НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

От биографии — к постбиографическому

Сергей Лишаев. Философия возраста (возраст и время). — СПб.: Алетейя, 2022. — (Тела мысли).

В книге, суммирующей многолетние философские исследования Сергея Лишаева, наиболее интересны, кажется мне, три момента. Первый — тот, что автор рассматривает человеческую жизнь с ее возрастными изменениями как целостную смысловую структуру в рамках целостной концепции (а отдельные возрасты, связанные между собой составные части этой структуры, — как разные типы присутствия человека в мире). Тем самым он, кстати, устраняет — чуть ли не впервые! — некоторую теоретическую несправедливость, состоящую в том, что зрелости как возрастной стадии досталось меньше всего философского внимания. Распределение этого внимания между разными возрастами традиционно неравномерно; наибольшей теоретической популярностью пользуются детство и старость — человек в становлении и человек в убывании (причем старость доминирует). Лишаев подробно объясняет, почему зрелость оказывается не в фокусе философского зрения — и предлагает для нее подробную понятийную разработку.

При чтении книги мне не раз хотелось назвать (героическое) интеллектуальное предприятие автора динамической антропологией — рассматривающей человека в становлении, человеческую сущность — как создаваемую, существующую не иначе как в процессе своего осуществления, у которого в разных возрастах — разные, равно необходимые модусы (каждая возрастная стадия — включая самые последние, что интересно особенно, — представлена как совокупность смысловых возможностей, присущих только ей одной). Лишаев рассматривает человека как существо принципиально изменчивое (так сказать, не имеющее массы покоя, — существующее только в движении, такое, в самую сущность которого вращено время: именно поэтому возраст становится действенным инструментом понимания человека как смыслового события, позволяя разглядеть в нем то, что другими средствами не ухватывается). Возраст — одна из наиболее очевидных, внятно структурированных форм его изменчивости, соединяющая в себе биологическое и социальное многими неочевидными способами; и автор это выявляет, обращая внимание на то, что биологическая данность и социальная заданность взаимодействуют в человеке очень по-разному.

В каком-то смысле Лишаев предпринимает попытку вывести разговор о возрастах как смысловых стадиях за пределы нашего культурного круга, наших культурных обстоятельств. Он строит надкультурную модель, допускающую поправки на культурную, историческую специфику. Но в целом речь у него идет все-таки о человеке западных, евроамериканских культур — к которым относимся и мы, — эпохи модерна и постмодерна. О человеке, зрелые годы которого существенным образом связаны с ориентированностью на достижения, самоутверждение, выполнение лично сформулированных планов, — со всем тем, из чего, старея, человек нашей культуры выходит — от чего он освобождается.

В аннотации к книге мелькает выражение «экзистенциальная драматургия». Только мелькает, больше не встретится, но — задержимся на нем. Действительно: ни на шаг не покидая рамок философии, то есть чисто философскими средствами автор представляет жизнь как взаимодействие-взаимоборство человека с миром и с самим собой (со своим внутренним другим), выстроенное по своего рода драматургическим принципам, которые от возраста к возрасту меняются. (Так, очень важна, по-моему, мысль о том, что к важнейшим критериям взросления относится обретение умения дистанцироваться не только от текущих обстоятельств, но и от самого себя в его эмпирической данности.) В этом смысле каждая жизнь может быть воспринята как пьеса с определенным количеством типическим образом устроенных действий, в которые каждый человек вмещает собственное содержание.

Лишаев показывает также, что каждому из возрастов присуще собственное внутреннее картографирование мира, в частности, разное его центрирование (так, у мира ясельного ребенка — от года-полутора до двух-трех с половиной лет, — говорит автор, «центр везде, следовательно, у него нет центра»). То есть разницу между возрастами он представляет еще и как разницу персональных онтологий (далеко не обязательно осознаваемых, как мы видим на только что приведенном примере, — даже, как правило, в норме — не осознаваемых).

Вообще же, кажется мне, Лишаев читает человека глазами не столько даже антрополога, сколько онтолога: рассматривает его как особенную — обладающую собственной волей — разновидность бытия и разрабатывает для этого специальный терминологический аппарат (который у него подробнее всего разработан применительно к детству). Описывая задаваемые возрастом отличия в модусах присутствия, трансформацию способности быть «по ходу жизни», по мере того, как «меняется баланс предстоящего и бывшего», он расширяет и развивает концептуальный аппарат аналитики Dasein Хайдеггера, который, по существу, описывает способ бытия взрослого, «ставшего» по умолчанию.

Вот это второй момент, достойный внимания: Лишаев соединяет в одно проблемное поле разные области философского мышления: онтологию, антропологию, этику (поскольку рассуждение о возрасте необходимым образом связано с разговором об ответственности: о взятии человеком ее на себя и о сложении ее с себя), эстетику (которую, в свою очередь, понимает расширительно, выводя ее за пределы занятия одними только вопросами, связанными с прекрасным и возвышенным — составляющими предмет внимания классической эстетики. Лишаев же развивает эстетику неклассическую, включающую в область своих забот, в частности — в особенности — чувственное восприятие времени и вообще все, связанное с чувственным восприятием). Обращая внимание на внутреннюю связность разных областей философского мышления, выявляя теоретический потенциал этой (склонной забываться) связности, он возвращает философию, «предельное мышление», к ее изначальному единству, а философскому зрению и философской мысли — объемность.

И, наконец, третье. Самое, на мой взгляд, интересное и плодотворное, — это предлагаемая автором концепция старости.

Как легко заметит читатель, страницы, посвященные ей, занимают в книге больше всего места. Мы уже заметили, что старостью философы, начиная по меньшей мере с Цицерона, занимались более всего. И все-таки Сергею Лишаеву удалось сказать важное и действительно новое слово в философском разговоре о ней, предложив и подробно разработав концепцию последней, «ветхой» старости как состояния пост биографического, в котором «происходят наиболее глубокие изменения в способе существования». Человек оставляет «логику самоутверждения», перерастает озабоченность собой, его «я» уже не заслоняет от него мира, «персональное время для него останавливается», и «старение (как факт возрастного самосознания) прекращается»: человек освобождается «от власти надситуативного времени».

Мне вообще втайне думается, что вся книга написана в каком-то смысле для того, чтобы подвести к разговору о ветхой старости с ее «стоящим настоящим», временением, свободным от «времени трех измерений» — то есть традиционной триады прошлое — настоящее — будущее, с ее соотнесенностью с вневременным (право, подумаешь, читая, что именно это — лучшее из возрастных состояний, которого не только не надо бояться, — к нему, пожалуй, стоит стремиться). Но, чтобы в полном смысле об этом сказать, надо было именно написать всю книгу: показать, как все строение жизни к такому состоянию подводит.

Ольга Балла