|
Об авторе | Александр Валерьевич Переверзин (3 февраля 1974 года, Рошаль, Моск. обл.) окончил Московский институт химического машиностроения и сценарный факультет ВГИКа, учился в Литературном институте. Участник творческого объединения «Алконостъ». Главный редактор издательства «Воймега». Лауреат поэтической премии «Московский счет» (2010), премии «Венец» (2018). Публиковался в журналах «Арион», «Новый мир» и других. Дебютировал со стихами в «Знамени» (№ 11, 2020). Живет в городе Люберцы.
Александр Переверзин
Гутенберг на полставки
* * *
Я буду ненавидим всеми
и с той и этой стороны,
за то что я молчал во время
братоубийственной весны.
Сидел на незаметном сайте,
надеясь Гнедича сберечь,
теперь вот вылез. Проклинайте
меня, а не родную речь.
* * *
В идеальном мире без страданий,
углеводородов и пластмасс
мне, увы, не будет оправданий,
потому что я не лайкал вас,
а следил блестящими глазами,
как во тьме сжималась западня.
Лайкайте, прошу, всё это сами,
без меня.
* * *
Я лежал на животе,
медсестра вошла в палату
и прижалась в темноте
и запела хрипловато:
за Кузьминским лесопарком
есть блаженная страна.
Хочешь, выведу по балкам?
Там земля искривлена,
перерезана, изрыта.
Досчитай до десяти,
вот тебе моя защита.
Я ответил: уходи!
За Жулебином бескрайним
есть фруктовые сады.
Увожу тропинкой тайной
всех подальше от беды.
Безмятежность и свобода.
Там не нужно QR-кода,
там не наступает ночь.
Я ответил тихо: прочь!
Бросила в лицо мне зёрна,
в колбе развела огонь
и кусок сухого дёрна
положила на ладонь.
Пациент, дышавший с краю,
заорал, как психопат:
помогите, умираю!
помогите, умираю!
И чернел её халат.
* * *
Много земель я оставил за мною…
Баратынский
Поле бугристое, тёмные ели.
Ветер свистит в рукотворные щели,
электропоезд летит.
С детства запомнил я эти картинки:
Вялки, Игнатьево, Подосинки.
Не изменяется вид.
Шумно и радостно в третьем вагоне:
кто-то недавно ушёл от погони, —
в первом остался контроль, —
кто-то врубает то Цоя, то Круга.
Две неформалки глядят друг на друга,
стрижены обе под ноль.
Бабка с тележкой: перчатки! колготки!
Слева, устав от навязчивой водки,
парень склонился на кладь.
Но не до сна беспокойным соседям:
вытащив свёрток промасленный снеди,
вскрыли вторую ноль пять.
Сверху, — от ранцев, баулов и сумок, —
медленно-медленно движется сумрак,
давит на правый висок.
Так почему же я снова и снова
еду из Люберец в четверть седьмого
на непроглядный восток?
Может, там в реках резвятся медузы?
Или в полях вызревают арбузы?
Птицы щебечут зимой?
Свет. Переезд. Легковушки и фуры.
Скоро увижу я трубы Шатуры!
Скоро шагну на простор торфяной!
* * *
Нахожусь в междуречье
беспокойства и злости,
где слова человечьи
превращаются в кости,
где качается Хронос
в сердцевине колодца.
До чего ни дотронусь —
упадёт, разобьётся.
В разговорах с глухими
в тишине тизерцина
отзывается имя
милосердного Сына.
Гутенберг на полставки,
андердог в высшей лиге.
У меня на прилавке
одноцветные книги.
И в одних — жизни строгость,
а в других — смерти кротость.
И всё шире и шире
ежедневная пропасть.
* * *
Помнишь, ты меня водила
по холодным лабиринтам,
по ступенькам и перилам
между камфорой и спиртом?
Там глядели сквозь оправы
и судили беспощадно
знахари и костоправы,
в снимках оставляя пятна.
Свет с частицами металла,
алгебра и аллергия.
Ты в бумажке прочитала:
«Менингит — это другие»
и заплакала. Мы вышли
в рукотворный наутилус,
двигаясь кругами к вышке,
думая, что заблудились...
А теперь ни безголосья,
ни вопросов, ни ответов —
ничего, прошу, не бойся,
тёмные круги изведав.
Я держу тебя за руку
и веду в последний раз
в бесконечный первый класс
через каменную муку.
* * *
Время шло навстречу как безумец,
нечленораздельное бубня.
В этот год уста мои сомкнулись
и стихи оставили меня.
В сад ходил. Лежал на одеяле.
В Телеграме видел трилобит.
А вокруг друг друга обвиняли
и учили Родину любить.
Мне казалось, даже солнце косо
смотрит на меня из-за листвы.
Прилетали осы, абрикосы
были сладкосочны и чисты.
Днём спускался на велосипеде
к Ахтубе, в прохладные места
и увидел: дети
мучают крота.
Тыкают в бока сучкастой веткой,
посыпают голову песком,
пробуют попасть в него монеткой
в радостном безумии людском.
Я спросил: зачем вы так жестоки?
Много в мире горя и беды.
Вы же люди. Вы не одиноки.
Вам хватает знаний и еды.
И один ответил: мы случайно.
Я к реке погнал велосипед.
Вслед кричали яростные чайки,
ожидая завтрак и обед.
* * *
Я хожу по листьям и врачам,
по пустым электропоездам,
галочку поставил я не там.
Что хочу? Не плакать по ночам.
Я перескажу тебе лайфхак:
если завернуть в салфетку страх
и развеять в полночь над болотом,
над молочным снежным Рождеством,
с книгами и прочей позолотой, —
раскачают длинные часы
тополя, надгробие и дом
средней и зелёной полосы.
Постучался в двери философ,
правду, говорит, тебе принёс.
Я не буду, обгорев до слёз,
к этой правде никогда готов.
Помнишь, мы увидели за дверью
тёмный разделительный покой?
Прикоснись же к моему неверью
мокрой и смирительной щекой.
* * *
В мерседесах скучали абреки,
театралы толпились у касс,
мы прощались друг с другом навеки
на бульваре у здания ТАСС.
Жизнь казалась прямой и нестрашной,
когда ты посмотрела в Калашный.
Десять раз поменяли афишу
и ввели электронный платёж.
Но, глаза закрывая, я вижу:
ты за бледным Орфеем идёшь.
Ухмыляется Маяковский,
разветвляется Малый Кисловский.
На проспектах подземного мира
радиально понятная речь,
а тогда, помнишь, пела Земфира:
корабли в твоей гавани жечь.
На фасаде гирлянда полоской,
не кончается Средний Кисловский.
Стены в стикерах, сумрачны лица,
выход в город, Казанский вокзал.
Если можно назад возвратиться,
я бы вслед за тобой побежал.
По бесконечным аркам,
по проливным дворам,
по испуганным паркам,
по бессонным глазам.
* * *
Я перестал бояться глухонемой воды,
слова чужого, глянца, врубелевской темноты,
горнего протуберанца, проволоки на крюку
и что уже докричаться я до тебя не смогу.
* * *
Вот и кончилась отсрочка,
сдута огневая пена.
У тебя родится дочка.
Назови её Елена.
Бог, как говорится, в помощь, —
в быт счастливый с головой.
А у нас с тобой был, помнишь,
Мартик. Он ещё живой?
* * *
Проступает будущее из мрака.
Вот и я, оцифрованный экспонат,
пережил Мандельштама и Керуака,
а ещё одиннадцать лет назад,
в сентябре, когда ехали на турбазу,
завершая перекладной маршрут,
где я в море потом не вошёл ни разу,
мне казалось, что столько и не живут.
По камням карабкались осторожно,
выходя через кладбище на Казантип.
За отвесными скалами безнадёжно
обрывался береговой изгиб.
Выпускали на скользкой траве улитку,
наступали на тени бетонных ваз,
проходили ветреную калитку,
и она молчала, не выдав нас.
Открывали на двадцать девятой книгу,
Шварц, Гандлевский, Цветков?
Сохраню интригу,
в первой снизу узнали свою судьбу.
В Прагу съездить хотели, в Ригу,
от Змеиной бухты нашли тропу,
по которой расходятся поодиночке.
Я скажу сейчас, что тогда не смел:
всё моё — твоё до последней строчки,
до слепого блеска смертоносных стрел.
* * *
В августе в Рошале две недели жили,
соснами дышали в масочном режиме.
Рыжая ларёчница, — чай и карамель, —
говорила: хочется к другу в Коктебель.
А ещё там был топор, аккордеон и две трубы,
принесённые на двор. И гробы. Ещё — гробы.
Они парили над забором словно дирижабли,
мы с отчаянным задором брали в руки грабли,
бесполезны и кривы, два сюрреалиста,
выгребали из травы камешки и листья.
Мёртвый свет под потолком, треснувшие белила.
А на кладбище городском жизнь вовсю бурлила.
* * *
Когда Цветаеву запретили
называть поэтом, я молчал.
Когда Пушкина запретили
назвать эфиопом, я молчал.
Когда Гликберга запретили
называть Чёрным, я молчал.
Когда Бугаева запретили
называть Белым, я молчал.
…Молчу, лежу, засыпаю,
и снится мне:
в притонах Сан-Франциско
лиловый негр вам подаёт манто.
* * *
Волхова не пугай
бирюзой дождевой.
С края на край,
с огненной головой,
Волхов перебегал
по трёхдневному льду,
а сегодня иду,
тих, по Новгороду.
Справа Спас Ильина,
слева срам в полный рост,
а напротив стена
и невидимый мост.
* * *
Мне снятся по ночам покойники,
их непонятный разговор.
В моём бермудском треугольнике
кладовка, кухня, коридор.
Глотну глоток живого холода,
услышу: в воздухе ночном,
блуждая по пустому городу,
поют сирены за окном.
И как мне выбраться из этого?
Из жёлтых рамок на стене,
из Заболоцкого, из Летова,
из тех, кто помнит обо мне?
| 
