ОБЩЕСТВО

Об авторе | Лев Семенович Симкин — доктор юридических наук, профессор, автор многих научных публикаций, а также исторических исследований «Американская мечта русского сектанта», «Полтора часа возмездия», «Коротким будет приговор», «Его повесили на площади Победы», «Собибор/Послесловие», «Как живые. Образы “Площади революции” знакомые и забытые», «Великий обман. Чужестранцы в стране большевиков». Постоянный автор «Знамени».

Лев Симкин

«Иван, нам не верят…»

Расскажу о дальнейшей судьбе лейтенанта Ивана Кривоногова¹. Того, кто последним вышел из ДОТа на реке Сан и кто после трех с половиной лет плена организовал вместе с летчиком Михаилом Девятаевым знаменитый побег узников концлагеря с острова Узедом. История угона бомбардировщика из-под носа фашистов хорошо известна, о ней написан добрый десяток книг, Сеть буквально заполонена подробностями подвига, пару лет назад на экраны страны вышел блокбастер. И все же, как мне кажется, кое-что остается недосказанным, особенно о том, что случилось с участниками перелета после побега из плена. Во всяком случае, по прочтении общедоступных материалов у меня накопились вопросы, для прояснения которых я начал читать и сопоставлять многочисленные свидетельства. Пришлось даже отправиться в Нижегородский областной архив, куда в год 20-летия Победы Иван Кривоногов передал документы, фото и переписку с Михаилом Девятаевым.

Вынесенные в заглавие слова написаны последним в 1957 году, и речь в них идет о пребывании в плену и побеге оттуда. «Да, Иван, нам не верят…» Им долго не верили, советская власть не желала слушать их рассказы о перенесенном ужасе и избавлении от него. «У нас нет пленных, только предатели» — это приписываемое Сталину высказывание отражало отношение к таким, как они, со стороны советской власти. Но власть недопонимала, с кем имеет дело. «Нас могут заставить молчать только снятием головы с плеч», — вот еще цитата из того же письма Михаила Девятаева.

По данным Генштаба, в плен попали 4,5 миллиона человек, две трети из которых не вернулись. Трагедия советских военнопленных по масштабу сравнима с Холокостом.

А что потом? «Были ли вы или ваши родственники на оккупированной территории?» Да, был, — отвечал на этот вопрос, появившийся в военные годы во всех кадровых анкетах, Иван Кривоногов. Как и едва ли не полстраны — под оккупацией оказалось около 80 миллионов человек. «Долгое время… — писал он, — графа “плен” в наших анкетах вызывала у окружающих настороженность и подозрительность».

Оттепель развязала языки ветеранам, в начале 1960-х годов им разрешили рассказать о пережитом. Разумеется, строго в рамках господствующей идеологии. Свою книгу воспоминаний «Побег из ада» Девятаев начинает с положенных слов о том, что подвиг его и товарищей принадлежит не им, а «всему советскому народу, воспитанному Коммунистической партией в духе безграничной любви и преданности своей Родине»². Кривоногов, в свою очередь, сопровождает свой рассказ лозунгами о строительстве для грядущих поколений «светлого мира коммунизма»³. Обе книги написаны с помощью специальных людей, приставленных к нимиздательствами. И, тем не менее, есть возможность очистить их собственные слова от шелухи литобработчиков. По счастью, Девятаев прожил долгую жизнь и до самой кончины давал интервью, сохранившиеся на бумаге и в Сети, а в Нижегородском архиве хранятся ученическая тетрадь и объемная рукопись на пожелтевших листах А4, озаглавленная Кривоноговым «Мои воспоминания»⁴. Доступны и базы данных Минобороны РФ и германских архивов, позволяющие сравнить рассказы и воспоминания с документами. Можно также заглянуть в протоколы допросов участников перелета в органах госбезопасности, опубликованных Государственной архивной службой Мордовии⁵. Так что, кому интересно, можно попытаться понять, как там было на самом деле.

Плен

Из протокола допроса от 24 января 1949-го Кривоногова Ивана Павловича, 1916 года рождения, шлифовщика в артели «Медбытремонт»: «В Красную армию я был призван 17 октября 1937 года, проходил службу в Киевском укрепрайоне. В 1939 году окончил шестимесячные курсы младших командиров (в гор. Шепетовке), после чего в том же укрепрайоне был командиром взвода <…> Перед началом войны мне присвоили звание лейтенанта».

О присвоении нового звания он узнал из звонка командира части в первый день войны, вскоре после того, как проснулся и, прильнув к перископу, увидел, как «через границу с немецкой стороны летят самолеты. Доты были еще не замаскированы с воздуха и хорошо просматривались. После артиллерийской и авиационной подготовки в атаку пошла пехота». С этого дня до вечера 3 июля Кривоногов не покидал свой дот. «Бои мы вели, находясь в доте. Мы не знали, что делалось кругом, и отбивали атаки немцев».

Не знали, «что делалось кругом»... Не знали, что Прибалтика уже была захвачена, бои шли на минском направлении, танковая группа ворвалась в Шепетовку. 3 июля к ним, как и ко всему советскому народу, впервые с момента начала войны обратился Сталин, неожиданно начав свою речь с православного обращения — «братья и сестры». В этот же день на них сбросили листовки с обращением врага: «Отважному лисковскому гарнизону. Предлагаем сдаться в 6 часов по немецкому времени, иначе вы будете уничтожены мощным огнем германской артиллерии»⁶.

В шесть вечера, как и было обещано, начался штурм, и один за одним стали выходить из строя боевые казематы. «Приказа бросать сооружения не было — будем держаться до последнего». Они и держались. 12 дней и ночей, не выходя из дота. Из пятнадцати его защитников осталось четверо. «3 июля 1941 года немцы блокировали наш дот и подорвали его вечером, меня контузило и обожгло. Меня спас Молотков Владимир из Московской области. Он, отбиваясь от немцев гранатами, вытащил меня по противотанковому рву и, пользуясь наступившей темнотой, отнес в лес, где мы соединились с другой группой отошедших из укрепрайона людей».

Но вопрос об обстоятельствах попадания в плен Кривоногов ответил: «4 июля мы послали двоих человек в разведку… Но они не вернулись в этот день, и 5 июля еще послали разведку, но они тоже не вернулись. Фамилий этих людей я сейчас не помню. 6 июля мы остались вдвоем с сержантом Молотковым Владимиром. Он был ранен. С ним мы пошли, поддерживая друг друга. Вышли часа в два дня в село Пашево, где спросили, есть ли немцы. Население все было дома. Нам сказали, что немцев нет. Мы попросили кушать. Кушать нам дали — по кружке молока и лепешек. Через несколько минут в дом вошли немцы с автоматами, и нас взяли в плен. Немцев было человек десять».

В первые дни войны подобное отношение к красноармейцам со стороны «населения» Западной Украины, испытавшего на себе в течение двух лет со дня «освобождения» нововведения советской власти и еще не знакомого со всеми прелестями власти нацистов, вряд ли было редкостью.

«В плен я был взят в командирской форме — в пограничной фуфайке». Командирская форма упомянута Кривоноговым не случайно. Согласно приказу Ставки Верховного Главного Командования Красной Армии № 270 от 16 августа 1941 года, командиров, во время боя срывающих с себя знаки различия и сдающихся в плен врагу, надлежало считать «злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту». А уже после боя не было ничего криминального в том, что, как Кривоногов записал в своей тетради, он «свою одежду отдал — кому гимнастерку, кому брюки, а себе взял то, что похуже».

От линии Молотова к линии Мажино

«Вот и граница, река Сан, мост, который несколько дней тому назад был нейтральным. Немцы долго не могли овладеть им». По мосту в Перемышле колонну военнопленных, среди которых был Кривоногов, вели на западную сторону, откуда их в товарном вагоне отправили на другой конец Европы — в Эльзас. В те места, где проходила знаменитая и считавшаяся непреодолимой линия Мажино, казармы которой после взятия Парижа были использованы нацистами для содержания военнопленных. Так что Кривоногов попал в знакомую обстановку — ведь дот, который он защищал, был частью не менее знаменитой линии Молотова — ее стали возводить на новой советской границе в 1940 году, да так и не завершили.

Правда, фамилию в лагере он носил другую — Корж. Поменял на нее свою в первые дни плена: «Какой-то украинский церковный комитет решил покормить военнопленных. Несколько монашек принесли в корзинах нарезанный ломтями хлеб. Нас выстроили и стали отбирать украинцев. Я живо смекнул, в чем дело… Иван Григорьевич Корж, из Киева, — назвался я».

Украинцам поначалу жилось в плену немного легче, чем остальным. Нацист­ские идеологи полагали, что «украинский народ, впитавший в себя польско-литовскую кровь, более “зрел”, чем великороссы». Исходя из этой «научной» теории, с июля по ноябрь 1941 года было освобождено больше 300 тысяч совет­ских военнопленных, в основном украинцев, а также немцев, латышей, литовцев, эстонцев. Но Кривоногов не мог рассчитывать на то, что его, как украинца, отпустят — тех из них, кто были командирами (офицерами), не отпускали. И тем не менее…

Летчик Николай Ващенко, попавший в плен в июле 1942 года, вспоминал, как услышал от регистратора-военнопленного в лагере Хаммельбург: «Украинец? — Я сказал, что не могу считать себя украинцем, так как происхожу из казаков и всю жизнь прожил в центральных областях России... — Ну и осел, так и подохнешь скоро. — Уже после узнал, что немцы создавали для украинцев лучшие условия, назначали на кухню, в лазареты, к крестьянам».

Транспорт, с которым Кривоногов-Корж попал в Шталаг 12Ф⁷, состоял из 1200 военнопленных. Паек составлял «150 граммов хлеба и 0,75 л шинкованной капусты, разведенной в холодной воде». Спустя полгода из них в живых осталось 400, каждый третий. «Впоследствии, когда дизентерия охватила почти всех, питание улучшилось — начали варить крапиву, морковь или брюкву». К тому же «с утра до вечера резиновые палки и жгуты имели работу…» Кривоногову повезло — его посылали чистить реку от ила, там он и его товарищи по несчастью «ловили и ели лягушек». Другим повезло меньше — тем, кого гоняли работать на шахты (всего в этом шталаге погибли свыше 35 тысяч советских солдат и офицеров). Ныне шахты, ставшие местом их гибели, замурованы, а руины лагеря заросли деревьями.

Кривоногов покинул лагерь спустя год, после неудачной попытки побега, при подготовке к которому он самодельным кинжалом убил провокатора. Как одного из подозреваемых его избили резиновыми палками, после чего отправили в тюрьму, а затем в концлагерь Нацвейлер — единственный на территории Франции. Через Нацвейлер прошли 52 тысячи узников, 22 тысячи из них погибли в газовых камерах, от голода, холода, болезней и псевдомедицинских экспериментов.

Кривоногов однажды так ответил на вопрос, чем отличается концлагерь от лагеря для военнопленных: «Тем же, чем тюремный карцер — от обычной тюремной камеры». Его опыт жизни в концлагерях не ограничился Нацвейлером. Оттуда в конце 1943 года Кривоногова отправили в другой концлагерь — Карлс­хаген на острове Узедом в Балтийском море.

«По другим обстоятельствам»

«Нас привезли на остров Узедом... В южной части его расположен курортный городок с чудесными пляжами, в северной части — концлагерь и военный аэродром Пенемюнде. Фашисты считали остров секретным и важным в военном отношении. <…> Но советские и союзнические самолеты все чаще и чаще стали бомбить остров и, надо сказать, хорошо работали. Заключенных гоняли засыпать воронки от бомб, разбирать разрушенные здания, ремонтировать дороги. <…> Меня перевели в команду смертников, которую посылали после бомбежек выкапывать невзорвавшиеся бомбы. Во время работы конвоиры сидели в укрытиях, а мы рылись в земле, рискуя каждую минуту подорваться. Нередки были случаи, когда вся команда взлетала на воздух».

Чем объяснялись секретность и внимание союзников к острову? Тем, что Вернер фон Браун выбрал рыбацкую деревушку Пенемюнде на острове Узедом, где когда-то с отцом и братом охотился на уток, для строительства ракетного центра. На полигоне Пенемюнде проводились испытания первой в мире баллистической ракеты «Фау-2».

Первым делом в новом лагере Кривоногов замыслил побег. Все, с кем он его обсуждал, были опытными заключенными, все попали в плен в начале войны и сумели выжить в нечеловеческих условиях.

Самым близким Кривоногову из этих закаленных, все испытавших людей был Владимир Соколов, они подружились еще в Нацвейлере⁸. Тот оказался там из-за побега из лагеря для военнопленных, куда попал в августе 1941 года.

К побегу готовились тщательно. «Володя Соколов где-то стащил толстые резиновые перчатки. Кто-то раздобыл клещи, которые могли нам понадобиться при прорыве через проволоку. Все было тщательно спрятано в земляном бомбоубежище». Планировали бежать на лодке, но планы изменились после встречи Кривоногова и Соколова с новым заключенным, прибывшим в ноябре 1944 года с транспортом из Заксенхаузена.

«Эти двое предложили мне бежать с острова на лодке, — вспоминал о той встрече Михаил Девятаев. — Я отверг это предложение. Если даже и удастся достичь на ней материка, то выходить-то нам все равно придется на вражеский берег. Тут только единственное разнообразие — где тебя расстреляют, на острове или материке. Если бежать, то надо на самолете…»⁹

Кривоногов сомневался: «На первый взгляд он мало произвел на меня хорошего впечатления. И я невольно подумал, что он такой же летчик, как я слесарь. Скелет, обтянутый кожей. Предполагал встретить здорового крепкого парня, а этот доходяга». К тому же не ясно было, можно ли ему доверять. Но, когда Девятаев рассказал о себе, о попытке побега из лагеря Заксенхаузен, Кривоногов ему поверил. «Я, как старый каторжник, умел опознавать людей, а Михаил убедился во мне по другим обстоятельствам».

По каким же? Между ними было много общего, начиная с возраста — ровесники, год разницы. Оба офицеры (тогда еще «командиры»), оба родом с Поволжья. Кривоногов рассказал Девятаеву о боях на границе, о своей неудачной подготовке побега из лагеря для военнопленных. От Девятаева он узнал о том, что было в его отсутствие, и в том числе о введении офицерских званий, тот ведь до середины 1944 года был на фронте. «Нам все было интересно… И с этого момента мы стали неразлучными друзьями».

Сбитый летчик

«Девятаев Михаил Петрович, 1917 года рождения, уроженец Мордовской АССР, ст. Торбеево, мордвин, образование среднее, бывший член ВЛКСМ, в Красной Армии с 1938 года, старший лейтенант-летчик, командир звена, в плену у немцев с 13 июля 1944 года. <…> В 1939 году окончил Чкаловскую школу летчиков-истребителей. Воевать начал с первых дней войны, летал вначале на ночном бомбардировщике По-2, а затем на истребителе “Аэрокобра”. В июле 1944 года в районе Львова во время воздушного боя был сбит, выбросился с парашютом в расположение немецких войск и захвачен в плен. Будучи пленным, Девятаев как летчик подвергался неоднократным допросам»¹⁰.

Во время одного из допросов в Лодзи, по воспоминаниям Девятаева, «показывали фотографии советских летчиков для опознания, в их числе была и фотография командира нашей дивизии — дважды Героя Советского Союза Покрышкина. Когда мне ее показали, я заявил, что не знаю, что я только слышал о нем. Допросили о конструкциях советских самолетов, о расположении — дислокации аэродромов, фамилии командиров авиационных частей. На все вопросы я давал вымышленные ответы, говорил, что я служил в санитарной авиации и только что прибыл на фронт».

Что это еще за «фотографии советских летчиков для опознания»? Ответ обнаружился в воспоминаниях другого пленного — Ивана Бабака, командира 16-го истребительного авиаполка, в марте 1945 года выпрыгнувшего на парашюте из горящего самолета. Отправляясь в полет, Бабак не успел надеть ордена (обычно летчики это делали) и, думая, что его никто не узнает, решил выдать себя за рядового. «А они (немцы. — Л.С.) слушают мои байки и смеются, — вспоминал он позже. — Потом дают мне альбом с фотографиями наших асов-истребителей, где на первом месте красовался портрет Покрышкина, ну и моя личность там тоже оказалась…».

Девятаева пытались склонить к службе у немцев. Как и практически всех попавших в плен летчиков. Некоторые соглашались, кто-то всерьез, кто-то — для виду. Николай Лошаков, сбитый в мае 1943 года в воздушном бою под Ленинградом, дал согласие сотрудничать с немцами, преследуя при этом лишь одну цель — при первой же возможности бежать к своим. Три месяца спустя ему удалось угнать «Шторьх» с запасного аэродрома около города Остров. Несмотря на то что Лошаков, получив ранение, смог дотянуть самолет (с пробоинами от преследовавших его немецких истребителей) до расположения наших войск, ему не поверили. 4 декабря 1943 года Особое совещание при НКВД СССР приговорило его к трем годам исправительно-трудовых лагерей.

…Из Лодзи в августе 1944 года Девятаева отправили в лагерь для военно­пленных ВВС № 2 рядом с Кенигсбергом, где вербовка продолжалась.

В таких лагерях с начала войны скопилось довольно много летчиков. Только за первый день войны в воздушных боях были сбиты не менее 300 совет­ских самолетов, а к концу 1941 года в воздушных боях было потеряно около 18 тысяч. Плюс к тому с советской стороны, по германским источникам, только за 1943 год перелетели к немцам 66 самолетов. Проверить эту цифру по материалам отечественных архивов вряд ли возможно, известно лишь, что в Люфтваффе использовались десятки трофейных советских боевых машин, откуда-то они взялись.

Предателей-летчиков, недавних лагерных «доходяг» немцы всячески привечали, устраивали для них пивные вечеринки с немецкими летчиками — «товарищами по оружию». Но доверить вчерашним противникам самолеты не торопились, к тому же требовалось их переучивать, и большинству необходимо было освоить немецкий язык. Для начала русских летчиков привлекали к работе в качестве перегонщиков для доставки самолетов с авиазаводов рейха в части и только к концу 1943 года стали направлять на Восточный фронт.

С Сергеем Вандышевым Девятаев познакомился в первые дни плена, куда они попали почти одновременно, его сбили на два дня позже. Он оказался его земляком из Мордовии, как и встреченный им в лагере одноклассник — Василий Грачев, тоже пленный летчик.

Девятаев и его товарищи не только не поддались на уговоры, но и пытались бежать из лагеря. По словам Вандышева, «в заговоре участвовала группа военнопленных офицеров Советской Армии в количестве 21 человека» (показания на допросе 31 мая 1951 года). Началось все с того, что в августе 1944-го они с Девятаевым перочинным ножом прорезали две половые доски в бараке, где жили. Спустились вдвоем в образовавшееся отверстие и «выкопали котлован размером примерно метр на метр. Подкоп производился обломком лопаты. <…> Установили смену землекопов в количестве 10 пар и прорыли дней за 5–6 подкоп в виде тоннеля на 12 метров, т.е. за зону лагеря».

«Побег, который мы решили устроить, провалился. У нас не было опыта конспирации, — пишет в своей книге Девятаев. — Многие знали о том, что мы копаем подземный ход… Нас предали!» Правда, на первом после приземления допросе в «Смерше» Девятаев не упоминал о предательстве: «Подземный ход проходил под уборной, которая после подкопа обвалилась, и нас обнаружили». О том, что «в одном месте обвалился грунт», также рассказывал пленный штурман Иван Пацула, который с ними рыл землю. Под подозрением оказались все 65 жителей барака, а после допросов 25 человек, и Девятаева в их числе, отправили в карцер — каменный мешок, где продержали 21 день.

Для Девятаева попытка побега закончилась переводом в концлагерь Заксенхаузен. Ныне летчик считается одним из трех самых знаменитых его узников — наряду с Яковом Джугашвили и Степаном Бандерой.

Три недели спустя, в октябре 1944 года, Девятаева, в числе других пятисот узников, отправили на железнодорожную станцию, загнали в вагоны для скота и повезли на остров Узедом. Перед этим, правда, случилась одна довольно-таки загадочная история, которую впоследствии не раз рассказывал, пусть и с разночтениями, сам Девятаев. Он часто вспоминал «немолодого седого парикмахера из Заксенхаузена с голубыми и добрыми глазами», спасшего его от неминуемой смерти в том самом октябре 1944-го. Тот «взглянул на карточку, в которой была указана причина моего заключения в концлагерь. “За организацию побега? — проговорил он по-русски. — За это крематорий”. <…> Взял он у меня бирку с номером и куда-то ушел, вернулся и подает мне новую бирку. “Тут один сейчас умер. Возьми его номер. Будешь Никитенко. А тебя мы спишем”». Есть запись другого рассказа Девятаева на этот счет, как на его глазах эсэсовцы забили лопатами человека за то, что тот в неположенном месте закурил сигарету. «Парикмахер строго прикрикнул на стоявших вблизи распростертого, неподвижного, истощенного тела, склонился, что-то попробовал рукой и быстро возвратился ко мне. — Вот бирка и документы убитого. Возьми! Твои сгорят вместе с ним. Ты — Никитенко Григорий Степанович, из Дарницы, учитель, двадцать первого года рождения под номером R104533».

Почему я назвал эту историю загадочной? Дело в том, что в лагере Карлсхаген I, куда его отправили из Заксенхаузена, Девятаев был зарегистрирован не как Степан Никитенко, а под собственной фамилией и под своим номером 11024. Так значится в архиве музея Пенемюнде. И в базе данных «Память народа» нет никаких сведений о военнослужащем Степане Григорьевиче Никитенко, 1921 года рождения. Нет его и в крупнейшей в мире базе данных «Архивы Арользена», хранящей документы жертв и выживших во времена национал-социализма (50 миллионов учетных карточек на более чем 17,5 миллиона человек). Никитенко — нет, а Девятаев — есть, с датами прибытия и отправки из Заксенхаузена (23 сентября и 16 октября 1944 года). И, тем не менее, какая-то доля истины в этой истории должна присутствовать, пока только не ясно, какая.

Причем в случае с Кривоноговым использование чужой фамилии полностью подтверждается. В списках Карлсхагена есть пометка о выбытии напротив фамилии Корж, номер 5932.

Подготовка к побегу

Среди вновь прибывших на Узедом также был политрук Михаил Емец¹¹. Во время допроса в «Смерше» он подробно расскажет о подготовке к побегу: «Об этом знали лишь я, Девятаев и Кривоногов. Впервые мы сделали попытку совершить побег в январе 1945 года, решив убить экипаж, прибывший на аэродром, в количестве 4 человек, но тогда нам совершить убийство экипажа не удалось, т.к. экипаж на аэродроме находился очень мало и уехал». Емец был старше остальных, до войны работал инструктором райкома партии в Полтавской области, до плена воевал в партизанском отряде. Поначалу он оказался в одной команде с Кривоноговым, занимавшейся поиском неразорвавшихся бомб. Там они испытывали такой голод, что, по признанию последнего, поймали и съели трех кошек.

…Заговорщикам надо было попасть в так называемую «планирен-команду», обслуживающую военный аэродром и маскировавшую самолеты. Девятаева туда сумел перетянуть Соколов, знавший немецкий язык и потому пользовавшийся некоторым доверием у надзирателей. Иногда во время работы ему удавалось получить у конвоиров разрешение сделать маленький костерок прямо в капонире (это п-образный бруствер, поднятый на несколько метров, с маскировочной лентой сверху — своеобразный окоп для самолета), чтобы согреться. Это время Девятаев использовал для того, чтобы получить какие-то представления об устройстве приборной доски немецких самолетов.

В качестве наиболее подходящей машины выбрали двухмоторный «Хейнкель 111», у него постоянно прогревали моторы, а значит, он смог бы взлететь в любой момент. К тому же можно было понаблюдать за тем, как это делается, через переднюю остекленную часть самолета. Как-то Девятаев, убирая снег с капонира, в котором стоял «присмотренный» самолет, наблюдал за прогревавшим мотор немецким летчиком, а тот, заметив, что на него смотрят, демонстративно снял сапог и пальцем ноги запустил второй мотор.

Потом перед беглецами встала задача освободиться от капо — свирепого бригадира по кличке Цыган. «Чтобы выслужиться перед фашистами, он неистово зверствовал над заключенными: избивал, гонял под холодный душ, на работе заставлял бегать бегом, носить непосильные тяжести, — вспоминает Кривоногов. — Нужно было что-то предпринять, чтобы убрать Цыгана из этой команды. И мы придумали». По поручению беглецов «луганский парнишка Валька, по прозвищу Ицик, проныра и мастер на все руки» украл кольцо у эсэсовца и подложил его в карман Цыгана. Остальное — расправа эсэсовцев с капо — было делом техники.

Бригадиром аэродромной команды временно назначили Володю Немченко¹². До того он работал у «бауэра» (фермера), дважды бежал. Его наградили кличкой Одноглазый лейтенант. Никаким лейтенантом он не был, а одноглазым был, ходил с повязкой. То ли «за побег из лагеря фашисты выбили ему один глаз», то ли «во время бомбежки ему угодил осколок в глаз» — в разное время Кривоногов по-разному об этом рассказывал.

Последним в план побега посвятили Петра Кутергина¹³. Кривоногов: «Он нам нужен был как физическая сила для убийства часового». Девятаев: «высокий широкоплечий сибиряк, и сам подстать сибирскому кедру. Я подумал, что такой силач в группе побега очень кстати. Сумеет быстро разделаться с любым фашистом, а то и с двумя!»

«Мы все устроились в одну команду, выгнали поляков и заняли их место» (Кривоногов). Их уже было пятеро, остальные пять членов маскировочной команды ни о чем не подозревали. И того много. «Ждать больше нельзя, — сказал Девятаев Кривоногову, — знают уже пять человек, и кто-нибудь может проговориться».

И еще одно обстоятельство побудило ускорить побег. «Как-то утром Михаил пришел ко мне весь избитый и рассказал следующее: был в лагере некий Костя, здоровенный детина и страшный подхалим. <…> Мне все равно, где родина, — говорил он, — лишь бы были деньги да вино. Михаил дал ему в зубы. Тот закричал. Ворвались эсэсовцы. Михаила били всю ночь, обещая забить до смерти. Его избивали в течение десяти дней. Еще не было случая, чтобы заключенный выдерживал это наказание, которое называлось в лагере “Десять дней жизни”. Но Михаил выдержал. По вечерам он добирался до нашего барака. Здесь мы, чем могли, помогали ему».

На самом деле экзекуция продолжалась шесть дней. «На седьмой день, 8 февраля — вспоминал Девятаев, — облачность рассеялась, с утра из-за горизонта выплыло яркое, ослепительное солнце, которого мы так долго ждали. — Сегодня или никогда! — шепнул я друзьям».

Утром 8 февраля

Маскировочную команду, как обычно, вывели на аэродром для расчистки взлетной полосы. Кривоногов: «Михаил тихо сказал мне: — Ванюшка! Пошли Володю Соколова к конвоиру. Пусть скажет, что мастер вчера велел отремонтировать вон тот бункер (капонир. — Л.С.). <…> Он повел нас очень неохотно к бункеру, подгоняя прикладом. Он досадовал, что оттягивается время его обеда».

У Кривоногова все было готово заранее. «Для нападения на гитлеровцев во время захвата самолета нам нужно было какое-то оружие. Я приспособил себе железную клюшку с кольцом. Носил ее открыто как инструмент, который служил мне, чтобы доставать маскировочную сетку во время ремонта бункера».

«Солдат зашел в капонир, привалился к столбу, державшему маскировочную сетку, и начал закуривать. <…> Кровь бросилась мне в голову, застучало в висках. Сейчас должно все решиться. Делая вид, что поправляю маскировку, я зашел сзади конвоира, встал и примерился. Михаил Девятаев стоял в двух-трех метрах и наблюдал за моими движениями. <…> “Начинай!” — моргает он мне. <…> Обеими руками поднимаю клюшку и ударяю конвоира по виску. Он, как сноп, валится на снег. Еще несколько ударов — все… Готов!» После его трех ударов клюшку взял Кутергин и добил охранника.

Убить человека… Кажется, все просто — на войне убивают. Как и многие послевоенные дети, я не раз спрашивал отца-ветерана, сколько он убил немцев. К моему великому удивлению, выяснилось, всего одного — да и тот долго ему снился, не давал покоя, — рыжий солдат-немец, оказавшийся вблизи его окопа.

Иван Кривоногов убивал врага своими руками уже не в первый раз. Ровно за три года до того, в феврале 1942-го, в лагере для военнопленных он прикончил лагерного провокатора. «Собрав все силы, я прыгнул на полицая и ударил его кинжалом». Удар и в тот раз был нанесен не совсем точно, потом доносчика добивали, прятали тело…

Вернемся в февраль 1945 года. Как я уже говорил, не все члены планирен-команды знали о готовящемся побеге. Только после убийства конвоира они поняли, что происходит, и, главное, что в случае провала может с ними случиться. «Я не боялся и не жалел ни себя, ни Михаила, — вспоминал Кривоногов, — мы вожаки этой затеи. Беспокоило меня другое — жаль товарищей, которые ничего не знают, они могут быть повешены вместе с нами в случае неудачи».

Ничего не знали о подготовке побега красноармейцы Федор Адамов и Иван Олейник (оба в плену больше трех лет) и остарбайтеры Тимофей Сердюков и Николай Урбанович, угнанные в Германию в конце 1942-го. Девятаев в книге пишет, что они «пришли в ужас и отчаяние. Ведь за убийство солдата всех повесят немедленно! — Что ты наделал? — бросились они к Кривоногову, готовые растерзать его на месте. — Из-за тебя всем смерть!» В последнем видеоинтервью Девятаев откровенно говорит об угрозе от своих. «А ребята — на Ивана, ну я там, мать-перемать, схватил винтовку и, грозя им расстрелом, приказал встать в шеренгу, а затем, передав винтовку Кривоногову, приказал ему навести порядок и объяснить, в чем дело».

Кутергин переоделся в форму убитого охранника и повел всех к самолету через летное поле. На то, что в команде стало на одного меньше, никто не обратил внимания, персонал аэродрома торопился в столовую. «Война войной, а обед по расписанию», — сказал когда-то прусский король Фридрих Вильгельм I.

…Поначалу у беглецов все шло как по маслу, но потом началась полоса препятствий. Добрели до самолета, видят — люк заперт на замок. Девятаеву удалось разбить стекло подвернувшейся под руку «железякой» и открыть замок изнутри. Но тут выяснилось, что двигатели самолета не заводятся — ящик с аккумуляторами пуст. Девятаев: «Скорее ищите где-нибудь!.. Соколов и Кривоногов бросились куда-то со всех ног. Вижу: катят какую-то тележку. Это был вспомогательный аккумулятор для запуска моторов. Это было спасение!»

Девятаев повел «Хейнкель» по полосе, но с первого раза взлететь не смог. Штурвал сдавил грудь, летчик никак не мог поднять его, не было сил. До плена Девятаев весил 90 килограммов, после Лодзинского лагеря — 60, а на Узедоме — меньше 40. (На самом деле причина была не в его слабых силах, а в другом, но об этом — позже.) Пришлось сделать, по его выражению, «аховский разворот у берега моря на правом колесе», так что шасси вспахало землю и самолет чуть не загорелся. Разворот происходил на глазах у немецких зенитчиков, те поняли: происходит что-то не то, — и бросились к телефонам докладывать. К тому же управлял самолетом голый летчик. Углубление в кресле пилота, в котором обычно находится парашют, Девятаев заполнил своей робой, иначе через плексиглас был бы виден арестантский халат. Забегая вперед, скажу, что на могиле Девятаева установлен памятник в форме крыла «Хейнкеля 111», сам летчик изображен на нем с обнаженным торсом.

Из ангаров и столовой начали выбегать немцы. И тут происходит то, о чем Девятаев не писал в книге, но говорил в последних интервью: «Ребята начали в меня тыкать штыком, кричат: “Взлетай, погибнем!” Я как разозлился, схватился за ствол винтовки, вырвал его из их рук и как пошел чесать прикладом, согнал их всех в фюзеляж»¹⁴.

При второй попытке взлета он направил самолет прямо на немецких солдат. «Мне потом рассказывали, я в толпе порубил кого-то, и они тут же разбежались». Для отрыва от полосы потребовалось усилие трех человек — Кривоногов и Кутергин изо всех сил помогали ему жать на штурвал. Наконец, после четырех ударов шасси о цементную дорожку, как вспоминал Девятаев, «хвост самолета начинает отрываться от земли. Мы грянули “Интернационал”».

…Вначале я усомнился, действительно ли они в роковой момент между жизнью и смертью и в самом деле запели партийный гимн, который до 1944 года был одновременно гимном Советского Союза. Усомнился зря: все выжившие участники перелета запомнили то нестройное пение.

И тут новое препятствие: как только товарищи ослабили давление на штурвал, самолет стал резко набирать высоту и терять скорость, а после попытки выровнять высоту штурвалом и вовсе начал снижаться. Девятаеву пришлось отвлечь беглецов от пения, и они вновь налегли на штурвал. Только тут он понял, в чем дело, наткнувшись на колесико триммера руля высоты, который оказался в положении «на посадку» (а не «взлет»). После этого управление самолетом стало возможно в одиночку.

Тем временем на аэродроме была объявлена тревога, зенитчики начали стрелять, но было поздно. На перехват был поднят истребитель, пилотируемый обер-лейтенантом Гюнтером Хобомом, но тот не смог отыскать его из-за плотной облачности, а куда он летел, не было известно и самому Девятаеву.

Как вспоминал Девятаев, сначала летели по направлению к Швеции, без карты, ориентируя самолет по солнцу, но, когда уже над морем он обнаружил, что бензина много, развернул самолет на 180 градусов. Все решили лететь в Москву, мол, где-нибудь да пересечем линию фронта и очутимся у своих. Тут «ребята кричат — нас догоняет самолет». Как позже выяснилось, на них случайно наткнулся истребитель, пилотируемый другим асом — полковником Вальтером Далем. Приказ «сбить одинокий “Хейнкель”» он выполнить не смог, так как возвращался из боя. По воспоминаниям самого Даля, он выпустил свои послед­ние боеприпасы по «Хейнкелю» и не имел возможности его преследовать, в его самолете заканчивалось топливо.

Летели около часа на высоте 200–300 метров с выпущенным шасси. Кривоногов: «Пролетели над линией фронта. Стреляли и немцы, и наши. Куда деваться бедным Иванам?» По самолету открыла огонь советская зенитная артиллерия, и он загорелся. В правом крыле — дыра. Двоих ранило. Через час после взлета самолет сел примерно в 300–400 километрах от места старта, на чьей территории, участникам перелета не было известно. Вскоре к самолету стали приближаться солдаты в маскхалатах.

Кривоногов: «Бегут автоматчики. Как это вы сумели, такие скелеты, захватить самолет и улететь? А кто летчик?»

Приземление

«8 февраля 1945 года примерно в 14 часов я заметил, что с северо-запада… летит немецкий двухмоторный самолет. <…> Самолет стал резко снижаться, выпустил шасси и сел на поле между двумя высотами. При этом от толчка шасси подломилось, и самолет на шасси пополз на «брюхе» по земле. <…> Еще до того, как мои люди подошли к самолету, один человек вышел из самолета и пошел в сторону шоссе, затем из самолета вылезли еще двое, но отошли недалеко, т.к. были остановлены охраной. Остальные 7 человек, прилетевшие в самолете, оставались в машине и вылезли оттуда тогда, когда к самолету подошли красноармейцы» (из протокола допроса капитана М. Курманова, командира 2-го батальона 1067-го стрелкового полка 311-й стрелковой дивизии 61-й армии).

Девятаев: «Скоро начали подбегать наши солдаты: “Фрицы, сдавайтесь!” Мы выпрыгнули из самолета. Наши, как увидели полосатых, одни кости, никакого оружия, нас сразу стали качать, понесли на руках».

Для разнообразия приведу и такую, гуляющую по Сети байку, рассказанную якобы со слов Девятаева подполковником Андреем Тереховым. «Встреча с нашими бойцами не была такой радостной, о которой я привык официально рассказывать, — будто бы говорил ему Девятаев, с которым он в 1985 году участвовал в репетициях парада в честь 40-летия Победы. — Представьте себе наших солдат и офицеров, которые увидели голых фрицев, вылезавших из немецкого бомбардировщика. Колотили нас со страшной силой. Покуда, услышав русский мат, не поняли, что свои». Правда, эта версия разбивается об одно предложение из все той же совсекретной справки о приземлении немецкого самолета «Хейнкель»: «Все перелетевшие на нашу сторону одеты в арестантские халаты с номерами…».

Надо сказать, и многие другие рассказы о встречах с Девятаевым, появившиеся после его смерти, носят довольно-таки сомнительный характер. На иных православных сайтах тиражируется рассказ некоей монахини Лукины (Полищук), якобы встречавшейся с Девятаевым в 1945-м и в середине 1990-х. Будто бы он поведал ей, что «с момента приземления на парашюте в немецком тылу рядом с ним был… Ангел. И каждый раз он слышал его слова: “Ты Михаил — и я Михаил”».

Так или иначе, поначалу приняли беглецов радушно. Девятаев: «Видят, мы голодные, привели в столовую. Там кур варили, мы и набросились. Врач у меня курицу отбирала, я бы объелся, голодный — и вдруг курицу жирную, сразу нельзя, можно даже умереть. Я тогда весил меньше 39 килограмм».

Потом Девятаева отвезли к генерал-полковнику Павлу Белову, командующему 61-й армией, и тот попросил его нарисовать на карте остров Узедом, указав места, где стоят ракетные установки. Правда, летчик служил в аэродромной команде, а ракетный полигон находился в отдалении, и обычных пленных к полигону и близко не подпускали, но он видел все сверху и смог описать примерное расположение построек и объектов на острове.

«Вы бросаете бомбы по фанере, — сказал Девятаев Белову, — по ложному аэродрому, где выставили фанерные самолеты». Тот, по его словам, «ахнул и схватился за голову. Я объяснил, что надо пролететь 200 м от берега моря, где в лесу скрыт настоящий аэродром». Ракеты «Фау-2» были высотой 14 метров — практически пятиэтажный дом, и, тем не менее, их удалось спрятать за искусственным лесом, деревьями на специальных передвижных колясках.

Вероятно, эта информация была взята на вооружение советской авиацией, и бомбардировки острова стали более прицельными. Правда, неизвестно, повлияла ли она на сворачивание ракетной программы на Узедоме. По воспоминаниям Дитера Хуцеля, соратника фон Брауна, решение об эвакуации с острова было принято еще 3 февраля 1945 года, и, хотя последняя ракета «Фау-2» стартовала с полигона 19 февраля, эвакуация с полигона Пенемюнде началась двумя днями раньше.

«Из плена в плен — под гром победы»

Кривоногов: «О нашем перелете из немецкого плена сразу же была написана статья в газете “Сталинский сокол”, нас фотографировали всех у самолета <…>, а после этого, видимо, усомнились в возможности совершенного нами…»

Начальник отдела контрразведки «Смерш» 61-й армии полковник Виктор Мандральский не поверил в рассказы бывших узников. «Допросы задержанных Девятаева и других ведем в направлении изобличения их в принадлежности к разведывательным органам противника», — писал он в справке о приземлении. Допросили каждого, проверяли каждую деталь.

«Допросы были жестокими и в основном ночью, двое суток не кормили, — рассказывает со слов Федора Адамова его сын Виктор. — Сидели по два человека, отдельно друг от друга. На третьи сутки допрос был мягче, наверное, выяснили, а утром вся группа собралась вместе, принесли сухарей и кипятку».

Главный вопрос, стоявший перед смершевцами — каким чудом Девятаев смог освоить немецкий самолет? И это несмотря на то, что был приучен к истребителю, а поднимать в небо пришлось двухмоторный бомбардировщик. Допрошенные в ходе проверки опытные летчики уверяли чекистов, что в таком состоянии и при таких обстоятельствах взлететь он не мог. Стало быть, немцы его готовили.

Девятаев доказывал, что у него была возможность познакомиться с немецкими машинами, поскольку им часто поручали убирать их обломки, «кладбище» самолетов в Пенемюнде было огромное. «Во время этой работы я выдирал с приборной доски разные таблички, прятал их в карманы, в котелок, а вернувшись в барак, старался разобраться, что к чему, изучал назначение приборов. Володя Соколов был у меня за переводчика — все надписи переводил с немецкого на русский язык».

Надо иметь в виду и то, что в покрышкинской дивизии он летал не на советском, а на американском самолете — истребителе Bell P-39 Airacobra. Это был более современный самолет, отличавшийся от наших, в частности, удобствами, включая подогреваемое сиденье, лучшей радиосвязью. Всего в СССР по ленд-лизу было поставлено 4952 истребителя «Аэрокобра», что составляло половину от общего количества выпущенных в США машин.

Быстро освоить незнакомый самолет, видимо, помогла и наследственность. Золотые руки были не только у Девятаева, но и у его отца Петра — не случайно того наградили прозвищем Копенгаген (до революции он учился в Дании на механика), и у отцовских братьев.

Фильтрация

Летом 1945 года с территории Германии, Франции, Норвегии, Финляндии и других западных стран хлынули потоки военнопленных — почти 2 миллиона человек. Кроме них — сотни тысяч перемещенных лиц: мобилизованные в Германию рабочие, беженцы, переданные союзниками солдаты РОА и «восточных батальонов», казаки.

В советских фильтрационных лагерях Девятаев провел восемь месяцев — больше, чем в плену у немцев. Летчик вспоминал, как его в числе других офицеров, подлежащих фильтрации, «пешком повели из Германии через Польшу и Белоруссию в Псковскую область, на станцию Невель. <…> Привели к озеру. Вокруг озера лес. Ворота, над ними написано “Добро пожаловать”, а кругом колючая проволока. Говорят: “Ройте себе землянки”. Домой не отпускают, и переписываться нельзя. <…> Потом все-таки меня в декабре отпустили с землянок в Невеле. Мне еще повезло, не посадили»¹⁵.

Еще до того Девятаева на какое-то время привезли в знакомые места — бывший концлагерь Заксенхаузен. Там расположился «Спецлагерь № 7» НКВД, занимавшийся фильтрацией военнопленных. Даже вывеска над воротами та же — «Труд освобождает», и поселили, как летчик рассказывал сыну, в том же бараке, где он уже успел побывать. «“Твой лагерь?” — спросил меня сопровождавший энкавэдэшник. “Да”, — отвечаю. “А в каком блоке сидел?” — “В тринадцатом”. А он мне: “Хорошо, здесь и будешь опять сидеть”».

Что касается узников Заксенхаузена, остававшихся там, то в конце апреля 1945 года всех 30 тысяч вывели на «марш смерти». Предполагалось довести их до берега Балтийского моря, погрузить на баржи, вывезти в открытое море и затопить. Задуманное осуществить не удалось — в первых числах мая 1945 года советские войска освободили заключенных.

Семеро смелых

Кривоногов: «После необходимой проверки рядовые нашей группы влились в соединение, которое сражалось на Одерском плацдарме. <…> Из семи человек, ушедших на передовую, остался в живых только Федор Адамов. От него я и узнал через много лет о судьбе наших товарищей. Всех их зачислили в одну роту… Они участвовали в захвате города Альтдамма…»

«Бой за Альтдамм», — в заметке под этим названием в «Известиях» от 21 марта 1945 года говорилось, что сопротивление было ожесточенным. «На дорогах… висят немцы в военной и гражданской одежде. На груди повешенных дощечка: “Повешен за то, что плохо воевал”. На груди гражданских — дощечки с надписью: “Я повешен потому, что эвакуировался”».

«В одну роту». Что ж это за рота такая? Насколько помнит Виктор Адамов, отец говорил ему, что речь шла о штрафной роте. Проверил — и в самом деле первой ворвалась в Альтдамм штрафная рота, 245-я отдельная, относящаяся к 447-му стрелковому полку. Но по документам этих семерых в ее составе не было. Как выяснилось, их всех, включая остарбайтеров, ранее в армии не служивших, зачислили в состав 7-й стрелковой роты 3-го батальона того же 447-го стрелкового полка, входившего в 397-ю стрелковую дивизию 61-й армии.

Сохранились документы о назначении участников побега на должности сержантского состава (приказ от 1 апреля 1945 года № 023). Кутергин Петр Емельянович, комотделения; Урбанович Николай Михайлович, комотделения; Немченко Владимир Романович, комрасчета (противотанкового ружья). По­следний, как мы помним, был без глаза и мог быть освобожден от службы, но, как пишут, уговорил взять его на фронт.

Наиболее высокой должности — помощника комвзвода — удостоился Владимир Соколов. От него Кривоногов и Девятаев в те же дни получили письмо: «Ванюшка! Миша! Пишу из окопа под Одером. Свистят пули — напишу немного. Я уже старший сержант. Мой командир полка — Герой Советского Союза. Надеюсь, скоро буду и я».

…Не стал. Его наградили орденом Отечественной войны I степени. Двадцать лет спустя, к юбилею Победы. Посмертно. При форсировании реки Одер 16 апреля 1945 года он не добрался до другого берега, утонул. Правда, в извещении родным сказано — «похоронен с отданием воинских почестей».

Человек из наградного листа

В тот день началась заключительная военная операция Великой Отечественной — Берлинская. 16 апреля 1945-го погибли, помимо Соколова, Петр Кутергин (тот, который надел шинель конвоира), Тимофей Сердюков и Николай Урбанович. Спустя два дня погиб Иван Олейник, а еще через пять — Владимир Немченко. Из семи — шестеро, в живых остался один Федор Адамов. За форсирование Одера он был тогда же награжден орденом Красной Звезды. Как написано в наградном листе от 6 мая 1945 года, он «первым ворвался в населенный пункт, огнем из винтовки уничтожил трех немцев и был тяжело ранен».

Раз уж зашла речь о наградных листах, позволю себе короткое отступление. Расскажу о том, как восемь лет назад, обнаружив на портале «Память народа» наградные листы на младшего сержанта Симкина Семена Исааковича, 1924 года рождения, моего отца, ознакомил его с ними. Он сам — в свои 90 лет — увидел их впервые. Так у меня появилась возможность сопоставить написанное с рассказами самого награжденного.

«Во время отражения контратаки противника в районе Гелльнерхайн 5.2.45 мл. сержант С.И. Симкин под сильным артиллерийским и пулеметным огнем держал бесперебойную связь по радио с командирами батарей. Когда немцы подошли вплотную к КП, мл. сержант Симкин возглавил группу бойцов и огнем из личного оружия уничтожил десять солдат».

Это наградной лист от 8 февраля 1945 года на представление Симкина С.И. к ордену Славы третьей степени. Я спросил у самого орденоносца, что тут правда, а что — нет. Он говорит: «Связь держал, верно, только не по радио, а по телефону. Под огнем, тоже верно. Связь командира артдивизиона с батареями то и дело прерывалась из-за обстрела, приходилось выбегать из КП и ее восстанавливать, в любой момент можно было наскочить на немцев. Хватал две катушки с проводами, противогаз и выбегал на простреливаемые улицы маленького городка на Одере. Один. Связист всегда один». А как же то место, где «мл. сержант Симкин возглавил группу бойцов и огнем из личного оружия уничтожил десять солдат»? Странно, ничего такого от отца я раньше не слышал. По очень простой причине. Этого просто… не было. Отец оказался сам немало удивлен рассказу о несовершенных им подвигах.

Как же так? А так. Почитайте книгу воспоминаний Петра Михина¹⁶, автор которой начал войну в Ржеве, а закончил, как и отец, в Праге, точнее, еще не закончил, потому что успел еще повоевать с японцами. «В наградные листы, — язвительно пишет он, — обычно вписывалось не действительное содержание подвига, о котором или давно забыли, или на самом деле его не было, а фантазии писарей, которые по образчику-болванке сочиняли легенду подвига. Прежде всего решался вопрос, кого внести в список, а уж потом подбиралась соответствующая его положению награда, а к ней, согласно статуту награды, сочинялась легенда о “подвиге”». Вероятно, здесь кое-что преувеличено. Но что касается случая моего отца, так оно и было. Так что, возможно, и число гитлеровцев, уничтоженных Федором Адамовым, было иным, что, само собой, нисколько не умаляет его подвига.

Возвращение

— На войне были враги, а здесь?

— Но ты прав!

— А все кругом виноваты? Так не бывает.

— В чем же ты виноват?

— Я сдался в плен.

Это диалог из фильма «Чистое небо», герой которого, летчик Астахов в исполнении великого Евгения Урбанского, мыкается в поисках работы, путь в небо ему закрыт. И только после смерти Сталина все становится по-другому, и летчик возвращается в небо. Помню один из последних кадров фильма, где он разжимает ладонь, а там — возвращенная ему Звезда Героя. Такое иногда случалось — 22 января 1957 года восстановлен в звании Героя Советского Союза Гавриил Лепехин (1917–1990), осужденный «за плен» к 10 годам исправительно-трудовых лагерей. Но вернуться в чистое небо, насколько мне известно, из побывавших в плену летчиков почти никому не удалось. Трудно представить, чем это было для героически воевавших и полных сил молодых людей.

Полет на «Хейнкеле» оказался последним в биографии Девятаева. Путь в авиацию был ему навсегда закрыт. И не в одну только авиацию. В декабре 1945-го Девятаев вернулся в Казань и долго не мог устроиться на работу. Ни на какую. 28-летний офицер с боевыми орденами не мог прокормить ни себя, ни жену.

«Приехал я живой и здоровый, а в Казани на работу устроиться не могу — как узнают, что был в плену, сразу от ворот поворот»¹⁷. Отправился в родную Мордовию — в Саранске отказали в двух местах. Поехал на малую родину в Торбеево. Обратился за помощью к другу детства Александру Гордееву, сделавшему партийную карьеру, — третьему секретарю райкома КПСС. Тот хорошо его принял, позвал к себе в гости. Но не помог. «“Нет здесь для тебя работы. Здесь Волги нет, давай езжай к себе на Волгу”. Я чуть не заплакал. Я на Гордеева не обижаюсь. Он доложил первому секретарю, земляк, мол, давай устроим на работу, летчик, в плену был. А тот: “Таких не надо”. <…> Обратился на механический завод, там мой друг, земляк, солагерник Василий Грачев работал в автопарке… Он попросил за меня, но мне отказали, а его самого, боевого офицера-летчика, за то, что был в плену, за измену Родине, выгнали с завода и посадили на 10 лет»¹⁸.

Часто пишут, что подобное случилось и с Девятаевым. Эта версия судьбы Девятаева дошла аж до Книги рекордов Гиннесса, где сказано: «Вырвавшийся на свободу из плена летчик осужден военным трибуналом как предатель, добровольно сдавшийся в плен, и отправлен в лагерь». Это неправда. Но в местах не столь отдаленных Девятаев все же в течение какого-то времени побыл, когда ему исполнилось 20 лет.

«…Был я тогда на практике помощником у капитана Темрюкова Николая Николаевича. (Девятаев учился в речном техникуме, который так и не окончил. — Л.С.) В 37-м году была перепись населения. Я переписывал рабочих лесозавода в Дальнем Устье. Вот как-то Николай Николаевич привел меня к женщинам. Я ему потом говорю: “Слушай, мы с тобой молодые ребята, нам молодые девки нужны, а ты к старухе меня привел”. А с кем я был, энкавэдэшница оказалась. Николай Николаевич возьми и по пьянке скажи ей. Она обиделась за “старуху” и написала рапорт, дескать, я материалы переписи передал иностранной разведке».

Надо пояснить и то, что речь идет о переписи населения, проводившейся в январе 1937 года. Она была однодневной, и потому для ее проведения было привлечено 1,25 миллиона счетчиков, одним из которых и был будущий летчик.

Девятаев сидел шесть месяцев, но ему повезло — освободили. В отличие от руководителей бюро переписи населения, которых объявили виновными в том, что установленная переписью численность населения оказалась значительно ниже ожидаемой. Причины понятны — последствия коллективизации, но не мог же Сталин в этом признаться. Результаты переписи засекретили и объявили дефектными, а «пробравшиеся к руководству переписи враги социализма — троцкистско-бухаринские агенты иностранных разведок» (как они названы в первом издании «Большой советской энциклопедии») были арестованы.

«Фая, мне дали работу!»

В легальной сфере Девятаев не нашел себе места, пришлось на время «из света в тень перелететь». «Вон бабы масло возят в Москву, а жулики у них и масло, и деньги отбирают, — сказала ему мать. — А ты здоровый, давай, езжай с ними». Так Девятаев стал, так сказать, «крышей».

«Бабы в селах скупали масло, потом для желтизны добавляли морковный сок, все хорошенько смешивали и замораживали. Потом на поезд и в Москву. А там на трамвае на Сухаревский рынок. Я в форме, бабы не боятся. Пока продают, я туда-сюда хожу, посматриваю».

Потом он наладил и бизнес в обратном направлении. «На какой-то швейной фабрике в Подмосковье бабы брали белые нитки, краску. Нитку красили и пучками в Торбееве продавали. Это выгодно очень было, мокшанки раскупали цветную нитку на вышивки. У кого-то купили целый мешок ниток, ворованные, наверное, были. Потом и мне часть ниток дали. Мать продавала. Вот так я за два с половиной месяца заработал денег и приехал снова в Казань».

Лишь в мае 1946 года Девятаеву удалось устроиться на работу по довоенной специальности — в Казанском речном порту, помощником дежурного по вокзалу. Да и то потому лишь, что женщина, занимавшая должность дежурного, болела туберкулезом и никто не хотел идти к ней помощником. Жена Девятаева Фаузия вспоминала, как он пришел домой со слезами на глазах: «Фая, мне дали работу!» Спустя три года бывший летчик стал первым помощником капитана баркаса, а 1956 год встретил капитаном небольшого буксира.

«Напиши товарищу Жукову»

Согласно полученным при демобилизации документам Девятаев неизвестно почему был понижен из старшего лейтенанта в младшие. И сколько он ни показывал в военкомате полученное женой в 1944 году извещение («старший лейтенант Девятаев пропал без вести в боях за родину»), ничего не помогало. «Двенадцать лет военкомат не может восстановить мое звание, я числюсь младшим лейтенантом, — писал Девятаев Кривоногову. — А я письма писал в разные инстанции, никаких ответов не было. Потом я перестал писать».

Переписка между товарищами по несчастью и подвигу началась в 1956 году, после встречи, возможно, случайной, в городе Горьком, где Кривоногов жил и трудился в том же Волжском речном пароходстве и куда Девятаев приехал на курсы судовых механиков.

Кривоногов был демобилизован месяцем раньше Девятаева. О возвращении в пограничные войска не было и речи, прошедшим плен в армии не место. Трудился в артели рабочим, потом устроился экспедитором отдела рабочего снабжения в пароходстве. Пытался восстановиться в партии — безуспешно.

«Как-то глубокой осенью ко мне приехал Михаил Девятаев, мой друг и побратим, — вспоминал Кривоногов. — После войны мы на время словно бы потеряли друг друга — каждый определял свою мирную жизнь. Мы провели ночь в воспоминаниях о пережитом».

Вероятно, их воспоминания касались не только военных лет, послевоенных — тоже. «Меня неоднократно вызывали в органы МГБ, — писал Кривоногов, — допрашивали, глядя на меня как на преступника». Допрашивали, не торопясь — скажем, согласно протоколу от 24 января 1949 года, допрос Кривоногова продолжался аж 6 часов. Были еще беседы с родными и близкими этих людей. «Меня то и дело в спецчасть вызывали, спрашивали, что муж рассказывает, — вспоминала Фаузия Девятаева. — Говорю: “Ничего не рассказывает”. “Ну хорошо, когда вы с ним вдвоем, что он говорит?”».

Тем не менее, времена постепенно менялись. В середине 1950-х страна впервые услышала о подвиге защитников Брестской крепости. «Десять лет назад Брестская крепость лежала в забытых и заброшенных развалинах, а вы — ее герои-защитники — не только были безвестными, но, как люди, в большинстве своем прошедшие через гитлеровский плен, встречали обидное недоверие к себе, а порой испытывали и прямые несправедливости». Это я процитировал «Открытое письмо героям Брестской крепости», автор которого, писатель Сергей Смирнов, добивался восстановления доброго имени героев и освобождения тех из них, кто был невинно осужден. Кривоногов не мог не слышать популярнейших радиопередач, которые вел писатель, и не думать о себе и других защитниках границы в Перемышле.

Идеологический сдвиг в этом отношении случился после публикации в «Правде» шолоховской «Судьбы человека» на рубеже 1956–1957 годов. Пять лет оставалось до выхода в 1962-м солженицынского рассказа «Один день Ивана Денисовича», посвященного судьбе другого солдата, оказавшегося после немецкого плена в советском лагере.

Но еще до того, 17 сентября 1955 года. была объявлена амнистия «в отношении тех советских граждан, которые в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. по малодушию или несознательности оказались вовлеченными в сотрудничество с оккупантами». Правда, военнопленных указ напрямую не коснулся. Говорить об их судьбе начали после XX съезда КПСС.

Важную роль в изменении отношения к военнопленным сыграл маршал Жуков. В июне 1956-го он представил в ЦК КПСС записку, на основании которой ЦК КПСС и Совет Министров СССР 29 июня 1956 года приняли секретное постановление «Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей». Советская власть «осудила практику огульного политического недоверия к бывшим советским военнослужащим, находившимся в плену или окружении противника». В этом документе были упомянуты спецлагеря НКВД, где побывавшие в плену «содержались почти в таких условиях, как и лица, содержавшиеся в исправительно-трудовых лагерях». Там говорилось и о репрессиях в отношении «большого количества военнослужащих, честно выполнивших свой воинский долг и ничем не запятнавших себя в плену», и о лишении денежных пособий и других льгот их семей, и о незаконных ограничениях в их трудоустройстве.

Девятаев в переписке с Кривоноговым ругает «бюрократов, коверкающих жизнь людей», которые «до сих пор боятся слов “плен” и “пленные”», из-за которых «мы не можем получить должную долю заслуг…». Советует ему: «Напиши т. Жукову, он был в беде из-за культа, он поймет».

«Полковник Сергеев»

15 августа 1957 года Девятаев получил звание Героя Советского Союза. Как летчик не раз уверял, награжден он был по инициативе академика Королева. «Когда в 1957 году мне дали Героя, я поинтересовался у генерал-майора авиации Ивана Пархоменко, кто же за меня ходатайствовал? Не Казанский же речной порт!» И услышав в ответ слова «большой ученый человек», догадался, что то был академик Сергей Королев. Иван Пархоменко, сын легендарного начдива Красной Армии времен Гражданской войны, служивший в Военно-воздушной академии, был, конечно, человеком осведомленным. И, тем не менее, проверить эту версию не представляется возможным.

По словам Девятаева, он впервые увидел будущего главного конструктора в сентябре 1945-го. Тогда Девятаева вновь привезли на остров Узедом, на этот раз из советского фильтрационного лагеря, и попросили показать некоему полковнику Сергееву объекты на территории Пенемюнде. А второй раз — уже после присвоения ему звания Героя — он, приглашенный в Звездный городок выступить перед космонавтами, узнал в лицо присутствовавшего на встрече академика.

Эта красивая история повторяется в Сети на все лады. Есть даже фотография, будто бы из той поездки: на ней в левом углу в профиль якобы запечатлен Михаил Девятаев, мирно стоящий среди офицеров привезенный под конвоем заключенный. Но его встреча в сентябре 1945 года с Королевым все же состоялась, об этом тот в 1947-м рассказывал дочери Наталии, о чем она упоминает в своих воспоминаниях¹⁹.

Правда, как пишут биографы Королева, псевдоним Сергеев появился лишь в 1950-е годы (первое публичное сообщение об имени главного конструктора, как он при жизни именовался в прессе, — это некролог, опубликованный 16 января 1966 года). И в 1945 году он был не полковником, а подполковником, да и им стал незадолго до того.

Летом 1944 года Королева досрочно освободили из заключения — казан­ской шарашки, где он после лагерей Колымы пребывал «за принадлежность к троцкистской вредительской организации»²⁰, а год спустя, в августе 1945-го, направили в Германию для изучения немецкой трофейной ракетной техники. В составе группы таких же ставших вскоре главными конструкторами в различных отраслях «оборонки». Перед этим его вызвали в военкомат и объяснили, что он призван в ряды Вооруженных сил и ему присвоено воинское звание — подполковник.

Там его уже ждал Борис Черток, в будущем один из ближайших сотрудников Королева. «Я был одним из первых, кто вылетел в Германию для изучения немецкой авиационной и ракетной техники, — вспоминал Черток. — 23 апреля 1945 года меня произвели из рядовых сразу в майоры»²¹. «Профсоюзный майор» — это обидное прозвище бытовало в ту пору среди кадровых офицеров применительно к носителям погон из научной сферы.

Натурально, без внимания советских ракетчиков не мог остаться остров Узедом, занятый 5 мая 1945 года войсками 2-го Белорусского фронта. «Все оборудование до последнего прибора и даже станки на большом заводе, здание которого почти не пострадало, было демонтировано, вывезено, а то, что не успели эвакуировать перед появлением войск маршала Рокоссовского, зондеркомандами СС приведено в негодность», — писал Борис Черток. И, тем не менее, то, что он и другие сотрудники Королева увидели, могло поразить их воображение. Стенд для «Фау-2» на испытательном полигоне был 30-метровой высоты. В опубликованной недавно Роскосмосом рассекреченной записке наркома авиационной промышленности СССР Алексея Шахурина от 8 июня 1945 года сообщалось, что институт в Пенемюнде располагался на территории площадью около 80 квадратных километров в более чем 150 зданиях.

…С одной стороны, особой необходимости вызывать Девятаева не было, вряд ли он мог дать ему сколько-нибудь значимую информацию. Но, с другой стороны, он видел все сверху. Возможно, Королев и искал узлы и детали ракет «Фау-2», практически копия которой — «Р-1» — вскоре появилась у нас.

На основе этого рассказа возникла версия о том, что Михаил Девятаев получил Звезду Героя не за дерзкий побег, а за вклад в советское ракетостроение. Между тем на сайте «Память народа» висит Указ Президиума Верховного Совета СССР, согласно которому он награжден «за проявленные мужество, отвагу и героизм в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками». Сын героя Александр Девятаев, вместе с мордовскими архивистами изучавший все документы, к нему относившиеся, уверяет, что они «нигде не обнаружили документов, которые проливали бы свет на историю его награждения. Это говорит о том, что данные по сей день засекречены».

Но несмотря на отсутствие сведений о том, кто конкретно ходатайствовал о награждении летчика званием Героя, я бы предположил, что представление было внесено, как это практиковалось в те годы, Советским комитетом ветеранов войны. Эта организация появилась только в 1956 году, а не сразу после войны, как можно было бы подумать, когда число фронтовиков в стране было больше 20 миллионов. И основная его задача заключалась не в борьбе за их права, как в капиталистических странах (в СССР, мол, такой проблемы не существовало), а в пропаганде и продвижении наград.

Прокурор-журналист

Так или иначе, был ли академик Королев причастен к награждению Девятаева или нет, но точно ничего бы не случилось или случилось бы много позже, кабы не журналист Ян Борисович Винецкий (1912–1987), много лет прослуживший в авиации. Сын еврейского портного из Украины стал курсантом Ленин­градской военно-теоретической школы летчиков, воевал в Испании, из Мадрида вернулся с орденом Красной Звезды. В войну — военпред на авиазаводах Ленинграда и Казани, вылетал на фронт, где участвовал в боевых испытаниях самолетов. В 1947 году ушел из армии. Скорее всего, его «ушли», вряд ли в тяжелое послевоенное время он по своей воле расстался с должностью военпреда с относительно высокой зарплатой. После чего всего за год сумел экстерном получить юридическое образование — пусть и не высшее, среднее специальное — и начал трудиться в прокуратуре. В 1956-м прокурор переквалифицировался в журналиста, уйдя со службы и поступив на работу в газету «Советская Татария».

Осенью того же года советской печати была поставлена задача разыскать участников войны, не получивших должного признания в годы «культа лично­сти», развенчанного на ХХ съезде партии. За поиском материала Винецкий отправился по казанским райвоенкоматам, в одном из которых ему рассказали о некоем артиллеристе, по его словам, угнавшем немецкий самолет. «Говорит, что он летчик, а сам артиллерист, как он мог самолет угнать?» Но на всякий случай адресок дали.

И в самом деле, в документах, которые Девятаеву выдали после фильтрации, в графе «военная специальность» стояло «артиллерист». Какой-то писарь расшифровал сокращение ГИАП — «гвардейский истребительный авиационный полк» — как «гаубичный истребительный артиллерийский полк». В военкомате Девятаев рассказывал, что был на фронте летчиком и сбежал из концлагеря на самолете, но ему просто смеялись в лицо.

Когда Винецкий постучал к нему со словами «Девятаев здесь живет?» и начал интересоваться перелетом, тот хотел было захлопнуть дверь перед его носом. Но тут выяснилось, что Винецкий сам из авиации, к тому же он пришел не один, а вместе Булатом Гизатуллиным, собкором «Литературной газеты» в Казани, тот учился в одном классе с братом Фаузии, жены Девятаева. «Миша сразу покраснел, — вспоминала та. — Чувствуется, у него нервы на пределе. Попросили Мишу рассказать. Он сел и с 7 вечера до 6 утра рассказывал. Мама покойная пять раз самовар ставила».

Винецкий не мог не поверить услышанному, но, чтобы поверили другие, надо было найти доказательства. Это было совсем непросто — добыть из «органов» засекреченную информацию. По рассказам современников, Винецкий дошел до главы Татарстана — первого секретаря Татарского обкома КПСС Семена Игнатьева. То был известный человек, в последние два года жизни Сталина — министр госбезопасности СССР, при нем раскручивалось «Дело врачей». Ему, понятно, сотрудники КГБ при Совмине Татарской АССР не могли отказать. Они подтвердили все сведения, сообщенные Девятаевым журналисту, и допустили его к некоторым документам.

История сама по себе уникальная, еще более редкая, чем какой-либо иной героический подвиг Великой Отечественной. Гастелловский наземный таран повторили 506 человек, подвиг Александра Матросова — 470. В годы войны побег из плена на фашистских самолетах совершили всего десять человек. Тем не менее, опубликовать очерк в газете «Советская Татария» Винецкому не удалось. При помощи Гизатуллина Винецкий переслал очерк в Москву, в «Литературную газету». Казалось бы, такой сенсационный материал должен был бы быть опубликован «с колес», но там он пролежал еще три месяца. Автора уверяли, что проводится тщательная проверка всех фактов. Но, скорее всего, в редакции, возглавляемой Всеволодом Кочетовым, сталинистом и ставленником Михаила Суслова, колебались, не изменится ли «линия партии». Сначала материал обещали напечатать накануне 1957 года, затем дату публикации перенесли на 23 февраля, приурочив к дню Советской армии, потом еще немного отсрочили.

Девятаев объяснял Кривоногову колебания редакции следующим образом: «Они раздумывают над тем, как объяснить, если спросят, “а почему молчали про такой случай 12 лет? Почему не наградили? Иностранцы могут использовать для клеветы”». Иностранцы! Мы считали враждебным мир, представителями которого они являлись. Это — с одной стороны. А с другой — то и дело искали его одобрения. Сейчас это объяснение кажется странным, но в ту пору отражало извращенную психологию советского человека.

Очерк Яна Винецкого «Мужество» вышел в номере «Литературной газеты» от 23 марта 1957 года. «Прихожу домой, говорю, завтра статья будет, — вспоминал Девятаев. — Сам не верю, утром поехал в железнодорожный вокзал. Там киоскеру даю 10 рублей, беру “Литературок” на всю сумму. <…> Начальство сразу зауважало. Директор затона вызывает к себе, выражает почтение, говорит, что меня ждет к телефону министр речного флота СССР Шашков… На транспортном самолете “Ил-14” улетели в Москву, в министерство речного флота. <…> Министр всех собрал, рассказал им обо мне, как меня с работы выгоняли за плен и говорит: “Пусть Михаил Петрович в кабинет к любому из вас дверь ногой открывает”».

Кривоногова тоже командировали в Москву — для встреч с начальством и участия в мероприятиях Советского комитета ветеранов войны. Он ведь тоже упоминался в статье в «Литературке».

«Сочтемся славою»

«Встретились с Михаилом, расцеловались, выпили пол-литра», — пишет из Москвы Кривоногов жене в феврале 1957 года. Отношения друзей не обошлись без ревности. «В основном, что можно было ожидать, прозвучал Девятаев, — продолжает он. — Летчик он, и значит все ему». Это чувство прорывается и в его переписке с Девятаевым. 20 августа 1957-го Кривоногов обращается к нему не по имени, как обычно, а по имени-отчеству. «Иначе тебя нельзя называть, так как ты уже забыл, какие пайки получал от друзей… Теперь ты стал молодцом. Ты ли один совершил все это? Помнишь, как ты упал на аэродроме? Ты был близок к смерти, а я, дурак, переживал за тебя… Я просил: Миша, вставай! И вот теперь ты, Миша, встал». После чего, правда, добавляет: «Надеюсь, не обидишься на друзей, они этого не заслужили».

Девятаев, в свою очередь, обвинял друга в «бахвальстве». «Спасибо, что ты… “организовал перелет”, — писал он Кривоногову после основанной на его рассказе статьи в газете “Волжская вахта”. — Почему ты этого не смог сделать в течение трех лет?»

Отголоски этой, так сказать, полемики можно заметить в написанных ими книгах. В своей книге «Родина зовет» Кривоногов вспоминал о Девятаеве так: «Однажды он с трудом доплелся до нас, привалился к стене и долго молчал, стиснув зубы. Потом проговорил хрипло:

— Закурить бы!

Я видел, что ему очень плохо. Пошел в барак французов и сменял на две сигареты свой теплый свитер, доставшийся мне несколько месяцев тому назад после умершего соседа по нарам. Михаил накурился до головокружения, но несколько приободрился».

А вот тот же эпизод в изложении Девятаева («Полет к солнцу»). «Кривоногов стоял среди толпы заключенных возле своего барака. <…>

— …Достань сигаретку.

— У меня нет.

— Снимай пуловер, иди выменяй! — я уже проявляю волю, приказываю, не владея собой.

— Да ты что? Пуловер?

Становится невыносимо смотреть на него, вялого, испуганного, равнодушного, не способного понять, что значит после стольких дней дождя и снега чистое небо. <…>

— Меняй! Завтракаем здесь, обедаем дома, на Родине!

Ваня ловит ртом воздух, старается что-то произнести и не может. Его знобит. В одно мгновение сбрасывает он с себя «мантель» (плащ. — Л.С.), срывает пуловер и исчезает в толпе. <…> Скорее бы возвращался Ваня. Вот он. Подает мне две сигареты».

Тут трудно кого-то из них в чем-то обвинять, каждый видел пережитое немного по-своему.

«Без нашей помощи он бы дошел… — пишет Кривоногову Михаил Емец, в то время колхозный бригадир в Сумской области. — Я не хочу оскорбить Мишку — но где же мы с тобой были! Без того, что ты убил конвоира ломиком из-за спины, ничего бы не было».

К тому моменту вернулись из небытия еще двое из четырех выживших участ­ников перелета — Михаил Емец и Федор Адамов, все стали друг с другом переписываться, делиться воспоминаниями. До того они не слишком-то распространялись о своем подвиге, все равно никто не поверит, слишком похоже на легенду. Только в 1957 году, когда в газетах стали писать о перелете с острова Узедом, жена и дети Адамова узнали, что он принимал в нем участие. Емец тоже помалкивал — по словам сына Алексея, плен и первые 12 послевоенных лет, когда его периодически вызывали на допросы, способствовали подрыву нервной системы, он стал раздражительным, вспыльчивым, и дети не хотели, да и боялись напоминать ему о плене.

А какой еще мог быть у них характер? «Заезжал к Сергею Вандышеву на станцию Рузаевка», — пишет Девятаев Кривоногову, добавляя, что того не так давно освободили из магаданских лагерей, после чего делает неожиданный вывод — «как говорят, в рубашке родился».

«Бытовой вопрос»

По возращении из Москвы Девятаев с буксира-толкача пересаживается капитаном на первый теплоход на подводных крыльях «Ракета». 25 августа того же года совершает первый рейс из Горького в Казань на «Метеоре-2», том самом, что ныне установлен у Казанского речного техникума.

Уже можно было ставить вопрос, как тогда говорили, об «улучшении жилищных условий». И Девятаев, и Кривоногов жили в подвальных помещениях.

6 апреля 1957-го в той же «Литературной газете» под рубрикой «По следам выступлений» вышла заметка о Кривоногове. «А жаль, что не написали — Кривоногов живет в гнилом подвале, да еще в тесноте, — заметила тогда его жена Ольга. — Помогло бы в решении бытового вопроса».

Под лежачий камень вода не течет, «бытовой вопрос» (под этим эвфемизмом подразумевалось жилье) нуждался в продвижении. Первым новую квартиру получил Девятаев. В одном из писем он советует другу: «Ты пиши о товарищах, а не о себе, а я — о тебе». Так они и сделали, Девятаев написал председателю Горьковского горисполкома, Кривоногов — председателю Казанского. Их усилия увенчались успехом в том же 1957 году, благо именно тогда в стране началось массовое жилищное строительство, люди стали переселяться из бараков и коммуналок в отдельные квартиры в «хрущевках». В архиве хранится благодарственное письмо Кривоногова председателю Горьковского горисполкома: «Вот уже неделю как я живу в новой квартире».

27 января 1958 года был издан указ Президиума Верховного Совета СССР «О награждении бывших военнопленных, имеющих ранения или совершивших побег из плена», в числе которых Кривоногов был награжден орденом Отечественной войны первой степени. Однако особой огласки награждению решили не давать — указ сопровождался грифом «Без опубликования в печати».

…Иван Кривоногов умер в 1988 году. Девятаев пережил его на 14 лет. С середины 1970-х годов был на пенсии, но, несмотря на это, по словам сына, «его тащили во все президиумы, чего он ужасно не любил». В 1990-е годы возглавил благотворительный фонд, сам ходил просить денег у «новых русских», а потом покупал на них муку, сахар, гречку и развозил нуждающимся. И на пороге смерти не ждал ни от кого команды — что делать и чего не делать, решал сам.

За несколько месяцев до ухода, летом 2002 года, во время съемок документального фильма «Догнать и уничтожить» на острове Узедом он поставил свечи своим товарищам и встретился с Гюнтером Хобомом, пилотом Люфтваффе, который должен был догнать и сбить угнанный им «Хейнкель». Но не догнал. А догнал бы — наверняка сбил бы, убил. На экране Девятаев и Хобом выпивают по рюмке водки и обнимаются. Все позади, после войны прошло больше полувека…

1 Начало см.: Л. Симкин. Мост через реку Сан // Знамя, 2022, № 3.

2 М. Девятаев. Побег из ада. — Саранск, 1963.

3 И. Кривоногов. Родина зовет. — Горький, 1960.

4 Центральный архив Нижегородской области, фонд 6174, оп. 1–5.

5 Михаил Девятаев: воспоминания, отклики, публицистика, хроника. — Саранск, 2007.

6 Здесь и далее, помимо следственных протоколов, цитируются воспоминания Кривоногова — собственноручные либо вошедшие в его книгу «Родина зовет». Эпизод с листовками в книгу не вошел.

7 Шталаг — общее название лагерей для военнопленных из рядового состава.

8 Соколов Владимир Константинович, 1921 года рождения, уроженец г. Вологды, образование — 4 класса, детдомовец, в 1937 году судим по ст. 162 УК РСФСР (кража), в Красной армии с октября 1940 года.

9 М. Девятаев. Полет к солнцу. — М., 1972.

10  Из Справки от 8 февраля 1945 года «О приземлении немецкого самолета “Хейнкель-111” в расположении 311 стрелковой дивизии» за подписью начальника отдела контрразведки «Смерш» 61-й армии полковника Виктора Мандральского.

11 Емец Михаил Алексеевич, 1910 года рождения, уроженец Полтавской области, образование — 8 классов, инструктор РК ВКП(б), в плену у немцев с июня 1942 года.

12 Немченко Владимир Романович, 1925 года рождения, уроженец Гомельской области, в Красной армии не служил, в Германию угнан в январе 1942 года.

13 Кутергин Петр Емельянович, 1921 года рождения, уроженец Свердловской области, образование 5 классов, в Красной Армии с мая 1941 года, в плену с сентября 1941-го.

14 Надо сказать, каждый раз он рассказывал о побеге немного по-разному. Но с людьми, прошедшими войну, такое случалось.

15 Из 1 832 000 советских воинов, вернувшихся из плена, за сотрудничество с немцами осуждены 333 400.

16 П. Михин. Артиллеристы, Сталин дал приказ! — М., 2006.

17 Из наиболее откровенного интервью Девятаева, взятого Иреком Биккининым в октябре 1998 года («Я сейчас расскажу то, что раньше никому не рассказывал» // Татарская газета, 1998, № 12).

18 В 1951 году В. Грачев был арестован якобы за измену Родине в плену.

19 Н. Королева. С.П. Королев. Отец. Книга 2. 1938–1956 годы. — М., 2007.

20 Военная коллегия Верховного суда СССР пересмотрела постановление Особого совещания НКВД СССР в отношении Сергея Королева и прекратила дело «за отсутствием состава преступления» только 18 апреля 1957 года.

21 Б. Черток. Ракеты и люди. Лунная гонка. — М., 1999.