|
Об авторе | Иван Ильич Коновалов — поэт, родился 30 августа 1988 года в Ярославле, учился в ЯрГУ им. Демидова, по специальности программист. Публикации: «Юность», «Эмигрантская лира», «Prosodia». В 2018 году выпустил книгу стихов «Предвиденный огонь» (Ярославль, изд. «Филигрань»), в 2022 году вышла книга стихов «Белая мгла». М.: Формаслов. С 2020 года живет в Санкт-Петербурге. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Пение и дым», № 1, 2022.
Иван Коновалов
Лучше пойдём дорогою на Алтай
* * *
В том-то и дело, что всё происходит исподтишка —
волос за волосом, не вина же в том гребешка,
что не в чем теперь ему путаться, застревать?
Ложись, говорю, в кровать.
А раз не ложишься, слушай, что говорю:
путана жизнь, посмотришь по календарю —
там праздники,
то безбожные, то в подряснике,
а всё равно страничка к страничке клеится,
жизнь, как дорога, скатёркой стелется,
катится, бестолковая, валуном с холма...
Надо мужицкой хитрости, барского ли ума,
чтобы не камнем, а свиристёлочкой с хохолком
выпорхнуть из пригоршни сдавленным хохотком,
чтобы уж как-нибудь мимо ангелов, мимо точёных пик,
мимо их танков сверкнуть бы, как резкий крик,
и спрятаться в вату облака, милый мой.
Спи, говорю, не бойся, не плачь, не ной.
Всё равно уж время последнее настаёт:
пшеница колосьями вниз, как свекла, растёт,
совы летают днём, воробьи — хвостами вперёд.
Куда бы и спрятаться — в кущи, к хвощу, к лещине,
женщине ли под юбку, в сапог к мужчине,
тише воды стоячей, ниже травы в покос,
лентою виться между девичьих кос...
А ну как девичьи косы рука расплетать полезет?
Куда бы и деться… То бог, очевидно, грезит,
вот всё и зыбко, неверно, сумрачно, как во сне...
Пожалуй, за летом следует быть весне.
Ты, главное, книг не трогай, от них вся блажь:
как начитаешься, выйдешь товарищ наш —
слова тебе не скажешь, а ты уж сдашь!
Ай, не читай, не надо, только уж не читай,
лучше пойдём дорогою на Алтай,
там, на Алтае, полно потаённых мест,
бог нас не выдаст, если свинья не съест.
Женишься там на хозяйке грибной горы
или горы малахитовой — выбирай:
там их без счёта, пока ещё до поры.
На то он тебе и Алтай.
А в книжках такое пишут — душе не жить!
Зудеть начинает, выть, как болящий зуб,
там так и пишут: борись, не хитри, не жидь,
не бойся ни пламени, ни воды, ни поющих труб;
пишут там, что человек человеку брат,
что каждый трудиться должен по мере сил,
попросят отдать рубашку — а ты и рад,
хотя её толком даже и не носил.
Каждому, пишут, свечку зажгут в мозгу,
потому что ученье — свет, неученье — тьма,
но я и без них — как семечки ем, лузгу
сплёвываю, ну то есть знаю, как жить, сама.
А если прочтёшь, так пропало, пиши в псалтырь,
в требник пиши, в часослов, в катехизис тож —
всюду пиши пропало. Прочтёшь — пузырь
мыльный живёт и воздуха чует дрожь,
как чуть подсохнет — лопнет; вот так и ты
будешь дрожать от ярости и сгоришь:
где там те ангелы, пики,
где там их ясные лики,
где грохот их танков? Ночная пустая тишь.
Спи, ничего не помни, не знай, не жди,
ясенем стройным листья колышь и спи,
солнце сквозь ветви — стрелами, чистой водой — дожди,
пыль придорожная, засуха, жар, слепни —
всё принимай, смиренному бог подаст,
снегом покрытая мышь не сломает наст,
барсук из норы не вылезет просто так;
спи, мой хороший, и жди потаённый знак:
вот как воротятся наши,
там и попляшем.
* * *
Жукам пришла пора зажечь фонарь на брюшке
и в темноте огнём подмигивать друг дружке,
а птицам — пировать, а детворе — ловить
и в склянках светлячков как грошики копить.
Но это где-то там, в степях, на юге, летом,
в кино, не здесь, а здесь — а здесь зима и снег,
гирлянда на окне дрожит пугливым светом,
и смотришь с улицы в мороз — а там ночлег,
хлеб с маслом, чай, тепло и разговор на кухне,
который то взлетит, то заигравшись, рухнет, —
вот что встаёт, вот что рисуется в окне,
где лампочки горят в изменчивом огне.
* * *
Дали в дорогу радугу,
голубую с бубенчиками дугу,
да голубку белую,
говорят: гни одну, не трогай другу —
так и делаю!
Была бы у меня косоворотка,
да жизнь коротка,
некогда мне выбирать рубашки,
хожу нараспашку;
да и в жизни мне дорога одна беседа —
ночью бужу соседа,
говорю: посмотри, какой многоокий чибис
вылез!
Говорят, это птица Дарвина, он с тем и покинул нас,
чтобы вывести птицу с бездной глаз;
погляди, ненароком моргнёт то этот, то тот глазок...
Но сосед мой в глаза сыпал всю ночь песок,
уши забил он ватой, за щёки набрал воды —
от жизни такой долго ли до беды?
Там на небе чибис, я говорю, гляди,
звёздочка кровоточит на пернатой его груди,
смотрит он пристально, и недобро уставил вниз
тёмное скопище полупустых глазниц.
О, преподобный Дарвин, помилуй мя,
лохмотья неглажены, так и хожу помят.
Время ли тряпки гладить, когда такое?
дай мне, стоглазая птица, Дарвина дьяволица, дай мне покоя.
(набранные курсивом строки принадлежат Дарье Христовской)
* * *
Темна вода во облацех,
светла в горах руда.
Земля вскормила молодцев,
как прежде — никогда.
С кремнями и кресалами
в сверкающих глазах
удачливыми малыми
с руками пятипалыми
врагам своим на страх.
Дожди клубятся тучами,
жилкуется руда;
грозовыми, трескучими
вспоила их вода.
Когда ныряли с пристани,
река любила вид
красивых и бесхитростных,
с улыбками игристыми,
не терпящих обид.
Железными прожилками
сверкают перуны.
Зачем взрастили пылкими?
Конечно, для войны.
Конечно, для величия,
что ценят меж людьми,
затем и перья птичьи им,
что — выжжем всё и вытопчем! —
и крылья за плечьми.
* * *
Что думал самолёт, когда его
ужалила под левое крыло,
на дурака летящая ракета?
что видел он, помимо вспышки света?
Он падал, удивляясь — отчего
воздушных струй упругое крыло
не чувствует, и нет привычной дрожи;
он сам как будто сделался порожним,
он падал, и в падении ему… —
«ещё чуть-чуть — и всё же дотяну...» —
мерещилась постель аэродрома;
ему мешала сонная истома,
внезапная усталость им владела,
и быстрое серебряное тело
воздушной рыбы падало на дно,
разлитой ртутью мрело полотно
воды миражной в каменной пустыне, —
и то была не смерть, а чёрный смерч,
кулак, схвативший самолёт — засечь
то не могли приборы в Палестине.
О, чёрный смерч, о дымный столп огня,
что думал самолёт в зените дня
горевший как в обряде погребенья?
Свист ветра — лучше — двигателя вой
он гул огня почуял под собой
и в гуле различал слова и пенье.
* * *
Когда я вижу пассажирский поезд,
гремящий, будто легион на марше,
я к ним хочу, где, шумно беспокоясь,
раскладывают вещи те, кто старше,
а молодёжь читает или спит,
столбами вдоль по насыпи шагает
угольник землемера. Старых плит,
травой поросших, острая нагая
железная дорога мимо мчит:
степной Воронеж — Кострому встречай!
в узлах — заводы, чай и калачи,
в прогонах — лес, поля и иван-чай.
От них пока оседлостью смердит
как жизнью от ещё вчера не мёртвых,
но поезд мчит, локомотив сердит,
песок и солнце с солью на курортах.
В вагон, в плацкарт, мельканье за окном
как бормотанье дальнее — чарует.
Так скукой, каторгой и полусном
разрушив жизнь, берёшься за вторую.
* * *
Неравновесен мир. Движенье звёзд
разочтено — созвездья врассыпную;
так семена вылущивает клёст,
то здесь, то там гася одну из звёзд,
так тьма их ест — и будто всё впустую.
И будто зря людские племена
у туров отвоёвывали степи;
в глазах коров — туман и пелена
скрывают то, что налито сполна:
такую скорбь, что человек не стерпит.
Неравновесен мир. Не отыскать
былых столиц, засыпанных песками;
в болотах тонет настланная гать,
но Петербургу всё-таки стоять,
земле — носить Петра, держать Гром-камень.
А значит, что-то можно уберечь,
пускай не навсегда, но тем ценнее
табличек глиняных живая речь...
Не пламенем, так временем обжечь
сырую глину — всё-таки умеем.
* * *
Гранат как дом многооконный,
где в каждом зёрнышке — огонь,
налитый треском — только тронь,
рассыплется, и беспокойно
по полу бусинки вразбег,
враспляс, как радостные мысли,
как солнца плеск, на коромысле
подвешенный — в минувший век.
Ядром для пушки, налитой,
с рубиновыми семенами,
препоны-плёночки — орнамент
ковра затейливо-простой.
Он пил корнями из арыка
под невозможной синевой.
Водопроводною Невой
омыт, разломлен: ястреб крика
так яростно не испускал,
как алое на блюде злится.
Преломится и отразится
свет в гранях зёрнышек-зеркал.
Узор шатра разостлан над
Ташкентом — в пятнах крепких листьев —
на что богатства вам сдалися?
купите на Сенном гранат.
* * *
Надеюсь, всё не просто так,
что будет день, и будет знак,
из потайного люка бог
взойдёт на сцену
и скажет: «жертва принята:
работа ваша, маята —
мы честно подобьём итог,
узнаем цену.
«Не зря же вы — я видел вас! —
в конторы ездили в тот час,
когда рассвет ещё дремал
в морозной дымке,
«автобус полз, набит битком
людей и шапок влажный ком,
в который слиплись стар и мал —
хурма на рынке.
«с утра доклады, сводки, чай,
потом — ты знаешь, сгоряча
Иван-Семёнычу сказал,
а не исправишь…
«Конечно, это всё не зря,
цифровизации заря
баюкала машинный зал
под стрёкот клавиш.
«Конечно, жили вы всерьёз,
не глицерин был вместо слёз,
и ели вы не осетров,
а мясо с кашей.
«И внуки ваши воспоют
ваш труд и скромный ваш уют»
Тут пустят дым, его покров
разрежет кашель.
| 
