Об авторе | Евгений Чижов (1966 г.р.) — автор романов «Темное прошлое человека будущего», «Персонаж без роли», «Перевод с подстрочника», «Собиратель рая», а также повестей «Бесконечный праздник», «Без имени», рассказов и эссе. Лауреат премий «Венец» СП Москвы, премии «Ясная Поляна», дважды финалист премии «Большая книга». Предыдущая публикация в «Знамени» — «Автостоп-1984» (№ 11 за 2021 год). Живет в Зеленограде.

Евгений Чижов

Сеня

рассказ

Затея была определенно дурацкой, Инне было с самого начала ясно, что ничего хорошего из этой поездки в деревню не выйдет. И не потому, что там не могло с незапамятных времен заваляться в сарае старых рам для картин, которые бы ей очень пригодились — она училась в Строгановке, многие преподаватели отмечали ее способности, — а потому, что предложение отправиться за ними исходило от ее однокурсника Сени Синицына, которого она за годы учебы узнала достаточно, чтобы не сомневаться, что любая его затея пойдет вкривь и вкось и ничего путного никогда из нее не получится. Якобы в этой деревне прожил свои последние годы Сенин прадед, художник-любитель, от него и остались рамы, сваленные после его смерти в сарай. Прежде чем тащить их в Москву, нужно было съездить взглянуть на них, чтобы убедиться, что овчинка стоит выделки. Сеня нудил про рамы уже давно, она на словах соглашалась поехать с ним и тут же об этом забывала, хватало ей других забот, это могло длиться бесконечно, и причиной того, что в пасмурный выходной конца марта они все-таки сели в электричку, были вовсе не Сенины уговоры. Причиной был Вадим, обещавший провести с ней эти выходные, но в последний момент взявший свои слова назад на том основании, что заболел, лежит с температурой его сын, и он не может в такой ситуации оставить семью. Инна была в ярости, не знала, верить ему или нет, да это было и не важно, важно было только то, что Вадим будет со своей старой, на десять лет старше Инны, женой, а она снова будет одна, не считая как обычно ходящего за ней хвостом Сени Синицына, которого она считать не собиралась, но, когда он опять завел про рамы, со злости бросила ему: Едем! Сегодня, сейчас! Ну, что ты встал?! Давай, узнавай расписание!

В тот день подходящего поезда, чтобы останавливался в такой тьмутаракани, не нашлось, поехали на следующий. Он выдался ветреным, промозглым и каким-то расхристанным, бестолковым: сперва никак не могли найти нужную электричку, у кого ни спрашивали, никто не мог им подсказать, наоборот, встречные сами пытались что-нибудь у них узнать, потерянных людей носило по перронам порывами сырого ветра. Когда наконец сели, оказалось, что не в ту, насилу успели выскочить, едва не упустили своей. Инну это раздражало, но не удивляло: с Сеней всегда было так.

Сидя напротив него у замызганного окна полупустого вагона, она мысленно сравнивала его с Вадимом. Тот был ниже ростом, но шире в плечах, коренастей, с пружинистой силой в каждом уверенном движении, не то чтобы красавец, но из тех, кто нравится женщинам, сразу чующим эту силу, — Инна уже научилась разбираться в таких вещах — недаром жена вцепилась в него мертвой хваткой и готова была все ему прощать. Как художница Инна видела в его внешности недостатки, скажем, слишком крупный мясистый рот, но она была не только художницей и внешность не была для нее самым важным. Гораздо важней была зрелость, очевидная в любом жесте, взгляде, поступке Вадима, в том, как он курил, говорил, молчал, водил машину, как он глядел на нее, прикасался к ней. Как он брал ее — как то, что, несмотря на семью, принадлежит ему по праву. Хотя Инне многое хотелось ему возразить, когда она ловила на себе его взгляд и вдыхала его запах — Вадим всегда прекрасно пах импортной туалетной водой, — всякое желание возражать у нее пропадало. Зрелость была для нее синонимом подлинного, настоящего, а подлинность обеспечивала соответствие занятому в жизни месту, позволявшему иметь, что имеешь, как свое, не испытывая никаких сомнений. Так точно она это для себя не формулировала, но все эти самые важные вещи — зрелость, подлинность, соответствие своему месту — сливались для нее в запахе туалетной воды, хороших сигарет, в аромате в салоне машины Вадима. Машина была недешевой иномаркой, что, безусловно, вносило заметный вклад в зрелость ее владельца.

И, конечно, зрелость была тем, что нагляднее всего отличало Вадима от Сени, которому, совершенно очевидно, было не видать ее как своих ушей. И дело было не в двенадцати годах возрастной разницы — Инне было ясно, что Сенина незрелость неизлечима, как хроническая болезнь, это его пожизненный диагноз и через двенадцать лет он останется точно таким же Сеней, как сейчас, отворачивающимся, чтобы не встречаться с ней взглядом, к окну поезда и грызущим заусенцы на пальцах. Так же будут торчать клочьями в стороны его непричесанные и явно давно не мытые волосы, так же неровно расти плохо выбритая щетина на прыщавых щеках и подбородке, так же будет он кусать губы и теребить пальцами с обкусанными ногтями свисающие с заношенного свитера нитки. И такой же, была уверена Инна, останется угрюмая Сенина влюбленность в нее, никуда не денется облизывающий ее с ног до головы умоляющий собачий взгляд, всегдашняя готовность исполнить любую ее просьбу, которой она охотно пользовалась — зачем добру зря пропадать? Инна давно привыкла к этой влюбленности, почти не обращала на нее внимания, в их отношениях ничего не менялось, хотя Сеня вполне мог закатить ей сцену или даже настоящую истерику, хлопнуть дверью, на что-нибудь вдруг обидевшись, но очень скоро возвращался, будто ничего не случилось, вновь готовый служить ей за одну только возможность быть рядом, глядеть на нее своими большими карими глазами с запекшимися в них тоской и желанием. Это однообразное, направленное на нее желание было накалено уже до такой степени, что, похоже, стало самодостаточным и в реальной Инне больше не нуждалось, во всяком случае, когда они как-то заночевали в одной комнате после вечеринки на квартире знакомого, Сеня почти не приставал к ней и простого «убери руки, спи» хватило, чтобы он угомонился и в самом деле уснул. (Инна тогда удивилась и даже была немного разочарована.) Руки свои, длинные и худые, Сеня вечно не знал куда деть, за разговором прятал то по карманам, то за спину, как улики преступления, Инна не сомневалась, что они регулярно доставляют ему то удовольствие, которое он мечтал получить от нее. Однажды им задали в институте нарисовать автопортрет, и то, что получилось у Сени, вышло больше похожим на Инну, чем на него, это заметили все в их группе. Случается, что муж с женой от долгой совместной жизни делаются похожими друг на друга, а Сеня, очевидно, так давно уже жил с Инной в своем воображении, что это привело к такому же результату на холсте. При этом сам он ухитрился никакого сходства не заметить и не понимал, отчего над ним смеялись, отвечая на насмешки своей неизменной ухмылкой, которая и так не сходила у него с лица, будучи его единственной защитой, словно он раз и навсегда решил считать мир дурной шуткой, наотрез отказавшись воспринимать его всерьез. С той же ухмылкой относился Сеня к большинству преподавателей, хотя среди них были признанные мастера. Инну это бесило, она видела в его насмешливости неизжитое подростковое высокомерие, верный признак все той же незрелости. Но для Сени все институтские профессора были людьми вчерашнего дня, а все, чему они могли научить, давно устаревшим и бесполезным. Он вообще жил одной ногой в будущем, которое надвигалась широким фронтом и должно было вот-вот наступить, а может быть, уже наступило, только никто пока не видел его, кроме него, Сени Синицына. Все были слепы и глухи, один Сеня прозревал грядущее под покровом настоящего, бывшего для него уже прошлым, обреченным на слом. В этом никчемном настоящем Сеня ненадежно балансировал на одной оставшейся свободной ноге, возможно, поэтому у него была такая болтающаяся походка, часто его движения напоминали Инне марионетку, чьи нитки провисли, а некоторые перепутались. Волочась этой своей походкой за ней следом после института, Сеня не раз порывался раскрыть ей глаза на свое видение завтрашнего дня, и тогда звучали такие слова, как планетарное сознание, третья технологическая революция, смена парадигм, новый мировой порядок и другие, еще более неопределенные. Сеня говорил всегда взахлеб, сбивчиво и невнятно, так что, сколько бы Инна ни старалась удержать нить, рано или поздно она ее теряла, отвлекшись на что-нибудь более понятное, вроде красивых витрин или интересных встречных мужчин. Иногда, устав слушать, она начинала возражать, наугад зацепившись за случайно подхваченное выражение.

— Что еще за общество на новых основах? Основа общества — люди, а они какими были, такими и останутся, не тебе их менять.

— Люди сами не знают, какие они! Никто о себе до конца ничего не знает! Измени общество, и люди изменятся!

— Как же! Мало, что ли, меняли? Всегда только к худшему.

— Ты не понимаешь! — Сеня хватался пальцами за виски, точно ее непонимание вызывало у него приступ головной боли. — Не понимаешь!

На глазах у него выступали слезы, похоже, от Инниного нежелания или неспособности его понять он готов был расплакаться. А она недоумевала, с чего он вообще взял, что она должна его понимать? Почему из того, что она недурно рисовала — Сеня был убежден, что она рисует гениально, лучше всех на курсе, и без конца твердил ей об этом, — почему из этого следует, что она должна разбираться в его нескончаемой невнятице, сегодня одной, завтра другой? Конечно, если рисуешь ты средне и вообще ничего у тебя толком не получается, все валится из рук оттого, что эти руки слишком часто заняты тем, чем не надо, тебе больше ничего не остается, как объявить себя провозвестником грядущего — но ей-то это к чему? Инна в грош не ставила Сенины предсказания, и только иногда, когда он сбивался и умолкал посередине очередного монолога, она замечала в его глазах тревожную растерянность, чуть ли не панику, будто он сам пугался того, о чем говорил, и эта внезапная пауза гораздо больше, чем слова, вызывала у нее подозрение, что, может, и там, в словах, в невнятных Сениных пророчествах, что-то есть. Но Сеня, собравшись с мыслями, вновь продолжал говорить, и скоро Инна об этом подозрении забывала.

За окнами поезда проносились, скользя прочь по серому льду и асфальту, деревни с темными от сырости домами за мокрыми заборами, по вагону шли друг за другом то «люди неместные» с фотографиями больных страшными болезнями родственников, то продавцы всякой всячины вроде ручек с бесконечными стержнями или стирающих любую грязь пятновыводителей, за ними, терзая гитару и толкая впереди безногого на коляске, брели ветераны не то Афгана, не то Чечни, а скорее всего, просто ханыги, раздобывшие камуфляжную форму. Пройдя один раз, они через некоторое время возникли снова, инвалид успел уснуть и свисал с коляски мешком, но даже песня была та же, будто они только одну и знали, смешно верить, что здесь что-то может измениться, подумала Инна, какая еще «смена парадигм»?!

— Долго нам еще тащиться?

Сеня пожал плечами с таким виноватым видом, будто на нем лежала вся ответственность за дальний путь, унылые виды за окном, за всех этих темных людей, идущих по вагонам.

Сошли на безлюдной станции, и Сеня отправился искать машину — до деревни, где стоял дом его прадеда, был еще почти час езды по разбитым дорогам. Найденный водитель предупредил, что, если дорога окажется совсем непроезжей, придется им идти пешком, он ради них гробить свою машину не собирается. Инна промолчала, но вздохнула так, чтобы у Сени не осталось сомнений, что непроезжие дороги — тоже его вина. Как были его виной и скривившееся, с провалившимися ступенями крыльцо прадедова дома, когда они наконец до него добрались, и мертвецкий холод полутемных комнат с бликующими зеркалами и гуляющие по комнатам сквозняки. Последней в доме жила Сенина сестра, с тех пор, как она три года назад уехала в Германию, он пустовал, жизнь вымерзла из него за долгие зимы, вещи забыли о своей принадлежности человеку, на всем лежал ощутимый налет напрасности существования, разве что мыши пользовались из года в год этими стульями, кроватями и шкафами, оставляя повсюду в знак благодарности катышки своего помета.

— Ничего, сейчас печь растопим, — бодрился Сеня, — и все будет в лучшем виде. На пока, хлебни, согреешься.

Он достал из рюкзака и поставил на стол бутылку красного, сыра и копченой колбасы на закуску. «Надо же, приготовился», — подумала Инна. Она села в кресло, накрылась пледом. Ей даже шевелиться здесь не хотелось. По стенам висели работы Сениного прадеда, едва различимые в темном помещении — Сеня зажег свет, но абажур лампы под потолком был таким пыльным, что свет едва через него пробивался. Подойти и вглядеться Инну не тянуло, было чувство, что как этот дом жил без людей своей жизнью, так и картины прекрасно обходятся без зрителя. Да она и издалека видела, что рассматривать там нечего, обычные дилетантские пейзажи и натюрморты, мертвая природа в мертвом, остывшем доме.

Сеня между тем делал что мог, чтобы оживить затхлую пустоту комнат: громыхал дверями, топал, издавал вдвое больше звуков, чем нужно, точно надеялся разбудить дом, даже разговаривал сам с собой, подбадривая себя, потому что ни дом, ни Инна ему не отвечали. Принесенные им с улицы дрова были сырыми и долго не желали гореть, Сеня так хотел поскорее затопить, что, не найдя под рукой бумаги, стал вырывать страницу за страницей из своего альбома с набросками и совать их в печь.

— Ну, гори же! Давай, гори! Гори, твою мать!

— Не жалко?

— Да мура это все! Было бы чего жалеть! В печи им самое место.

Рядом с Инной, превозносимой им до небес, Сеня себя художником вообще не считал и давно решил, что поступление в Строгановку было ошибкой, нужно было идти на исторический или философский. Печь он в конце концов растопил, но напустил в комнату дыма, и в этом дыму, опьянев с первых же глотков, принялся описывать Инне контуры грядущего миропорядка, так сильно размахивая при этом руками, что едва не выплеснул на нее остатки вина из стакана, который забыл поставить на стол. Инна слушала его вполуха, наблюдая, как мечутся по стене тени Сениных рук — это было ей куда интересней. Выпив еще, они согрелись и пошли в сарай посмотреть рамы.

Сарай был весь завален древней рухлядью, ржавыми велосипедами, раскладными креслами, поломанной мебелью, его недра, куда не достигал свет голой лампочки над входом, терялись в доисторическом мраке. Бесстрашно нырнув в этот мрак, Сеня какое-то время громыхал там так, что Инне стало страшно за его жизнь, но он выбрался обратно невредимым, правда, так и не найдя рам, зато зачем-то напялив извлеченный из завалов шлем мотоциклиста, а Инне предложил широкополую мятую шляпу с цветами и лентами. Рамы отыскались за холодильником «Зил», они стояли у стены, накрытые покрывалами. Некоторые были совсем негодными, рассохшимися, с облупившейся краской, другие вы­глядели еще вполне прилично. Самые лучшие, богато изукрашенные резными гирляндами и завитками, Сеня ставил перед Инной и, отступив на шаг, любовался ею, как картиной, она подыгрывала, изображая то Маху Гойи, то врубелевскую цыганку, то еще кого-нибудь из классики, Сеня хохотал и безудержно восторгался, а потом на пике восторга вдруг осекся, шагнул в сторону, поменял угол взгляда и сказал:

— Знаешь что? Выходи за меня, а? В смысле, замуж.

Он произнес это раньше, чем перестал смеяться, так что Инне ничего не оставалось, как ответить:

— Шутишь?

Она ждала, что рано или поздно от Сени это услышит, но в заваленном хламом по самую крышу сарае его слова прозвучали уж очень некстати, невозможно было принять их всерьез. Сеня с его неизменной ухмылкой и вообще не умел быть всерьез, сколько ни старался.

— Абсолютно не шучу.

— Нет, ну ты что... Ты за этим, что ли, меня сюда приволок?

— Нет, не за этим. Мы же рамы приехали смотреть. Но и за этим тоже. Я давно хотел тебе сказать, случая не подворачивалось. В городе же то одно, то другое, как-то повода не было. Я решил, как поедем, так обязательно скажу.

Сеня отодвинул и поставил к стене разделявшую их тяжелую барочную раму — шутки в сторону, игра окончена.

— Вот и сказал. Теперь тебе решать.

Вернулись в дом посерьезневшие (Инна через силу, сколько ни пыталась себя заставить, не могла отнестись к Сениному предложению, как оно того от нее требовало), почти протрезвевшие, отдалившиеся друг от друга, кажется, даже слегка испуганные. Чтобы справиться с неловкостью, Сеня разлил оставшееся вино и достал из рюкзака новую бутылку.

— Ну, за нас!

Инна чокнулась с ним, но тут же, чтобы он не принял это за обещание согласия, сказала:

— Только я замуж вовсе не собиралась. С чего это вдруг?

— Да ты что?! Ты что, не понимаешь, что потом будет поздно? Скоро наступят такие времена, что нам нужно быть вместе. Обязательно вместе, одна ты пропадешь. Ты уже и сейчас шагу без меня ступить не можешь — я имею в виду правильного шага, в нужном направлении.

Это ее так рассмешило, что она чуть не прыснула, едва сдержалась. Сеня, спотыкающийся на ровном месте Сеня, считал себя ее защитником! Он не раз говорил ей, что чем человек талантливее, чем он беззащитней, а поскольку Инна рисует как никто... Но тут он ошибался, она отлично знала, что стоит на ногах гораздо тверже его. И в практической жизни разбирается гораздо лучше.

— Понимаешь ли, Сеня...

Когда она называла его по имени, это всегда звучало иронически и не сулило ему ничего хорошего, поэтому он поспешно ее прервал:

— Погоди, погоди, я еще не все сказал. Я не сказал самого главного. Я же все продумал!

Оказывается, у него был готов подробный план их совместной жизни: она будет заниматься только живописью, а он станет работать, чтобы она ни в чем не нуждалась, одновременно будет писать искусствоведческие статьи, пока до людей не дойдет ее гениальность...

— Понимаешь ли, Сеня...

Нет, это еще не все! Еще не все! В его планы входило открытие галереи, приглашение важных людей, от которых зависит успех, знакомство с журналистами, у него уже есть связи в этой среде...

— Понимаешь ли, все это прекрасно, но ты не учел одной-единственной небольшой вещи, — она испытывала удовольствие от того, что будущее, которым Сеня всегда козырял, сейчас зависело от нее, — чтобы выйти за тебя замуж, я должна тебя любить.

Он поглядел на нее так, точно впервые увидел:

— А ты... Разве нет?

Инна пожала плечами.

— Извини.

— Да нет же! — Сеня заговорил быстрее, спеша засыпать словами разверзаю­щийся провал очевидности. — У меня же нет никого ближе тебя, а у тебя ближе меня! Ты просто так привыкла ко мне, что сама не замечаешь... Ты думаешь, что любовь — это что-то такое особенное, что-то необыкновенное, а это...

— Извини...

Безупречно продуманный план рушился на глазах — и из-за чего?! Из-за такой банальности! Сеня налил стакан до краев и одним махом выпил.

— Нет, ты просто сама еще не осознала. Тебе нужно подумать. Ты подумаешь и поймешь.

— Да не нужно мне думать. О чем тут думать? Извини...

Она смотрела на него прямо и ясно, как умела смотреть, был убежден Сеня, она одна, обладательница лучшего рисунка и самой легкой линии на курсе, да что там на курсе — во всем институте, во всем мире! И этой своей легкой линией она, не моргнув глазом, ставила на нем крест. Это было невыносимо.

— Не о чем мне думать, Сеня, — повторила Инна. Она чувствовала, что ему больно, и хотела быстрее поставить точку и закончить с этим. Но, назвав по имени, она ненароком натолкнула его на верную мысль.

— Ты не принимаешь меня всерьез, вот в чем все дело! Ты мне не веришь! Ты думаешь, я так... Думаешь, я просто так...

Он хотел налить вина в стакан, но передумал и принялся хлестать из горла.

— Прекрати пить! Что мне с тобой делать, если ты напьешься?

Он не услышал ее слов, а может, услышал, но назло ей вылакал бутылку до дна. Красное вино стекало по подбородку на синий Сенин свитер, расплываясь на нем растущим черным пятном.

— А я не просто так! Ты увидишь! Ты убедишься! Раз ты так... Раз ты меня не любишь, зачем тогда все?

Нелепой походкой Сеня подошел на почти прямых ногах к кровати и, продолжая бормотать, что он не просто так, стал рыться на висящей над ней полке, где стояли лекарства. Они посыпались вниз, покатились по полу, наконец, Сеня нашел, что искал, и с нескрываемым торжеством показал Инне большой пузырек феназепама.

— Раз ты так, то мне и жить незачем. Выпью и все. И никаких проблем. Элементарно. Думаешь, опять шучу?

Инна не ответила. Угроза самоубийством была для нее запрещенным прие­мом, нарушающим правила игры так грубо, что она сразу из игры выбывала, и все дальнейшее уже не имело к ней отношения. Человек, шантажирующий ее самоубийством, был для нее как сумасшедший, с ним не могло быть общего языка. Все, что имело для Инны значение, принадлежало той жизни, которую этот человек отталкивал, одним этим намерением становясь вне ее, так что и говорить с ним было не о чем.

Сеня подошел к раковине, налил полный стакан, возвращаясь к столу, расплескал половину, улыбнулся пьяной заискивающей улыбкой. «Сейчас подмигнет», — успела подумать Инна за секунду до того, как он подмигнул.

— Ка-а-анечно, шучу, — язык Сени уже заплетался. — Это моя последняя шутка. Не передумаешь?

— Перестань валять дурака, — ответила Инна чужими бесцветными словами. Ей было их стыдно, но своих слов в этой ситуации у нее быть не могло.

— Тогда смотри. Один раз показываю.

Запрокинул голову, высыпал в рот содержимое пузырька, запил, поперхнулся, несколько таблеток вывалилось изо рта, но остальные, давясь, с трудом проглотил. Инна наблюдала за Сениными действиями так, точно это было кино. Через несколько минут улыбка сползла с его лица, и она почувствовала, что в упор глядящие Сенины глаза ее не видят. Он начал крениться со стула вбок, все ниже и ниже, но не падал. А когда все-таки стал падать, встряхнулся и выпрямился.

— Пойду прилягу, — сказал Сеня так, будто всего лишь устал и хочет отдохнуть. Поднялся, сделал несколько нетвердых шагов, но не к кровати, а зачем-то к двери. Открыв ее, шагнул в пролет, но промахнулся и, врезавшись лицом в косяк, рухнул на пол.

— Идиот!!! — истошно закричала Инна.

Но он ее уже не слышал.

Ну и что теперь делать? Ведь знала же, знала, что ничем хорошим эта поезд­ка не кончится! А все равно поперлась в эту глушь. Во всем Вадим виноват, если бы он ее не обманул, никогда бы не поехала! Инне остро захотелось позвонить ему и заставить под предлогом случившегося бросить семью и приехать. Но это было глупо. Какое ему дело до Сени? Он только плечами пожмет: сам виноват, дуралей, хотел помереть, пусть помирает. Звонить надо было не Вадиму, а в скорую. Она достала из сумки мобильник, включила и убедилась, что он не подает признаков жизни: или сломался, или здесь нет связи. Ее это не удивило, даже наоборот, мелькнула мысль, что так и должно было случиться: с Сеней всегда так. Придется идти к соседям, просить их вызвать врача. Неизвестно еще, где эти соседи, в ближайших домах, видных ей из окна, было темно, там явно никого не было. Вот ведь влипла! Обернулась на Сеню. Тот лежал, раскинувшись на полу какой-то преувеличенно отчаянной позе, разбросав руки и ноги, как в прыжке. С расшибленного о косяк лба стекала, раздваиваясь вокруг глаза, струйка крови. Инна наклонилась, достала платок, стерла кровь и при этом впервые заметила, какой Сеня, в сущности, красивый. Они были так давно знакомы, что она не обращала на его внешность никакого внимания, привыкла к ней, а тут вдруг увидела свежими глазами, и это открытие подтолкнуло ее осознать, что он ведь и правда может умереть, чертов идиот, вот будет обидно! Наклонилась ниже, приложила ухо к груди, прислушалась — вроде дышит, но как-то слабо, нужно торопиться.

На улице была сырая мартовская темнота, такая безлюдная и чужая, что Инне сделалось жутко. Она миновала несколько наглухо запертых домов с черными окнами, и улица вывела ее на край поля, за которым виднелась придавленная тучами тусклая полоса, оставшаяся от заката. На ее фоне дрожали на ветру в бескрайней темной пустоте голые кусты и редкие далекие деревья. Вид этого поля, неизвестно зачем раскинувшегося насколько хватало глаз, заставил ее почувствовать такое одиночество, какого она не испытывала никогда в жизни. У Вадима была семья, у Сени была она, и только у нее никого не было! И даже Сеня, всегда, по крайней мере, бывший рядом, на которого она всегда могла положиться, теперь лежал на полу чужого дома и собирался умирать!

Наконец попался дом с голубым мерцающим светом в окне, очевидно, там смотрели телевизор. Не найдя в темноте звонка, Инна долго стучала во входную дверь, но никто не отпирал, видимо, телевизор работал громко и ее не слышали. Пришлось обойти и постучаться в стекло. Занавеска отодвинулась, за стеклом возникло неясное лицо, Инна не поняла даже, мужское или женское, но через минуту ей открыл заспанный старик в кальсонах. Пока Инна рассказывала ему, что случилось, он глядел на нее, морщась и удивленно моргая. Похоже, он спал под включенный на полную громкость телевизор и спросонья услышанный Иннин рассказ превышал его способности понимания. А может, он просто ее не слышал, потому что за спиной у него раздавались оглушительные телевизионные голоса, Инне было их не перекричать. Все-таки он пригласил ее внутрь, а там ей навстречу вышла пожилая женщина с более осмысленным лицом, она даже догадалась убавить звук. Обрадованная этим, Инна вновь начала о том, что оставила дома наглотавшегося феназепама друга, замечая в чертах женщины признаки понимания, удивления и даже сочувствия, но когда дело дошло до просьбы позвонить в скорую, потому что у Инны сломался мобильный, та сокрушенно вздохнула:

— Что ты, отсюда ты никуда не дозвонишься, эти игрушки, — она кивнула на мобильник, — никогда у нас не работали. Раньше был один телефон на всю деревню, на фонаре висел, но уже года два как сломался. Мы тут сами себе и скорая, и больница, и похоронная контора. Сами себя лечим, сами себя хороним. Идем, я тебя к Серафиме сведу, она скажет, что делать. Серафима Никитична знает.

Женщина быстро оделась, накинула платок и шагнула впереди Инны в ночь.

— Эта Серафима Никитична — она по каким болезням врач? — спросила Инна.

— По всем болезням.

— Как это? Разве такие врачи бывают?

— У нас бывают. У вас в городах, может, и нет, а у нас пожалуйста.

— Знахарка, что ли? — догадалась Инна.

— Можно и так сказать. Только мы нашей Серафиме больше, чем вашим городским врачам, доверяем. У нее и мать здесь лечила, и матери мать. Мы ее, считай, всю жизнь знаем. Что можно сделать, она сделает. А если ничего не поделаешь, то и скорая не поможет.

Серафима Никитична жила в дальнем конце деревни, минут через пятнадцать подошли к ее двухэтажному каменному дому со сплошным забором почти в человеческий рост — похоже, знахарское ремесло было прибыльным. Одно из окон переливалось отсветами с экрана. Здесь тоже смотрели телевизор, но стучать в стекло не пришлось, в воротах был звонок. Открывшая им еще не старая женщина была высокой, худой, со впалыми щеками сухого, бесцветного и, скорее, неприятного лица. Инна подумала, что она больше похожа на обычного врача или даже заведующую отделением больницы, чем на деревенскую знахарку. Правда, Инна не знала, как должна выглядеть знахарка, чтобы быть похожей на знахарку. Женщина, приведшая Инну, пересказала Серафиме Никитичне то, что от нее услышала, та больше ни о чем расспрашивать не стала.

На обратном пути, когда шли мимо поля, Инна заметила отсвет закатной полосы на лице Серафимы Никитичны. Подумала, что если бы взялась писать ее портрет, то непременно на фоне этого ночного поля: они подходили друг другу, в жестких чертах лица знахарки угадывались в сжатом виде такие же пустота и холод. Портрет, наверное, вышел бы жутковатым, но сейчас ей было спокойней рядом с Серафимой Никитичной, она была благодарна, что та не задавала лишних вопросов, ни в чем ее не упрекала. Сама Инна уже винила себя в том, что даже не попыталась отнять у Сени снотворное, позволила ему выпить его у нее на глазах. Надо было хотя бы попробовать, может, и удалось бы. Но вся ситуация, все Сенины действия были настолько нелепы, что она до последней секунды не могла поверить, что это серьезно. Входить в дом Инне было страшно, вдруг он там уже мертвый, и она пропустила впереди себя обеих женщин.

Сеня лежал в той же позе, в какой Инна его оставила, и был, несомненно, жив — об этом свидетельствовал вырвавшийся у него из груди негромкий прерывистый храп. Втроем они подняли его и положили на кровать, Серафима Никитична села рядом, пощупала ему пульс, отвернула вверх глазное веко, Инна увидела тускло отсвечивающий белок закатившегося глаза. Потом знахарка резко потянула Сеню на себя, чтобы посадить и снять с него свитер, вторая женщина стала ей помогать, поддерживая заваливающееся тело. Сеня был в их руках, как огромная беспомощная кукла, голова свесилась набок, из открытого рта вытекла темная жидкость, похожая на кровь, но, скорее всего, это было вино. Нужно было его вытереть, но Инна не могла заставить себя протянуть руку: пока Сеня был во власти двух женщин, она не решалась вмешиваться, могла только оторопело наблюдать. Сняв свитер, знахарка послушала сердце, потом долго щупала и давила Сенин живот. Инна пыталась понять по ее сосредоточенному лицу, есть ли у Сени шанс проснуться, но оно ничего не выражало, ни подсказки, ни даже намека. После очередного нажатия на живот Сеня издал странный звук, будто рыгнул, а потом, не открывая глаз, невнятно забормотал. Инне удалось расслышать всего несколько слов, что-то вроде: «Сейчас, сейчас... иду... где дверь?» Серафима Никитична была, похоже, этим удовлетворена, потому что оставила Сеню и молча поглядела на Инну.

— Ну что, — поспешно спросила та. — Что с ним будет?

— Не знаю, — знахарка с минуту пристально вглядывалась в Инну, будто именно от нее зависело, что будет. — Парень молодой, может, отлежится. А может, приберет его Господь, наперед тут не угадаешь. Ты с ним будь, держи его, сможешь удержать, все у вас хорошо будет. Он сейчас вдоль смерти идет, куда свернет, так и выйдет. Может, пройдет мимо, может, нет, главное, ты его не отпускай, поняла? А я пойду, травку заварю, будешь давать ему, как скажу.

Инна кивнула, потом все-таки решилась спросить:

— Как это не отпускать?

— Да как хочешь. Хочешь, за руку держи, хочешь еще как-нибудь, главное, чтобы он знал, что ты с ним, думаешь о нем, ждешь, чтоб проснулся.

— Откуда ему знать, что я о нем думаю — он же спит?

— Он сейчас все знает, — уверенно ответила знахарка. — Пойдем мы. Если что, где я живу, помнишь.

Женщины были уже на пороге, когда у Инны чуть не вырвалось: «Не уходите! Как же я здесь одна?!» Но промолчала, и они ушли.

Тишина дома накрыла ее. Сеня прекратил храпеть, но тишина была такой, что в ней было слышно его сиплое дыхание. Что-то щелкнуло в печке, там догорал разведенный Сеней огонь. Инна открыла печную дверцу и подкинула еще пару поленьев, оставшихся от принесенной Сеней охапки. С огнем ей было хоть немного менее одиноко. Все-таки кто-то почти живой рядом. Раскинувшийся на кровати Сеня тоже был рядом, но огонь был определенно живее. И он был весь здесь — в доме, в печи, — тогда как Сеня был здесь, но в то же время совершенно непонятно где: шел вдоль смерти, как сказала Серафима Никитична. Что это значит? Как это — идти вдоль смерти? Инна попыталась представить пространство, где находился сейчас Сеня, разделительную полосу между жизнью и смертью, по которой он брел, но ее воображение, обычно яркое и сильное, ничего не смогло ей подсказать. Бесполезно было вглядываться в Сенино лицо, по нему было не угадать, что проходит перед его глазами, оно было неподвижно, черты чуть заметно обострились и словно очистились: когда исчезла всегдашняя Сенина ухмылка, сошли его взвинченность и нервность, возник точно другой человек, которого Инна прежде не замечала, глубокий и серьезный, полный загадочного внутреннего напряжения. Только его губы иногда шевелились, с них срывались звуки, складывавшиеся в слова, смысла и связи которых Инне уловить не удавалось. Чтобы лучше расслышать, она наклонилась к Сене и тут заметила дрожащий багровый освет в черном окне. Еще раньше, чем догадалась, что это отражение печного пламени за оставшейся открытой дверцей, Инна поняла, что именно так — как крошечный мерцающий огонь в бескрайней, без единого проблеска ночи — должен чувствовать себя Сеня, обреченный в своих странствиях между жизнью и смертью на одиночество, которое не с чем сравнить на Земле, потому что живых много, мертвых бесконечно больше и только блуждающих между теми и другими единицы, и шансов встретить друг друга у них нет. Ее собственное одиночество в сравнении с испытываемым сейчас Сеней было просто детской игрой. О нем и говорить всерьез не стоило, если бы оно не было единственным, что было у них сейчас общего, единственным, что их сближало. Инна взяла Сенину руку в свои, его рука никак не реагировала ни на прикосновение, ни на пожатие, и безвольно лежала между ее ладоней, как прохладная вещь. Зато постепенно ей стали яснее произносимые Сеней звуки, возможно, она просто привыкла к его бормотанию и начала различать:

— Куда? Куда? Сейчас... Я сам... Я нет... Иду... Я не боюсь... Я знаю... Я смогу...

Иногда отрывочные слова и фразы меняли смысл на противоположной: «я смогу» на испуганное «не смогу», «я не боюсь» на паническое «боюсь!». Дальше слова делались неразборчивы, исчезали в невнятной абракадабре или надолго совсем смолкали, будто он входил в глубокие области, откуда голос не мог прорваться наружу. Иногда Сенины губы продолжали двигаться без звука, добавляя тишины к тишине дома и ночи за его окнами, тогда Инне приходилось сглатывать, чтобы не заложило уши. Сенино лицо не было абсолютно бездвижным, время от времени между бровями возникала вертикальная морщина, придававшая ему выражение тревоги, испуга или боли. Похоже, мало приятного было в тех местах, где он находился. Когда Сенины пальцы еле заметно зашевелились, будто он пытался сжать их, чтобы удержать Иннину руку, но сил на это у него не было, она отчетливо осознала, что он подошел совсем близко к смерти, она совсем рядом, причем не только в тех внутренних пространствах, где Сеня двигался вдоль ее пределов, но и здесь, в доме. Инне не было по-настоящему страшно, ей самой смерть ничем не угрожала, и все равно это было невыносимо тревожное присутствие, поскольку смерть собиралась забрать Сеню, и она никак не могла этому помешать. Инна стиснула Сенину руку, но это было так очевидно бесполезно, что она едва не заплакала. Закусила губу, чтобы сдержаться, и, быстро переводя взгляд из угла в угол, осматривала комнату, пытаясь угадать, где притаилась смерть. Дверь громоздкого буфета была приоткрыта, она могла быть внутри, могла скрываться за любой из картин по стенам, особенно за двумя, нет, тремя, висящими чуть криво — эта кривизна была подозрительна, как подозрительны были старые пальто и куртки на вешалке, едва заметно колышущиеся на сквозняке занавески, полотенце над раковиной (потому что было, наоборот, слишком неподвижно, и в этом был явный обман), пара как-то косо стоя­щих сапог в углу комнаты, неуклюжее кресло с подломившейся ножкой — все, на чем Инна сосредотачивала взгляд, обнаруживало ущербность, которая могла быть признаком присутствия смерти. Она понимала нелепость этого своего всматривания — что она сделает, если поймет, где смерть? Швырнет в нее ботинком? Пустой бутылкой из-под выпитого Сеней вина? Но не могла остановиться. И чем дольше она всматривалась, тем обманчивее и ненадежней делалось все, что ее окружало, насквозь пронизанное смертью, тем сильнее росла тревога.

— Где? Я где? Где лестница? Где вход? Не знаю... нет... — бубнил Сеня, блуждая в неизвестных местах в окрестностях смерти и не подозревая, что, пока он ищет какой-то свой вход, она уже нашла его самого и готова забрать. Сжимая Сенину ладонь, Инна думала, что похожа на поводыря, переводящего через полную машин улицу слепого, не подозревающего о грозящей ему опасности.

— Я упаду... Я не смогу... Я знаю вход... Я знаю ключ... Я свет. Там свет. Другое. Все другое. Новый мир. Новый свет. Я не боюсь!

Сенины пальцы вновь задвигались в Инниной руке, будто хотели что-то сообщить ей, чего-то от нее добивались. Может, все было наоборот, и не она была его поводырем, а он пытался стать ее проводником в открывающемся ему новом мире, которого она не могла увидеть? Инна не успела додумать эту мысль, потому что в нос ей ударил резкий неприятный запах. Он исходил от Сени. Потрогав его джинсы, Инна убедилась, что он обмочился. Видимо, он все-таки боялся, и боялся сильно.

Этого ей только не хватало! Что с ним таким делать? Где здесь искать чистые вещи? Где-то ведь они обязательно в этом доме должны быть. Инна расстегнула и стянула с Сени джинсы, потом мокрые трусы, бросила взгляд на его беспомощную наготу, тощие ноги, испуганно, точно от сознания своей вины, съежившийся член. (Захотелось утешить его, погладить: ну, описался и описался, ничего страшного, с каждым может случиться.) Вспомнила, как сидела с семимесячным ребенком старшей сестры, пока та ходила с мужем в театр, и тоже переодевала его, обделавшегося во сне, пеленала и утешала, когда он раскричался, проснувшись. (Не сказать, чтобы это ей особенно понравилась, но она поняла простоту и неизбежность этих действий и сама удивилась, как хорошо у нее все тогда получилось.) Теперь перед ней лежал ребенок почти двадцати лет, и было неизвестно, проснется он или нет, худой долговязый ребенок, блуждающий между жизнью и смертью, открывая в этом движении неизвестные миры, которых ей никогда не узнать. Инна намочила край полотенца, обтерла Сеню, вытерла насухо, кинула полотенце на пол к джинсам и трусам — вот и все, что она могла для него сделать. Ну, еще прикрыла покрывалом. Большее не в ее силах. Села рядом, ощущая, как затопляет ее жалость, парализует бессилие. Никогда не думала, что в ней окажется столько жалости. Ее стилем были сарказм, насмешка, особенно по адресу мужчин, таких банальных в своем примитивном желании, вечно хотящих от нее одного и того же — никакой жалости к ним она никогда не испытывала. И вот Сеня, меньше всего похожий сейчас на мужчину, который что-то от нее хочет, открыл в ней какой-то ей самой неизвестный шлюз жалости, сквозь который она хлынула так, что хоть плачь. Инна и в самом деле всхлипнула, но, услышав свой всхлип, взяла себя в руки. Она не заплачет, не на ту напали. Да и глупо плакать, когда никто тебя не видит. И бессилию она не сдастся. Она встанет и пойдет искать чистое белье и одежду, чтобы переодеть этого идиота. Встанет и пойдет. Инна дала себе еще пару минут собраться с духом, оглядела напоследок комнату, заметив, что перестала чувствовать присутствие смерти, — вероятно, такое отчаянное проявление жизни, как писание в штаны, заставило ее отступить. (Затаиться? Перейти в другую комнату?) Провела рукой по Сениным волосам, поднялась и вышла.

И тут же пожалела об этом. Темнота в коридоре была такой плотной, что сперва Инна не могла сделать ни шагу. А когда все-таки, держась за стену, начала двигаться, то шла на ощупь, раздвигая ее глазами, проталкиваясь, протискиваясь сквозь нее. Она смутно помнила, что по обеим сторонам коридора были двери, ведущие в комнаты, но на каком они расстоянии друг от друга? Сколько еще нужно ей сделать этих проваливающихся во мрак шагов? Оттого, что Инна не видела не только ничего вокруг, но и самой себя, каждое движение совершалось наугад, в неизвестность. Один раз она ударилась обо что-то коленом и даже не смогла понять, что это было. Тумбочка? Стул? С минуту постояла, пережидая боль, слыша, как громко стучит в груди сердце. Казалось, вся необъятная гулкая темнота старого дома вслушивается вместе с ней в эти удары. Нечего здесь бояться, уверяла она себя, дом давным-давно пуст. В том-то и дело, что пуст, возражал ей у самого сердца шевелящийся страх, кто знает, что — или кто — заводится в деревенских домах, годами стоящих без хозяев?

Шаг, еще шаг, еще один. Даже Сене в его потусторонних странствиях видно больше, а значит, и идти легче. Думая о Сене, Инна не могла не думать о смерти. Гнала от себя мысль о ней, но, как всегда, мысль, от которой пытаешься избавиться, становилась неотвязной. Смерть никуда не делась, она была здесь, неизвестно где, но это было и не важно: темнота отменяла все контуры, все стены и перегородки, да они и без нее не могли бы служить защитой — смерть не знала преград. Неосознанно Инна старалась ступать как можно тише, словно была проникшим в дом вором и каждый скрип половицы выдавал ее с головой.

Наконец стена под ее левой рукой подалась вглубь, Инна нажала сильнее, и дверь открылась в комнату. Тут тоже было темно, но по сравнению с кромешным мраком коридора это был всего лишь полумрак, разбавленный четвертьмраком заоконной ночи с луной меж туч. Инна легко нашла выключатель, зажмурилась от вспыхнувшего света, огляделась. Здесь был книжный шкаф, письменный стол, диван и два больших кожаных кресла, повернутых к двери, будто ждущих, чтобы Инна устроилась в любом из них с книгой, забыв про все на свете. А вот платяного шкафа не было. Это значило, что кресла ждали напрасно, она не сядет с книгой на этом острове света и уюта, а продолжит поиск. Но теперь она будет умнее: оставит дверь открытой, чтобы свет из комнаты падал в коридор. Так она и сделала, подложив под дверь первый попавшийся толстенный том какой-то советской фантастики. Шагнула в коридор и увидела в дальнем его конце, куда не доставал свет, выступивший ей навстречу из темноты контур женской фигуры.

Инна задохнулась. Сжатый комок страха взмыл, расширяясь, вверх из груди и перекрыл дыхание. «Нет, — только и сумела прошептать она, — нет...» Она знала, что смерть в доме, ни на секунду о ней не забывала, но чтобы так... чтобы лицом к лицу... встретить, как живого человека... Это было невозможно — но тут же пришло мгновенное, без слов, осознание, что все уже давно невозможно, события, одно дичее другого, рушатся на нее с такой скоростью, что граница между возможным и невозможным, пройденная незамеченной, осталась далеко позади, теперь не узнать, где. Вы ошиблись, хотелось крикнуть Инне, я же не Сеня! Вы за ним, а не за мной, вам к нему! Но голоса не было, как в страшном сне. Чтобы убедиться, что не спит, Инна подняла руку, потрогала лицо — и увидела, как поднесла к лицу руку женщина в дальнем конце коридора. Комок страха съежился, уступил место дыханию, вместе с ним вернулся голос, но кричать отражению в зеркале предательские слова «Вы за ним, а не за мной» не имело смысла. Она сделала еще несколько движений проверить, что отражение не своевольничает, слушается ее, то есть это действительно отражение. Оно было покорно ей больше, чем собственные руки и ноги, ставшие после пережитого ожога ужаса ватными, почти чужими.

На этих ватных ногах она дошла до следующей двери и, открыв ее, с облегчением обнаружила в комнате два больших платяных шкафа. Память о том, как она только что, ни секунды не раздумывая, чуть не предала Сеню, заставила ее тщательно выбирать ему белье и одежду, выискивая лучшее. Большинство вещей были старые и ношеные, некоторые штопаные. Было несколько приличных костюмов, но вряд ли подходящих по размеру, кроме того, одевать Сеню в костюм Инне не хотелось, это было бы слишком похоже на похороны. Копание в вещах успокаивало, проходила дрожь в руках, возвращалось привычное ощущение тела, но испытанный страх засел так глубоко, что до конца его было не изгнать. Идя обратно с ворохом белья и парой брюк (вдруг одни не подойдут), Инна не решилась обернуться на зеркало: кто его знает, что оно покажет на этот раз.

В комнате, где лежал Сеня, за время ее отсутствия огонь в печи погас, жар сгоревших поленьев весь вышел в трубу, поскольку заслонка оставалась открытой, и стало заметно холоднее. Пытаясь согреться, Сеня повернулся набок, подтянул к животу коленки, при этом уронил на пол подушку. Теперь его голова криво свешивалась книзу, и на лице застыло выражение однообразной боли или муки. Пока ее не было, поняла Инна, пока она глупо пугалась собственного отражения, смерть хозяйничала здесь, и беспомощный голый Сеня был целиком в ее власти. Инна подняла подушку, устроила на ней Сенину голову, а так как боль не хотела сходить с его лица, погладила щеки и лоб, осторожно ее стирая. Натянула на него трусы, потом брюки, но это его не согрело, она услышала, как он едва различимо произнес:

— Лед... Снег... Лед... Почему холод? Зачем лед?

Инна нашла теплое одеяло и накрыла им Сеню, но он все равно продолжал бормотать про лед и снег. Видимо, холод поднимался к нему изнутри, из тех близких к смерти пространств, где он блуждал, очевидно, там было еще холоднее, чем в промерзшем безлюдными зимами доме. Тогда она сама легла к нему под одеяло, тем более что тоже замерзла в остывшей комнате, прижалась и обняла, стараясь согреть. И пожалела, что не сделала этого раньше: обнимая, она была рядом с ним в бесконечно интригующих ее Сениных скитаниях, быть ближе уже было невозможно, и хотя не могла увидеть разворачивающихся перед ним пространств и миров, все-таки держала его руками и ногами, не давая совсем пропасть. Скоро ей стало тепло, потом жарко, но Сенины руки, которые она сжимала в своих, оставались ледяными. Стремясь передать ему свой жар, Инна притерлась к нему теснее, еще теснее и, наконец, сама не зная, зачем, укусила за ухо. В его видениях это, похоже, превратилось в сцену наказания или суда, потому что она услышала:

— Я нет... Я виноват... Но почему? Почему я? Я все исправлю! Смогу... Спасу... Я всех спасу... Я знаю дверь... Вход... Ключ... Свет...

Инна ловила эти слова, казавшиеся ей страшно важными, потому что доносились из области между жизнью и смертью, где находился Сеня. Она пожалела, что ее руки заняты и она не может записать их, ведь вполне возможно, что их связь и значение откроются позже. Сенины пальцы стали теплее, голос сделался отчетливее, а потом Инна ощутила, как что-то твердое уткнулось в ее бедро. Она, конечно, сразу поняла, что это, ей не нужно было для этого спускать руку вниз и щупать его, но она спустила и пощупала, а затем расстегнула Сене брюки, достала и осторожно сжала его член. Теперь Инна знала, что держит Сеню надежно, пока эта его твердая вещь в ее руках, смерть не сможет его забрать, даже подступиться к ним не сумеет. Сознание своей, пусть временной, победы над смертью наполняло ее горячей радостью, заставлявшей еще сильнее сжимать Сенин член. Он двигался в ее руке короткими упрямыми толчками, при этом сам Сеня, казалось, не имел к нему никакого отношения, глаза оставались закрытыми, лицо спокойным, только дыхание стало более коротким и сиплым. Но когда произошел взрыв, он застонал громким протяжным стоном и запрокинул голову, задрав кверху подбородок. «Ну, все, все, все...» — утешала его Инна, будто совершила над спящим Сеней опасную операцию. Несколько минут она всматривалась в него, ожидая, что он проснется, но этого не произошло, дыхание и сердцебиение успокоились, Сеня вновь вернулся к неподвижности своего сна. И все-таки торжество победы не покидало Инну. Она погасила в комнате свет, чтобы тоже поспать, и уже не боялась темноты.

Проснулась от громкого стука и несколько секунд не могла понять, где находится. Надвигавшиеся из темноты очертания мебели ничего ей не говорили, и только сиплое Сенино дыхание рядом заставило все вспомнить. Стук доносился снаружи, он был требователен и внушал тревогу, но Инна представила, что это не она, а Сеня боится, а она его успокаивает: ну, что ты, я же с тобой, дверь закрыта, ничего страшного, просто кто-то пришел нас проведать — и тут же вспомнила про Серафиму Никитичну, обещавшую принести отвар из трав. Это действительно была знахарка, когда Инна ей открыла, она сердито сказала, что уже собиралась уходить, звонок не работает, она пальцы себе отбила, колотя в дверь. Достала из сумки и протянула Инне банку с густым варевом.

— Будешь каждые два часа по столовой ложке давать. Поняла?

Инна послушно кивнула.

— А если... Если у него рот закрыт, что делать?

Серафима Никитична отстранила Инну, нашла в буфете ложку, села на кровать и открыла банку, наполнившую комнату едким травяным запахом. Затем резко надавила левой рукой Сене на горло, и когда он захрипел, хватая открывшимся ртом воздух, влила в него ложку отвара. Это было проделано так быстро и безжалостно, что у Инны перехватило дыхание. Глядя, как скривилось болью Сенино лицо, она почти ощутила хватку знахарки на своем горле. Хотела крикнуть «осторожней!», но все же сдержалась. Вместо этого сказала:

— У меня так, наверное, не получится.

— Получится. Захочешь — все получится.

Потом знахарка снова жала на беззащитный Сенин живот и вслушивалась в отзвуки его тела, а Инна воспринимала мучительные Сенины гримасы как собственную боль. Догадывается ли Серафима Никитична, думала Инна, что произошло между ними в ее отсутствие? Может, и догадывалась, но виду не подавала, пока, уже собравшись уходить, не поглядела на Инну так прямо и неприкрыто насмешливо, что той сделалось ясно: знахарка знает не только это, но и вообще все про нее, она вся у нее как на ладони. Это было неприятное открытие, глаза знахарки не были добрыми, и хотя, прежде чем уйти, она ободрила Инну, сказав, что нить жизни у Сени крепкая, авось оклемается, выспится — здоровее будет, холодные ее, насквозь видящие глаза продолжали стоять перед Инной и после того, как дверь за Серафимой Никитичной закрылась. Проводив знахарку, Инна стала думать, что бы она могла противопоставить этому — не осуждающему, нет, но нечеловечески-бесстрастному взгляду, под которым сжималось, обнаруживая свою незначительность или фальшь, все, на что он был направлен. Свой талант, о котором она с разных сторон слышала? Но сама-то она знала, что он без остатка состоит из точно выверенной смеси чувства юмора с рассчетливой капризностью и умением нравиться. Свою любовь? Но в ней было больше злости на Вадима и ревности к его жене, жадности и обиды. Тягу к подлинности? Но за ней были только неуверенность, страх и потребность в ком-то, кто за нее решил бы те вопросы, что ей самой не под силу. Что еще? Да больше, похоже, ничего и не было. Она туже запахнула накинутую на плечи вязаную кофту кого-то из преж­них обитателей дома — отовсюду здесь задували сквозняки, согреться не получалось. Сеня, зашевелившись, тоскливо заскрипел пружинами. Его губы снова двигались:

— Я иду... Мост... Лестница... Свет... Я сам...

Инна напряженно вслушивалась, и чем яснее становились ей слетавшие с Сениных губ звуки, тем несомненнее делалось, что эти почти или вовсе бессвязные сомнамбулические слова — самое подлинное из всего, что было в ее жизни.

Сеня проспал еще трое суток. Все это время Инна была с ним, заботилась, поила травяным отваром. Открывать ему рот жестоким способом Серафимы Никитичны не пришлось, она научилась при необходимости раздвигать ему зубы ложкой. От нечего делать стала рисовать его карандашом в блокноте и увлеклась, видя его при этом по-новому, набросок за наброском стирая с Сениного лица привычность. Если сперва старалась не обращать внимания на Сенины угри, прыщи и неровно растущую щетину, то потом уже выписывала их с любовной тщательностью, находя красоту и в них. Смерть больше не напоминала о себе, но Инна на всякий случай все равно плотнее закрыла дверцу буфета и поправила неровно висевшие картины, чья кривизна выглядела особенно подозрительно. А на третью ночь ей приснилось, что Сеня от нее уходит. Он уходил, не оборачиваясь, по вагонам темного поезда, она спешила за ним, но когда ей оставалось только протянуть к нему руку, между ними вклинивались то мужики в камуфляже с гитарами и инвалидом на коляске, то продавцы какой-то ерунды, то «люди неместные», с фотографиями больных родственников. Инна проталкивалась между ними, опять настигала Сеню и опять не успевала остановить его. Это повторялось несколько раз, и с каждым разом Сеня уходил все дальше, пока она не закричала от отчаяния, поняв, что ей не догнать его, и от этого крика проснулась. Сеня лежал рядом с ней с открытыми глазами и улыбался.

Несколько секунд он глядел на нее, потом снова закрыл глаза, словно удовлетворился, убедившись в ее присутствии. Но Инна не собиралась дать ему опять уснуть. Она принялась трясти его, пинать и толкать.

— Ну уж нет! Хватит! Вставай давай! Я видела, ты проснулся! Вставай!

Выволокла из постели, усадила за стол, налила горячего чая. Сеня не сопротивлялся, он был совсем плюшевый, сползал со стула, рассеянно улыбался всем ее усилиям. Инна не могла даже понять наверняка, узнает он ее или нет. Не мог попасть ложкой в сахарницу, а с третьей попытки попав, просыпал сахар мимо чашки. Вглядевшись, Инна заметила, что его глаза расфокусированы, смотрят в разные стороны. Стоило ей на пару минут уйти из комнаты, чтобы, вернувшись, обнаружить Сеню снова свернувшимся на постели. Она пошла к Серафиме Никитичне узнать, что теперь будет с Сеней, станет ли он снова прежним. Та успокоила, что дня за три-четыре должен отойти.

На следующий день племянник Серафимы Никитичны отвез их на своей машине на станцию. Сеня то засыпал, то просыпался, раскачивался в машине, запрокидывая голову, потом ронял ее на грудь, но в периоды бодрствования уже узнавал Инну и даже, блаженно улыбаясь, пытался ее погладить, правда, не мог правильно отмерить расстояние и только водил рукой перед ее лицом. Сказал, что ему необыкновенно легко, такой легкости он не испытывал никогда в жизни. Когда они остались на станции вдвоем, глядел на Инну так, словно не мог поверить в ее существование. Облака над лесом, качающий деревья ветер, холодный блеск на рельсах, а главное, Инна, ее глаза, волосы, губы — все это было чрезмерно, избыточно, превышало возможности его восприятия. Быстро устав, он положил голову на плечо Инне и снова уснул.

В ожидании поезда Инна пролистывала в телефоне длинный список неот­веченных вызовов, когда позвонил Вадим. Она сразу сбросила звонок, не зная, о чем, да и зачем ей с ним говорить. Удивилась, как давно о нем не вспоминала, так что теперь он звонил будто из другой, далеко в прошлом оставшейся жизни, куда ей совсем не хотелось возвращаться. Хотя в действительности прошло только четыре дня, эти дни в чужом доме рядом со спящим и говорящим во сне Сеней отделили ее от прежней жизни так, точно прошло по крайней мере четыре недели, а может, и четыре месяца. Через несколько минут Вадим позвонил снова, она опять сбросила, а потом, немного подумав, удалила его номер.

Последний звонок разбудил Сеню, он поднял голову и стал, щурясь от солн­ца, всматриваться в надвигающийся издалека поезд. Черная точка стремительно росла, с пугающей скоростью пожирая разделявшее их расстояние, ее приближение сопровождалось грохотом и ревом. Это был междугородний экспресс последней модели, казалось, он снесет на лету, не заметив, хлипкий дощатый перрон, крошечную будку кассы и всех, кто был на станции. Смотреть в его хищное лицо было жутко, почти невыносимо, но Сеня, как загипнотизированный, не отводил взгляда. Он морщил лоб, мучительно кривился, но упорно, точно впал в ступор, продолжал смотреть расширенными ужасом глазами, пока Инна не догадалась обнять его, привлечь к себе и дать ему спрятать голову у себя на груди.