ПРИСТАЛЬНОЕ ПРОЧТЕНИЕ

Об авторе | Марк Фомич Амусин родился в 1948 году в Ленинграде. Окончил Ленин­градский электротехнический институт связи. Доктор филологических наук, литературовед, критик. Автор книг «Братья Стругацкие. Очерк творчества» (1996), «Город, обрамленный словом» (2003), «Зеркала и зазеркалья» (2008), «Алхимия повседневности. Очерк творчества Владимира Маканина» (2010), «Огонь столетий» (2015), а также многочисленных статей по проблемам современной российской и западной литературы. Живет в Израиле. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Арканар / Вестерос: трудно быть человеком» (№ 2, 2022).

Марк Амусин

Вечный бой?

Военная тема в творчестве Владимира Маканина

Конечно, любому интересующемуся российской литературой известно, что Владимир Маканин писал о войне. А как же иначе? Даже о войнах — чеченских: «Асан», до того — «Кавказский пленный». Публикация романа «Асан» вызвала, как помнится, изрядный скандал. Поборники «лейтенантской правды» ругали автора за искажение реалий, за третирование армии, вообще за тематическую «вненаходимость». Маканин отбивался — словом, шум стоял немалый.

Но те, кто внимательно следил за писательским путем Маканина, знают, что война проходит пунктирным лейтмотивом, иногда фоновым, едва различимым, порой вполне артикулированным, сквозь многие его произведения. Об этом здесь и пойдет речь.

Маканина обычно считают — и с немалым основанием — изобразителем и аналитиком сугубо частной жизни в ее самодовлеющей простоте, пестроте и суетности, иногда, правда, с обнаружением неких сокровенных констант. Важно то, что исторический вектор, соотнесенность повседневности с координатами большого времени в его повествовании чаще всего не прослеживаются.

Чаще всего — но не всегда. В прозе Маканина на глубине ощущаются некие «центры гравитации», дающие о себе знать и на фабульной поверхности. К ним относится и военная тема.

Первые произведения писателя датируются серединой — концом 1960-х годов. Для их героев, как и для самого автора, Великая Отечественная — еще остро личный, болезненный опыт, будь то фронтовой или тыловой. Семья писателя пережила войну на Урале и непосредственно тем лихолетьем затронута не была. Однако лишения, тяготы и страхи военного детства отложились в памяти Маканина, островками всплывая в его ранней прозе. Главный герой повести «Безотцовщина» — следователь Лапин, питомец детского дома. Главное свойство его натуры, определяющее сюжет и смысл повести, — потребность заботиться о товарищах по судьбе, его сверстниках и детдомовцах следующих призывов. Свое скромное жилище Лапин превращает в пристанище, где его друзья и питомцы, «безотцовщина», набираются сил перед выходом в самостоятельную жизнь, отогреваются после неудач и поражений.

При чем здесь война? Она образует скрытую «подложку» повествования. Главные лишения и испытания выпали на долю Лапина и его товарищей именно в те дни: эвакуация детдома, зимние дороги под бомбежками, голод, холод, близость смерти.

Колеса войны тяжело проехались по судьбе Сереженьки Стремоухова — главной заботе и боли Лапина. Описывая страшную гибель его матери от руки насильников на глазах у маленького сына, Маканин глухо намекает на обстоятельства времени: местность эта несколько раз переходила из рук в руки, и то ли матери Сережи отомстили за то, что она «давала» немцам, то ли она просто оказалась жертвой «всякой швали человеческой», рыскавшей по лесам...

Правда, в развернутом виде память о войне представлена здесь в праздничном антураже — День победы, всеобщее ликование, люди выпивают и закусывают, танцуют и поют. Но сам Лапин не может безраздельно отдаться радости народного гулянья и общения, залить вином тлеющую в его душе горечь порухи и утрат.

Для героев Маканина той поры память о войне — привычная, в обычном режиме почти неощутимая ноша, вроде торбы за спиной или горба. Но время от времени этот груз наливается свинцовой тяжестью и болью. Так происходит, например, в повести «Солдат и солдатка». «Заглавные» ее герои — жители одной деревни. Иван Семенович двадцать лет назад был солдат как солдат, исправно и без тяжелых ранений прошел все фронтовые дороги, вернулся домой, обзавелся семьей. Катерина в начале войны была совсем юной девчонкой, но уже с женихом, Гришей, которого и прождала все те годы. Не дождалась, осталась незамужней, одинокой. «Солдатка» как несостоявшаяся жена солдата. Катерина вроде бы свыклась с этим, приняла свою печальную женскую долю безропотно. Но в глубине души все лелеет мечту о перемене участи, о полагающемся ей куске человеческой радости, счастья.

Ивана, чем-то напоминающего шукшинских «чудиков», постоянно гложет недовольство окружающей деревенской жизнью, стремление вырваться из нее — не то в город, не то еще куда-то дальше. Житейски это вполне понятно — в колхозе, где после войны почти не осталось мужиков, царят бедность, запустенье, скука.

Маканин, однако, берет глубже. Боевое прошлое героя представлено в повести очень скупо — по сути, единственной картиной, возникающей в его памяти. Это чуть ли не первый его бой, когда взвод Ивана выходил из окружения. Эпизод этот выписан автором рельефно и динамично, с «эффектом присутствия»: «Иван Семенович держал кого-то сзади за шею, но фашист был явно сильнее — вот-вот он должен был вырваться… Иван Семенович почувствовал, что шея немца ускользает — он выпустил ее и побежал в сторону. Только метрах в двадцати он остановился… Иван Семенович помнит, что он подумал о снегирях, именно почему-то о снегирях. И не побежал дальше, он прислонился к дереву, приложил винтовку, прицелился и срезал толстого, крупного немца. Как на ученье, спокойно, он срезал еще троих немцев, одного за другим, как неживых срезал, как мишени. И вдруг все кончилось». Главное здесь — достоверно переданное ощущение пребывания на краю, в состоянии предельной мобилизации всех физических и психических возможностей, без которой — конец.

По Маканину, череда таких состояний, из которых и складывается фронтовая жизнь, поселила в душе героя вечное напряжение, нетерпение. Вернувшись домой, Иван так и не приспособился к изменившемуся атмосферному давлению, к ритму обыденности. Его судьба, как и судьба Катерины, повернута войной в иное русло, где не найти ему ни места, ни покоя.

Сцепление обстоятельств толкает солдата и солдатку друг к другу. Автор тонко выявляет психологическую подоплеку, мотивацию каждого из участников этого «романа», показывает изначальное неравенство их ролей, разность ожиданий. Ситуационный союз Ивана и Катерины оказывается коротким — они возвращаются каждый к своему одиночеству, к душевной опустошенности, тянущейся из тех, «сороковых, роковых».

«Образ войны» возникает в гораздо более разнообразных ракурсах и обличьях в дебютном романе писателя «Прямая линия». В центре его — фигура Володи Белова, молодого математика, выпускника МГУ, распределенного в лабораторию закрытого военно-научного учреждения. Он тут работает в связке с другом и однокашником Костей, ярким, блестящим, удачливым. На первый взгляд — типичная ситуация молодежной прозы 1960-х. Пара юных, дерзких и «непохожих» в окружении опытных, заматеревших, заскорузлых взрослых. На самом деле здесь все не так, как у Аксенова, Гладилина или Игоря Ефимова. И военные мотивы становятся важным фактором смыслового строя романа.

Действие развертывается осенью 1962 года, как раз во время Карибского кризиса (ставшего нынче далекой, но все же различимой историей). Насколько мне известно, Маканин — единственный из советских писателей-современников, отрефлексировавший в своей прозе те драматичные события, точнее, реакцию на них жителей Советского Союза. В романе наглядно передана атмосфера дней, когда отношения между СССР и США находились на грани взрыва, и это — редкий случай — почти в режиме онлайн отражалось в советских СМИ. Маканин фиксирует лихорадочное внимание публики к сообщениям в газетах и на радио, обрывки разговоров на улицах и в автобусах, привычное в подобных случаях опустошение магазинных полок, висящее в воздухе ощущение, что вот он кризис, вот он край бездны. Страх!

То же самое на работе, в лаборатории. Люди вспоминают о пережитом: «Говорил негромко Неслезкин; странно было слушать его — человека, который не любил говорить… Чиркали вспышки ствольного пламени, переправа, ночь, черная масленая вода… отсвет солдатских касок… разрушенный чернеющий мост… “быки” несильно дымились… гарь… Ровно и холодно говорил он о погибших, о своей оптимистке-жене, которая в ту ночь прислала ему письмо. Письмо пришло, однако пришло вместе с письмом соседки, сообщавшей, что Маша, жена его, и дети погибли от бомбы».

Рассказ Неслезкина вызывает среди сотрудников лаборатории взрыв почти истерических эмоций: «…началось что-то труднопередаваемое. Кричали, махали руками, говорили, что всю жизнь бьемся, столько вытерпели, столько вынесли. Посмотрели бы эти премьеры, как мы живем! Пусть хоть раз посмотрят и понюхают! Хоть раз заглянут в наши не забывшие прошлого души!.. Мы им покажем, если что случится! Все умрем, а покажем, что такое русские! У нас хватит пороху, и драться мы умеем!..» Раны живут в сознании и подсознании, они всегда готовы заново открыться.

Сам Володя Белов, не имеющий по молодости лет фронтового опыта, одновременно и захвачен этим потоком коллективных переживаний, и воспринимает их с неким трезвым отчуждением. Но «не забывшие прошлого души» — это здесь ключевые слова. Его душа тоже, как выясняется, задета, травмирована войной. Незадолго до того на него ведь накатывала волна воспоминаний о детстве, проведенном в окружении «оборванной и голодной мальчишечьей шайки», с ее иерархией силы и жестокости. И через эти воспоминания Володя осознает свою общность с людьми на улице, напуганными призраком новой войны: «…как вдруг усатый заговорил о тяготах военного времени. Он вспомнил. Как радовался гнилой картошке. Меня потянуло, потащило против воли, я тоже начал вспоминать. Усатый — о картошке, а я — о столярном клее, о крапиве… Усатый рассказал о павшей в двадцати километрах от города лошади, к которой, как на поклон, ходили, я вспомнил собак… Поговорили».

Но не менее травматично и вбитое в память ощущение тогдашней своей униженности, обделенности: «Это были ненужные… отголоски, залетавшие оттуда, из того далекого времени, когда мы с мамой были одни, когда все со мной говорили мягко и всегда до конца выслушивали, потому что я был хуже всех одет и обут, и давали мне ноздристую горбушку хлеба… и гладили по головке,.. и я чувствовал затылком морщины на их руках». Последняя деталь, укрупненная до ненатуральности, — может быть, знак писательской неопытности начинающего автора, но, скорее, попытка лаконично и рельефно передать законсервировавшееся в сознании душевное состояние ущербности.

Уже в этом раннем произведении Маканина складывается его концепция человеческого бытия. В общих чертах она сводится к тому, что жизненного блага на всех не хватает, что оно распределяется между людьми неравномерно и несправедливо, что на судьбу человека влияет множество не зависящих от него факторов, как закономерных, так и случайных. И вот — «другу Косте» на роду написано быть счастливчиком, всеобщим любимцем, добиваться успеха, срывать аплодисменты. А Володя «запрограммирован» на отставание, неудачу, поражение.

Так оно по сюжету и выходит. Ближе к финалу Белова обвиняют в ошибке при расчете, приведшей к гибели людей. Правда, подозрение оказывается не­основательным, но герою это уже не может помочь — он умирает, не выдержав психологического давления. В глубине повествования мерцает мысль о том, что фактором, запустившим долгосрочную программу беды, было попадание Володи и его близких в поле притяжения войны. Семью Кости эта туча обошла стороной…

Таким образом, в раннем творчестве Маканина война, Великая Отечественная, присутствует как густая тень, брошенная на реальные судьбы или на память и сознание людей, как прошлое, то весомо и грубо, то исподволь влияющее на настоящее, не выпускающее его из-под своей власти. Правда, для следующих поколений она постепенно уходит из зоны «острой боли», перемещается на периферию памяти. В книгах Маканина 1970-х — 1980-х годов большая часть персонажей не затронута войной непосредственно, для них она становится элементом «истории вообще». Это не значит, однако, что война вовсе исчезает из поля зрения автора. Просто ее функции в сюжетном строе маканинской прозы становятся более расплывчатыми, «блуждающими».

Взять, к примеру, роман 1978 года «Портрет и вокруг». В нем автор развивает свои мысли о хаотичности жизни, о зыбкости, переменчивости человеческой натуры, которую невозможно однозначно зафиксировать, «пришпилить» к плоскости нравственных оценок. Герой романа, молодой литератор, пытается нарисовать «портрет» знаменитого киносценариста Старохатова, в поведении которого сочетаются бескорыстная помощь начинающим коллегам — и случаи беззастенчивого навязывания соавторства, фактически обирания молодых. Герой настойчиво ищет закономерности такой раздвоенности. И одним из вариантов объяснения становится для него прикосновение к фронтовому опыту Старохатова. Тот был военным корреспондентом, колесившим не только по отечественным, но и по европейским дорогам. Так, может быть, навык «хапания» будущая знаменитость приобрела именно в ту пору, поддавшись соблазну мародерства? «Речь шла о войне. О взятых с бою городах (не наших, а уже там, дальше). О том, что взятый город вдруг замирал в животном страхе на день-два. И дома были разрушенные. И вещи валялись, бери — не хочу…

Буднично и вяло я переспросил:

— Неужели и Старохатов не терялся?

— Он?.. Он не терялся, — сказала Вера.

— Сомневаюсь…

— Зря сомневаешься. Тут сомнений нет — он сам рассказывал. Навез, говорит, кое-каких вещичек».

Да, и это, говорит Маканин, грань войны, влияющая на душевный строй прошедших ее людей.

(В качестве еще одной детали, из которых складывается житейский фон повествования, Маканин отмечает, что муж Веры, которая и втравила героя в расследование, — инвалид, «маявшийся всю послевоенную жизнь с черепным ранением, он был истеричен, ревнив, взвинчивался на ровном месте…». Не слишком значащий, но дополняющий общую картину штрих — в какой семье без такого…)

Маканин со временем превращался в искусного, изощренного исследователя как поверхностного слоя повседневности, так и глубинных механизмов и моделей человеческого поведения, универсальных закономерностей бытия. При этом он, не довольствуясь очевидным, всегда искал нестандартные, озадачивающие ракурсы представления «удела человеческого». Так в небольшой его повести «Где сходилось небо с холмами» неожиданно возникает парадоксальный мотив «жизнь как непрерывная война».

Повесть, собственно, совсем о другом: о музыке, о сложном соотношении в музыкальном творчестве личностного начала и питающей его коллективной, фольклорной почвы. Но действие разворачивается в маленьком уральском поселке, где родился и вырос известный композитор Георгий Башилов. Поселок этот технологический, на базе нефтехимического предприятия, и потому — аварийный: «Завод был в значительной степени автоматизирован, но старого образца, так что пожары случались и, более того, были предусмотрены».

В повести, в отличие от предыдущих произведений Маканина, нет ни слова о минувшей войне. Но над жителями поселка витает смертельная, пусть и ставшая привычной, опасность, и потери, погибшими и обожженными, случаются постоянно. «Башилов был сиротой... да, отец и мать сгорели в одной из аварий, когда ему было лет восемь... и жил он у дядьки, где кормили, поили и одевали…» Сиротство как неизменный атрибут, казалось бы, мирной жизни.

Сюжет повести развивается, обрастает смысловыми обертонами, но фон опасности, потенциальной угрозы не исчезает окончательно и сгущается в динамичную сцену пожара, свидетелями которого становятся Башилов и его жена, приехавшие навестить родные места героя. Картина решена в показательно батальной манере, с живописной фактурностью и экспрессивной моторикой: «Люба только и видела двух мужчин в касках и ватниках, тянувших белые шланги. …Казалось, они с шлангами топтались впустую и не замечали этих нервных струек белого дыма, похожего на пар. Струйки тем временем сгущались, стали клубиться, и одно окно в строении вдруг глухо лопнуло. Топоча сапожищами, яростно, мужики кинулись с шлангами к боковой линии огня: направив медные сверкающие патрубки, они разом вонзили две струи воды, смешанной со спецпеной — и, почти вскрикнув от боли, пламя выдало белые пышные клубы… Послышался грохот: перегревшийся, взлетел небольшой резервуар, крытый и от других резервуаров, к счастью, отдельный. Он взлетел, и доски его мостка, кувыркаясь, тоже взлетели под небо…».

Сцена эта и связанный с ней пласт катастрофизма отзовутся ироническим эхом в эпизоде разговора Башилова в Вене с тамошними музыковедами. Размышления композитора о разрушении индивидуальным творчеством породившей его почвы воспринимаются теми как поэтическая легенда. Точно так же оказывается непереводимой на европейский язык реальность аварийного поселка, которую пытается описать жена Люба, впечатленная тем самым пожаром: «…очень скоро венцы решили, что композитор родился, а также провел детские годы на линии фронта, вблизи передовой. Они сделали скорбные лица…».

Писатель не ищет здесь броских аналогий и иносказаний, не использует «эстетику намека» на проклятую советскую действительность. Но образ «аварийного поселка» и привычной жизни в нем под знаком повседневной смертельной опасности вписывается в создаваемую Маканиным картину многотрудной российской повседневности.

Между тем история делала свои неожиданные ходы, и в 1990-е годы страна перешла в радикально новое состояние: рыночная экономика, многопартийность, свобода слова… Однако на житейском уровне это состояние хорошо описывалось формулой «война всех против всех», а на политической карте стали наливаться красным «горячие точки». Именно в это время, в 1994 году, Маканин, словно предвосхитив надвигающийся конфликт, написал рассказ «Кавказский пленный».

В этом рассказе, как и в жизни, война формально еще не началась, но уже происходят засады и стычки, уже стреляют, взрывают, захватывают в плен. В ходе одной из таких акций двое русских солдат на враждебной уже территории «берут» юношу-чеченца, чтобы подстраховаться на пути к своим. И тут богатырь Рубахин внезапно начинает испытывать к пленному род гомоэротического влечения. Мотив этот подан Маканиным деликатно, приглушенно, с тонкими психосоматическими нюансами.

Смысловой фокус рассказа — в столкновении грязных (во всех смыслах) будней войны с идеей красоты. Не случайно в его первых строках помянута знаменитая фраза Достоевского о красоте, которая должна спасти мир. Маканин противопоставляет красоту как метафизическое начало, как «альтернативную» сферу свободы и радости — повседневному жизненному укладу, в котором царят принуждение и жестокость. И рядовому Рубахину доводится ненадолго вырваться из депрессивной армейской рутины и приобщиться к этому высшему порядку бытия.

Но военная реальность берет реванш, заставляя Рубахина задушить безымянного чеченца, чтобы спастись от смертельной опасности — ситуация, скорее обычная для войны, чем экстраординарная. Зажать пленному рот и горло, чтобы не закричал, когда в нескольких шагах от них проходит отряд чеченцев — что может быть естественней? Эрос принесен в жертву Танатосу.

И все возвращается к обыденности. Рубахин с товарищем добираются до своей застрявшей колонны. Бессмысленная перестрелка с чеченцами. Попить, покурить, заспать это дело, это медленно отползающее наваждение… На последней странице рассказа автор резко переводит ощущения и мысли героя в новое русло — внежитейское, надличностное. Рубахин вдруг осознает именно себя «кавказским пленным» — уже который век прикованным к этим горам, солнцу, горским домишкам, к разлитой в воздухе, неспособной внятно себя выразить Красоте. В этой лаконичной притче Маканин дает собственную вариацию на тему, объявленную полтора века назад Лермонтовым: кавказская война как «трагический балет».

Здесь стоит еще раз заметить: Маканин — писатель антидидактический, он ничему не учит, ни к чему не призывает, не заявляет моральную или идеологическую позицию. Он без пафоса и назиданий изображает, исследует типы и модели людского поведения в заданных жизненных обстоятельствах. Война — одна из граней бытия, и Маканин тонко прослеживает в своей прозе разнообразные воздействия этого модуса на «условия человеческого существования», прямые и опосредованные, частные, точечные — и самого общего характера. В то же время война не только «влияет», она высвечивает и катализирует в индивиде разные его качества. И не только в индивиде, но и в больших человеческих коллективах. Маканин — большой мастер наглядной демонстрации подобных химических опытов.

Это проделывается, например, в рассказе конца 1990-х годов «Однодневная война». Здесь писатель набрасывает фантастический, точнее, гипотетический сценарий, хотя и опирающийся на геополитические реалии. Исходная ситуация — между Россией и Западом вспыхивает конфликт из-за несходства в трактовке прав человека и границ допустимого поведения по отношению к внутрироссий­ским сепаратистам и мятежникам. Ситуация, как видим, вполне жизненная.

Стороны обмениваются между собой одним-единственным ядерным ударом. В России это приводит к крушению инфраструктуры жизнеобеспечения — страна отброшена на столетия назад, но к такому не привыкать. В ответ стерты с лица земли несколько швейцарских деревень — и уничтожена почти половина населения города Чикаго. Но, как скоро выясняется, цель Маканина — вовсе не живописание «ужасов войны». Они лишь скупо упоминаются, перечисляются. Подлинная тема рассказа другая. Писатель моделирует реакцию населения — и в России, и в США — на этот катастрофический инцидент, имея целью показать: общество в обеих странах только и ждет, только и жаждет увидеть своих правителей, «сильных мира сего», униженными стариками, лишившимися величия и просто человеческого достоинства, потеющими от страха в ожидании приговора. Это социально-психологический этюд на тему «народ и власть», осложненный рефлексией о старении, ощущении человеком своего биологического угасания, неизбежности конца…

Маканин здесь лишний раз подтвердил, что он художник «хитрый», изобретательный, склонный к игре с темами, мотивами, концептами, к подменам и маскараду. Важно при этом, что в своем творчестве 1990-х годов он все пристальнее вглядывался в рельеф новой российской жизни, отмечая ее проблемные узлы, тектонические смещения, перепады потенциалов. Ранний постпере­строечный период писатель ярко запечатлел в романе «Андеграунд», герою которого, непечатающемуся писателю Петровичу, приходится разнообразно бороться за физическое и психологическое выживание, защищать свое личностное ядро. Прослеживая перипетии судьбы Петровича, Маканин вместе со своим героем с горечью констатирует конец эпохи российской истории, когда большие группы людей жили с оглядкой на Литературу, заменявшую им религию, политические свободы, гражданское общество. Нынче все эти атрибуты демократии появились — но ценой сужения духовных горизонтов, упрощения и огрубления «чувства жизни». Мотив этот звучит в романе негромко, подспудно, но в горестной и тревожной тональности.

Между тем российская действительность, особенно на рубеже 1990-х — 2000-х, все настоятельнее приковывала внимание к кондовой реальности — войне на Кавказе, которая пропитывала собой все поры жизни. В «Кавказском пленном» писатель уже дал впечатляющую «увертюру» этой симфонии. В начале нового тысячелетия он опубликовал свой эпатажный «Испуг» — формально роман, фактически цепочку новелл эротического характера, скрепленную сквозным образом стареющего «сатира» Петровича. Но и в этом своеобразном сочинении, проникнутом то «библейским похабством», то перекличками с Набоковым, звучит эхо войны. Ее эффекты и синдромы сконцентрированы в судьбе Олега, внучатого племянника героя, прошедшего Чечню (главы «В утробе», «Танки проехали»). Тот приехал в дачный поселок, где обитает Петрович, чтобы оправиться от последствий контузии, окрепнуть, взбодриться.

Но война не отпускает, держит Олежку в своем гравитационном поле. Парень остается вялым, некоммуникабельным — пришибленным. Ничто ему не мило, ничто не радует. «Сломавшийся солдат не хотел ничего — ни думать, ни делать — и совсем не хотел работать. Он сменил за год уже десяток работ и мест службы. За столом, с дешевеньким калькулятором в руке… Или с лопатой, с ломом… Или на рынке, возле коробок с товаром… Но удержаться на месте не мог. Загадка шеи или загадка головы? Что у моего бедолаги уставало больше?.. Чуть что и он клонил голову, отыскивая солдатской башке теплое местечко».

Петрович жалеет своего единственного родственника, болеет за его судьбу, опасается, что тот станет «таблеточником»… начнет грабить ради денег на эти самые таблетки… «попадет шестеркой к кому угодно… к дешевому блатяге… к базарному гангстеру». Но выходит и на более широкие обобщения — относительно потерянного поколения сверстников Олежки: «Эти люди в будущем (эти парни) совсем не обязательно уголовники… Они не обязательно наши начальники. Милейшие и мирные могут быть люди. (После того как убивали других.) Они как мы. Однако им всегда будет понятнее и предпочтительнее видеть мир и людей через перекрестье прицела “кто кого осилил”».

А личный сюжет Олежки завершается печально-гротескным ходом. Вернуться к нормальной жизни он пытается через сексуальную активность, близость с женщиной. Но вот незадача: облом следует за обломом, ничего у него не получается. В какой-то момент контуженный солдат понимает: по-настоящему его возбуждает только лязг гусениц и память о содроганиях танковой брони. И однажды ночью, когда он лежит с девчонкой, с московской улицы доносится этот подмывающий звук — но поди поймай ускользающий момент, поманивший его надеждой — и обманувший, растворившийся в тишине.

Роман «Асан» — самое значительное явление поздней, нынешнего уже века, прозы Маканина. Чеченская война, показанная крупным планом, с обилием материальной «фактуры» и психологических нюансов, становится здесь зеркалом — нет, скорее, призмой сложного устройства, в которой преломляется состояние коллективного российского сознания.

Впрямую заявленная тема романа — человек на войне. Главный герой, от лица которого и ведется повествование, — майор Александр Сергеевич Жилин, офицер-хозяйственник, складской начальник. Обстоятельство ключевое, но об этом позже. В своем представлении войны автор следует известной российской традиции, корни которой залегают в почвенных пластах «Войны и мира». Дело не только в том, что в фокусе изображения оказываются прежде всего смерть, грязь, неразбериха и неувязки. Маканин показывает войну как продолжение обычной жизни, как среду человеческого существования, пусть и деформированную экстремальными обстоятельствами.

Ткань военных будней насыщена здесь убеждающе яркими деталями: кровь, трупы, израненная человеческая плоть, искореженная техника. Боевые эпизоды (которых, кстати, не так много) подаются с подробностями то шокирующе жестокими, то почти фарсовыми. Но главное — в русле толстовской концепции Маканин показывает: в войне очень мало логичного, определенного волей и мыслью командиров, стратегов. Здесь царят слепой случай, стечение обстоятельств, которыми и определяются успехи и неудачи.

Вот описание разных фаз боя у ущелья Мокрое, важное в сюжетно-смысловом строе романа. Незадолго до начала солдаты-федералы хватанули водки, притом паленой: «Водка была плохая, ужасная… Их всех несло. И все время сложный выбор — упасть в траву спать? или бежать в кусты, снимая штаны?.. Чуткий, как зверь, рядовой Колесов, с детства охотник, стонал. Даже его сибирский желудок дал сбой…». В итоге захмелевший полувзвод чуть ли не полностью уничтожен чеченскими пулями и гранатами: «Кураж победителей! Добивали… Искали в солдатских карманах. Забирали нож, если красивый… Над холодным, давно остывшим телом Коржацкого склонился молодой чич и, разглядев офицер­ские погоны, срезал у него и один погон, и ухо».

А дальше — неожиданный и гротескный поворот сюжета. Контуженный в начале боя и потерявший зрение боец, «мудило Мухин», вдруг приходит в себя, берется за пулемет и начинает — вслепую, на звук — косить из него расслабившихся чеченцев: «глаза ему нестерпимо жгло. Мухин подумал, что это мудило сержант плеснул ему в лицо спиртяшкой… Или даже йодом… Сержант дурак — и шутки его дурацкие!.. Мухин услышал слева чеченскую речь и туда тоже заторопился стрелять… Мухин навалял трупов, стреляя только со слуха. Стреляя на голоса».

Мораль эпизода такая: да, полувзвод все равно полег, погибших не вернешь. Зато вспышка мухинской активности очень важна для штабных реляций — бой оказался «уравновешенным» в плане обоюдных потерь.

А вот рассказ Жилина о блестящей операции его друга, храброго, инициативного капитана Хворостинина. Хворостинину удалось спасти попавшую в засаду, наглухо застрявшую в ущелье транспортную колонну. Удалось перевернуть безнадежную ситуацию. Но в изложении Жилина — участника события — победоносный маневр Хворя не был плодом осознанного тактического плана, а возник как импровизация, как следствие случайного, импульсивного броска отчаявшегося солдата. Капитан лишь оседлал удачу: «…Колонну выручил, слов нет. Но ведь все как-то на пальцах — как-то у него просто, даже примитивно. Чистый случай!.. Ни заготовленного маневра. Ни запомнившейся сигнальной ракеты. Ни вообще командирской мысли».

Однако изображение боевых действий как бы с нулевой точки обзора, исключающей всякую законо- и планомерность, — отнюдь не патент Маканина. Главное и новое в авторском подходе — война как громадный кровавый рынок. По обе стороны линии фронта, достаточно условной на Кавказе, все — почти без исключения — заняты своим интересом в той или иной форме. Приторговывают кто чем: обмундированием, боеприпасами, даже оружием. Хуже того, тут торгуют жизнями: простых солдат и боевиков, но и генералов, и видных полевых командиров. Кругом крупные и мелкие сделки, проплаченные «сдачи», игра в поддавки с врагом.

Жилин в этой обстановке чувствует себя как рыба в воде. Он, «сидя» на доставке горючего — крови войны, — организовал бизнес, получая в собственность каждую десятую из доставляемых по назначению бочек бензина или солярки. Свою мзду он получает не просто так — обеспечивает надежность и адресность доставки. Бензин его стараниями попадает именно в те части, которые в нем нуждаются. Жилин держит и оплачивает сеть «информантов» из местного населения — параллельное разведывательное управление. На всех дорогах и перевалах, во всех ущельях у него «глаза» и «уши». Ну, иногда приходится подмазывать тем же горючим полевых командиров — все в деле.

Откат — от своих, чужих, нейтральных — Жилин конвертирует в доллары, которые и посылает жене, строящей добротный дом на берегу большой спокойной русской реки… Да ведь он — коррупционер, если не изменник. Ату его! Автор, однако, не спешит заклеймить своего героя, предлагает нам «вжиться» в его ситуацию. Прежде всего, тот ввергнут в нее силою обстоятельств. Не боевой офицер, а военный строитель, Жилин очутился на Кавказе, да еще в столь драматичный момент, не по своей воле. Более того, в послесоветской неразберихе, когда армия уходила из Чечни, его оставили охранять склады, а фактически бросили на растерзание два начальника-полковника.

Далее — о бизнесе Жилина все знают, и начальство смотрит на него сквозь пальцы. Во-первых, «навар» его не зашкаливает (берет, так сказать, по чину). А во-вторых и в-главных — в «верхах» имеется концепция: «…ничего нет хуже на войне, чем хаос… чем распад армии, который как раз сейчас мы едим большой ложкой. Коррупция — это стократ лучше, чем хаос. Коррупция — это уже какая-никакая культура…».

Маканин добавляет еще один аргумент в пользу своего героя. Жилин смягчает нравы, больше того — уменьшает размеры кровопролития. Пользуясь своим авторитетом и влиянием, он мирно разруливает конфликтные ситуации, которые иначе закончились бы боем. Стереотипный пример: колонна «федералов» застряла в горах, командир чеченского отряда может ее атаковать, а может и пропустить, но за денежный или бензинный выкуп. Словом, Жилин если не бог войны, то пророк и «служитель культа» довольно высокого ранга.

От «высших» целей и смыслов войны — патриотических, политических, геостратегических — Жилин демонстративно дистанцируется. Майор судит о войне как бы со стороны — трезво, даже цинично. Главное качество этого конфликта в его глазах — абсурдность. Нет правых и виноватых в этом смрадном пожарище, палачи и жертвы постоянно меняются ролями и местами, связанные круговой порукой. А сам он стремится сохранить жизнь и слегка «приподняться», не запятнав себя при этом слишком большими подлостями.

Присутствует, однако, в романе точка зрения, или даже инстанция, которая не столь объективна по отношению к герою. Это — пара несчастных контуженых бойцов, отставших после боя от своего подразделения. Жилин как-то раз пожалел их, «приручил» и теперь чувствует за них ответственность. Его задача — дать парням немного окрепнуть у него на складе, а потом перебросить с оказией в их часть. Все хорошо и даже благородно. Но «шизы» Алик и Олег, жалкие, сдвинутые парни, невольно, одним своим существованием выявляют ненормальность, моральную ущербность окружающего их мира, интегральная часть которого — майор Жилин.

Герой в итоге гибнет — от руки Алика, о котором он так заботился. Гибель эта сюжетно подготовлена очень тщательно. Алик Евский уже один раз нажимал на гашетку автомата, положив друга Жилина, майора Гусарцева, вместе с полевым командиром, когда у тех из рук в руки переходила толстая пачка купюр — очередная коммерческая сделка. Тогда это походило на случайность, ошибку. Но ситуация эта преследует солдата, разрастается в его сознании, набухает значениями. Пока не порождает клон. В финале романа Алик всаживает пули в Жилина, когда чеченец-посредник передает ему деньги.

Обстоятельства в этот раз совсем другие. Жилин только что распутал непростой узел, вывел из-под возможного удара грузовик с мирными чеченскими жителями, что, кстати, позволяло завершить операцию по переброске Алика и Олега в их родную часть. И деньги, которые майор берет в качестве гонорара, — небольшие, они нужны ему в основном для подтверждения принципа и своего статуса. По сути, Жилин совершает доброе дело. Но Алику с Олегом эти оттенки невнятны. Они видят одно: чеченец, сидя рядом с майором, размахивает денежной пачкой, как тогда. И автомат выпускает смертельную очередь.

Это, конечно, не воздаяние Жилину за грехи — в маканинском «мире без трансценденции» этот принцип не работает. Но все же в такой развязке есть своя ценностная логика.

«Асан» — роман о конкретной, второй чеченской войне, весьма, надо признать, специфичной. Как уже сказано, участники боевых действий упрекали писателя в неточностях, нестыковках, противоречиях. Скорее всего, они в тексте имеются. Но Маканин здесь, в итоговом своем, по сути, произведении впервые выходит и на прямое высказывание о войне как таковой — а прямые высказывания для него не очень характерны. Писатель не довольствуется простой констатацией: война враждебна естественному строю жизни, человеческой природе (хотя и отвечает порой атавистическим инстинктам и побуждениям человека).

В современном же мире война и вовсе лишается каких бы то ни было героических и романтических ореолов, она не только жестока и трагична, но и отвратительна. Свирепый, но по-своему величественный боевой дух прошлых времен отлетел от нее безвозвратно, оставив вместо себя взаимную озлобленность, приправленную циничным расчетом, кривую арифметику обоюдных потерь да густую тень предательства.

Роман этот — горький портрет человеческой души, в которой — именно в условиях войны — «бог» и «дьявол», уже не соперничая, поделив сферы влияния, устроились по-соседски. Но соседство это оказывается для души разрушительным. Таково суждение трезвого, мудрого и проницательного художника, многое повидавшего и осмыслившего на своем веку.