооруженный необходимой диоптрией, к подробному чтению, преступаю, надкушаю, так сказать, яблоко Бытия…

И.А. Дятлов.

21.11.22