Об авторе | Борис Георгиевич Мирза родился в Москве в 1971 году. Режиссер, преподаватель, сценарист, писатель. Окончил ВГИК. Лауреат нескольких кинофестивалей, в том числе  Первого Международного Евроазиатского кинофестиваля стран СНГ и Балтии, Восток-Запад «Новое кино. 21 век». Автор сборников рассказов «Мост для Поли»,  «Там далеко», «Девушка из разноцветных яблок».

Борис Мирза

Рыбалка в бесконечной песчаной пустыне

рассказы

Ее грибоедовский вальс

Во дворе музыкалки ей встретился наглый флейтист Коля.

— Надежда, можно тебя на минуточку?

— Да, что? — Она остановилась, но подходить не стала.

— Хочу пригласить, — сказал Коля и неожиданно охрип. Но справился. — Встретимся у памятника в три?

Надя удивилась так, что не знала, как ответить. Ей было четырнадцать, и ее еще никто не приглашал на свидание к памятнику Пушкину. Да и вообще никуда не приглашал.

Между тем, Коля-флейтист сумел взять себя в руки и изобразить многоопытного соблазнителя.

— В три у памятника буду ждать, и возражения не принимаются!

В глубине глаз, за огоньками наглой смелости скрывалась мольба.

Надя опять не нашлась что сказать и просто пошла в музыкалку.

* * *

Наверное, это самое обидное в жизни. Хуже просто нет. Ты честно трудилась полгода и исполнила все на пятерку, без замечаний. Но на отчетном концерте тебе сыграть не дали. Вернее, дали, но это же еще хуже.

— На майском сыграешь вальс Грибоедова. — Марья Ивановна сказала это так, будто дарит какой-то особенный и прекрасный сюрприз.

Надя не нашла сразу что ответить. Это было как будто учительница ударила ее по щеке. А ведь она никогда даже голоса не повышала на Надю. Ей вполне хватало железного тона, исключающего возражения. Авторитет Марьи Ивановны таков, что кричать и грозиться нужды не было.

— Что? — переспросила Надя.

— Дорогая моя. Ты прекрасно слышала. — Учительница сидела рядом с Надей, которая только что закончила играть свою главную работу полугодия. И сы­грала хорошо. Точно. — Трехголосная получается у тебя на пятерку. Все есть. Ноты. Звуки. Переходы. Все есть. Ты работала. Это видно.

— Почему тогда? — Надя знала, что кроме нее Баха играл Саша Каписон, маленький чернявый очкарик, сосредоточенный на себе настолько, что не было стенки и столба, на которые бы он не наткнулся в задумчивости.

— Дело не в Саше, он тоже не блещет, — соврала учительница. — Дело в тебе. Ты играешь Баха правильно. Точно. Все есть. Ноты. Звуки. Переходы. Ты поработала на славу. Все есть.

Учительница замолчала. Потом положила руку на Надину ладонь.

— Все есть.

— Так что же тогда?! — почти крикнула Надя и сама испугалась. Раньше такого с учительницей она себе не позволяла.

И та в ответ убрала свою руку. Потом отвернулась, блеснув очками, и сказала:

— Все есть, а музыки нет. Мне нужна музыка. Это не поражение. Иногда надо отступить на шаг, чтобы сделать рывок вперед. Ты должна почувствовать музыку.

— Грибоедовский вальс — это не шаг. Я его играла три года назад.

Такого бунта Марья Ивановна позволить не могла.

— Хочешь отказаться играть на отчетном концерте?

Надя подумала мгновение и ответила:

— Нет, я не хочу отказываться.

— Вот и ладно. — Улыбнулась легкой победе Марья Ивановна. — Освежи завтра Грибоедова и в бой.

«Я не хочу отказываться, — сказала про себя Надя,— но я сыграю его механически, без души!»

А Марья Ивановна окончательно смягчилась.

— Посмотри, какая в этом вальсе живая гармония, какое движение, какая жизнь. У тебя уже есть опыт. Ты сможешь сделать так, чтобы в нашем зале звучала музыка...

«Я сыграю механически. В вашем зале будет звучать музыка Баха в исполнении вашего любимчика — очкастого Каписона!» — подумала Надя, но сказала совсем другое:

— Хорошо, Марья Ивановна.

— Ну, ступай, до завтра!

— До свидания...

И Надя вышла. У двери своей очереди ждал ненавистный Каписон.

— Привет, Сашенька! — просияла Надя, увидев его. — Рада видеть тебя.

У Каписона запотели очки. Он снял их и протер рукавом школьного пиджака.

— Здравствуй, Надежда! Ты что?

— Ничего, Сашенька! — Надя просто светилась от счастья. — Заслушиваюсь твоими инвенциями. Ты — талант.

Каписон сощурился, лихорадочно протирая очки.

— Это не мои инвенции, это Баха, — пробормотал он. Ясно было, что Каписон и надеяться не мог на такое внимание от прежде совершенно равнодушной к нему Надежды.

— О, я знаю. Но ты тоже талантлив. Может, не как Бах, конечно. Но тоже ничего.

Саша не знал, что сказать.

— Ладно, иди, гений, — сказала Надя, ей надоела собственная клоунада и стало скучно и горько. — Иди, ваяй. А я постою за дверью, послушаю, как фуги Баха превращаются в музыку.

Обалдевший Каписон не нашелся что ответить, развернулся, шагнул, наткнулся на дверь лбом, застонал, поднял упавшие очки и зашел в класс.

А Надя, постояв мгновение у закрытой двери, слушать инвенции, конечно, не стала, а отошла к подоконнику и заплакала.

В искусстве не бывает вторых. К четырнадцати годам Надя уже знала это. В музыке бывают только Саши Каписоны и все остальные. Все остальные максимум становятся Марьями Ивановнами, чтобы учить новых Каписонов и остальных. Да и правда, зачем столько солистов-пианистов. Один нужен. Максимум. Один Каписон. Если только не разобьет себе башку, наткнувшись на «КАМАЗ», то он будет играть Баха на отчетных концертах, а ты будешь играть вальсик на детском утреннике. Скачут по дорожке белые сапожки, это не сапожки — девочкины ножки.

Нет уж! Лучше выйти замуж! А что? Она красивая. Глаза огромные, зеленые, чудо просто.

Губы шикарные! Носик, может, чуть длинноват, ну и что? Чуть-чуть же. Замуж, за настоящего парня! А Каписон пусть женится на толстой Вале-народнице. Пусть вместе разыгрывают инвенции! А она...

И тут Надя вспомнила про свидание...

Как она могла забыть? Он же сказал, «буду ждать у памятника в три». Ну и пусть, что Буратино. Зато настоящий. Флейтисты, говорят, дураки. И Коля этот нахальный. Нахальный, но милый. И она вспомнила, как он предлагал ей встречу: «В три у памятника буду ждать, и возражения не принимаются!» В глубине глаз, за огоньками наглой смелости скрывалась мольба.

Именно на такой случай, когда она завершила музыкальную карьеру и решилась искать счастья в романтичной и страстной любви, у нее на дне школьной сумки лежали зеркальце и тушь. Старая тушь не успела засохнуть, а зеркальце от пудры разбиться. Нормальный старт для новой жизни. Она усмехнулась своей шутке и побежала по лестнице вниз. К ходу первого этажа. Долой от Каписонов, из школы, из музыки. Навстречу наглым флейтистам!

На втором этаже, где занимались ребята помладше, кто-то самозабвенно играл вальс Грибоедова.

* * *

Еще полчаса назад она снова бы расплакалась от обиды и унижения. Малыши, его играют малыши! Но сейчас, обернувшись на прошлое, с недостижимых высот новой жизни, она отметила, что малыш играет эту безделушку неправильно. Чересчур старательно. Надо, конечно, не так. И музыка вспомнилась и заиграла внутри Нади свободно и легко. На часах было полтретьего. А ей еще надо привести себя в порядок, как говорила мама. Она слушала вальс и, не скрываясь (чего ей бояться?!), подкрасила ресницы. Получилось очень здорово. Она подумала и решила чуть усилить эффект...

* * *

Когда она выбежала из музыкалки, Грибоедовский вальс все еще звучал, то ли со второго этажа, то ли у нее в душе. Да! Вот так бы его сыграть три года назад, подумала она и махнула рукой. Ей еще бежать по переулкам, потом по бульвару, потом...

Она подхватила сумку и побежала.

И вдруг пошел дождь. Проливной. Такой дождь на даче, где Надя проводила лето, называли грибным. А здесь в городе... солнце светило сквозь тучи и отражалось в окнах домов на Петровском бульваре. А дождь серебряными струями падал с неба и разбивался на множество блестящих драгоценных камней.

Что же теперь делать? Будет ли Коля ждать ее у памятника? Конечно, сбежит. А если нет? Переждать и пойти домой или рвануть по лужам? Секунду Надя стояла, раздумывая, и вдруг оказалось, что совсем не этот вопрос занимал ее.

— Сыграю Грибоедова, — пробормотала она. И потом громче: — Сыграю!

И выбежала под дождь. Она неслась по бульвару, балансируя между лужами на бегу, размахивая руками, чтобы удержать равновесие, как девочка на шаре, и бежала, бежала.

Везде и всюду, там, в музыкалке, и здесь, на улице, на бульваре и на площади, играл Грибоедовский вальс.

* * *

— Я думал, ты не приедешь, — сказал Коля. — У меня кепка модная, вся промокла. А внутри картон. Батя говорил, что в магазине «Прага» только дрянь, а не кепки.

Коля выглядел счастливым. Нет, он был полностью мокрым, его короткие волосы слиплись, с модной кепки стекала вода, а брюки приклеились к коленкам, но это не могло скрыть радость, которую он излучал.

— Ты весь мокрый. С тебя течет. — Надя тоже обрадовалась. Как-то все вмиг решилось, само собой.

— А ты вся черная.

— Как?

— По лицу черное течет.

Это была тушь! Тушь растеклась!

— У меня платок есть, — сказал Коля, — чистый, не бойся. Мама всегда дает стираный. Говорит, у флейтиста должен быть белоснежный платок.

Коля протянул белоснежный платок Наде.

Надя вынула из сумки зеркальце. Лицо ее действительно в черных разводах, но ей почему-то было все равно. Она взяла платок и вытерла остатки косметики.

— Я буду играть вальс Грибоедова на концерте, — сказала она и взглянула на Колю.

— О! Этот? — Коля чисто просвистел первые такты.

— Да.

— Красивый.

— А Каписон — инвенции.

Она опять взглянула на Колю.

— Это чьи? Не помню!

— Знаешь что! Пошли в кино, — сказала Надя. — У меня целая трешка есть, а там новый фильм с Ришаром.

— У меня у самого есть.

Надя протянула Коле руку и сказала:

— Пошли!

— Боишься, что я на что-нибудь наткнусь и рухну, как Каписон? — пошутил Коля, но взял Надю за руку.

И они пошли мимо памятника Пушкину к кинотеатру.

Надя была счастлива, ей было весело и тревожно.

А повсюду и на земле, и на небе звучал легкий и нежный вальс Грибоедова.

Свободно сердце Карменситы

У нее есть своя комната. Маленькая, но своя. Папа любит напоминать, что эта комната — особая привилегия. Что она — отдельная. У них с мамой проходная, а у нее отдельная. Все для нее. Вообще, по мнению папы, вся его жизнь прожита для того, чтобы им с мамой было хорошо.

Надя любит папу. Она благодарна, что он пожертвовал собственным благополучием для того, чтобы у нее была отдельная комната. Письменный стол и пианино! Собственное пианино, когда некоторые ходят заниматься в дом культуры. Нет, новенькая блестящая «Заря» стоит у стены: и всегда можно открыть ноты («они тоже стоят денег, между прочим»!) — и сыграть.

А на улице октябрь догорает.

Можно выйти гулять, бродить среди опадающей листвы тополей.

Школа не успела надоесть. Началась музыкалка, и Марья Ивановна дала играть «Сегидилью» из оперы «Кармен» Бизе.

Новая музыка — как мороженое, которое ты еще не открыл, его положили на блюдце чуть подтаять, потому что нельзя есть холодное. («Ларингит! Ты заболеешь и можешь все пропустить!») Мороженое лежит на блюдце и тает, а хочется схватить его и есть холодным! Только холодное мороженое — настоящее мороженое, а не сладкое молоко!

Осень и музыка, и обязательно что-то еще случится хорошее.

На столе лежит раскрытая тетрадка. Это дневник. Что-то новое появится в нем в этом году?

Сесть записывать? Убежать в сквер гулять? Или открыть ноты?

* * *

Папа орет:

— Я не понимаю свою функцию! В чем моя функция? Почему я должен жить в атмосфере полного, тотального непонимания!

Мама усмехается и нервно курит в форточку. Она умеет вот так нервно курить, именно курением и только им выражая свое душевное состояние.

— «Полное» и «тотальное» — это одно и то же. Это как будто ты рейтузы на кальсоны надел. Нельзя настолько не доверять своим кальсонам. Продолжай, пожалуйста, ты говорил про полное непонимание...

Надя знает, что будет дальше. Всегда повторяется одно и тоже. Папа будет кричать, что он работает. Много работает и пожертвовал своей жизнью ради них, полностью. Тотально пожертвовал. Он мог бы стать...

Мама спокойно опровергнет его кратко изложенной теорией, что человек всегда добивается именно того, чего хочет. Не больше, не меньше. То есть вот то, что он, папа, сейчас воздевает руки, надев воображаемые рейтузы на кальсоны, это именно то, чего ему и хотелось в результате. Это все то, чего он добился.

И если бы он сразу понимал свою функцию, то, возможно, был бы счастлив сам и других сделал бы счастливыми. На слове «других» мама делает неприятное ударение. Мама умеет не только нервно курить, но и делать неприятные ударения на словах.

Отец полноватый и лысоватый. Кстати, даже это повод для упрека в трудные времена. Нет, не частичное отсутствие прически вызывает мамину язвительную усмешку, и не небольшая полнота. Нет.

Раздражает ее то, что все не до конца. Вот был бы папа лысым и толстым. А то частично. Частично! Да есть ли у тебя хоть что-нибудь не частичное? Частичный комфорт, частичное благополучие, частичный успех. И любовь тоже частичная.

Отец же говорит о неблагодарности. О равнодушии. О том, что любой, даже не лысый и худой, любой затоскует, если его не ценить. Стоило ли тогда... И тут он понимает, что ступил на опасную территорию и можно получить опасный ответ. Да, не стоило, конечно! Жить вместе. Не стоило жениться. Не стоило рожать.

Отец замолкает. Садится в кресло и хватается руками за остатки прически.

Получается несколько картинно. Вроде как в греческой трагедии.

Мама тушит сигарету в керамической пепельнице. Вздыхает устало и примирительно, как всегда. Она умеет так вздыхать. Устало и примирительно.

— Ну что? Ты закончил стенать? — говорит она и подходит к отцу. — Ничего ж не произошло.

— Ты считаешь, прогулки со студентом, который младше тебя, на, прости меня, двадцать пять лет, — это «ничего не произошло»? В то время, как я...

— Не было никаких прогулок. Что ты!

— Ты заставляешь не верить своим глазам. Я не ношу глаза в кармане!

— То, что ты видел, — не прогулка. Петров, кажется, это был Петров, да Петров. Помогает мне донести тяжелые сумки из института... Я иду пешком, это лучше, чем сорок минут ждать трамвая, ты сам всегда говоришь, что лучше больше гулять, а не стоять с сигаретой на остановке. Вот я и гуляю. Когда у меня тяжелые сумки, Петров или кто-то другой помогают мне их нести.

— Мотивация! Я спрашиваю, какая мотивация у этого Петрова? Он двоечник и хочет получить зачет?

— Нет.

— Он обсуждает с тобой темы институтских семинаров? Он перспективный ученый?

— Нет.

— А что тогда? Какие варианты?

— Он восхищается предметом. Ищет темы. Пытается понять, о чем поговорить. Ну и несет сумки. Сам знаешь, гулять лучше, чем стоять и курить на остановке.

— Допустим! Допустим!

— Хотя ты мог бы и не допустить!

— Что? Что?!

— Ну, возмутись! Запрети!

— Я что, охранитель? Я не понимаю, в чем моя функция?

Мама хрипло хохочет, она умеет так хохотать, что всем остальным становится не смешно и даже жутковато. Папа опять хватается за голову:

— Не по-ни-ма-ю!

* * *

Надя открывает ноты и начинает играть. Она хорошо играет с листа. Со словами, честно, труднее. Это же какой-то ребус:

               Близ бастиона в Севиииииилье

               Друг мой живет, Лильяс Пастья:

               Ему пропляшу сегидилью,

               Выпью там манзанииилью...

Но музыка, какая красивая музыка! Она сначала проникает в соседнюю проходную комнату, и родители прекращают скандалить, замирают и слушают.

— Ты для меня весь мир, весь мир, Кармен, — бормочет отец и вдруг улыбается, лицо его смягчается, и он напоминает самого себя молодого. Того самого парня, который понимал, в чем его функция. А мама подходит ближе к двери и, оперевшись плечом о косяк, достает еще одну сигарету, но не прикуривает, а так и стоит, стройная, усталая, красивая...

В Москве октябрь догорает. Листва тополей падает. Что-то хорошее обязательно случится в новом году, думает Надя и играет «Сегидилью».

Рыбалка в бесконечной песчаной пустыне

Всю жизнь ему казалось, что он удит рыбу в песке. Это, конечно, из-за обоев в старом родительском доме. На этих обоях песочного цвета единственным повторяющимся рисунком был японский рыбак, сидящий в лодке спиной к смотрящему, удящий рыбу в бесконечном песчаном озере. Ни берега, ни ивы на берегу, только желтое марево песка. И сгорбленный рыбак в треугольной шляпе, с удочкой. Склонился и ждет поклевки. Вечером, когда песок темнеет, он ее ждет, утром, когда озеро песка становится лимонно-желтым, он все сидит, забросив удочку.

Но поклевки не будет. Потому что рыба не ловится в пустыне. Не стоило и пытаться, ведь так?

Он вспомнил об этом, обо всем, когда ближе познакомился с ней. С Люсей. Сосредоточенный на делах, грубоватый и внешне и внутренне, он был совсем не склонен к подобного рода метафорам. А если говорить точнее — и слова-то такого он не знал.

Ее тут все звали — Бесполезная Люся. Люся, Людмила Ивановна, сватья в новой семье, действительно, пользы приносила мало.

А получилось все вот как. Дочка владельца одной гостиницы из нашего курортного поселка, Сергея Петровича, Маринка, собралась, наконец, замуж. До этого как-то не выходило. Хоть и была она по местным меркам и фигуристой, и лицом не уродка совсем, а с характером. До двадцати шести все никак женихом приличным не обзавелась. Отец, который любил дочку сильно, хоть и скрывал, уже начал беспокоиться. Хороших ребят раньше разобрали, те, кто остался не женаты, — алкашня и наркоманы либо просто дурачки.

И вдруг отыскался жених. В соседнем заводском поселке отыскался. И такой хороший, прямо в радость. Сергей Петрович, как познакомился с Андрюшей, так и не захотел от себя его отпускать. Он и по стройке специалист «от и до», и в электрике сечет, и в сантехнике спец. Совершенно золотой парень. То есть именно такой муж у дочери организовался, какой Сергею Петровичу в хозяйстве позарез. И у Маринки, когда взгляд падал на Андрюшу — всякий раз теплел, домашним таким становился, правильным.

Сергею Петровичу не терпелось свадьбу устроить. Человек он был экономный, поэтому никаких особых торжеств финансировать не предполагал, но все чтобы «как у людей» и в рамках местных приличий.

Он надеялся, да что там, был уверен, что после свадьбы молодые поселятся около него, а может, и в его большом доме, и часть обязанностей по ведению дел, которые не касаются финансов, он Андрюше и передаст. Конечно, Сергею Петровичу было уже за шестьдесят, всю жизнь он тащил на себе эту ношу: сначала гостевой дом, потом гостиница, а потом к ней и продуктовый магазинчик прибавился. Его жена Лида следила за хозяйством и порядком в доме. Тихая женщина после родов располнела, подурнела и еще больше притихла. Муж не гуляет, делом занят, а она — новыми рецептами, пирогами и огородом в удовольствие.

А тут появился помощник Сергею Петровичу — Андрюша. И планы хозяина начали сбываться, после свадьбы, как и мечтал Сергей Петрович, Андрюша всю техническую часть взял на себя. И в гостинице, и в магазинчике при ней наступил порядок. Все починено, старое заменено на новое, новое отлажено. Сергей Петрович задумался о приобретении небольшого уютного кафе, на первой линии у моря, которое загибалось под нерациональным управлением прежних хозяев.

Только это не сбылось из его планов на Андрюшу. Переехать в дом к Сергею Петровичу он отказывался. Поселились они с Маринкой рядом, в рабочем поселке при заводе. И причиной тому была эта самая Люся. Мама Андрюши.

— Пора тебе отделяться от корней-то. Живи с Маринкой у нас. Тут вам и комнаты, и плазма, и стол… — то и дело заводил разговоры Сергей Петрович.

— Не могу я, — отвечал Андрюша, — вы же знаете. Не могу.

Сергей Петрович знал. Знал все. Знал, что не уезжают они из тесной двуш­ки в многоквартирном доме, потому что не хотят бросать маму Андрея, сватью эту, Людмилу.

Все шло не по плану. Вернее, по плану, но не совсем. А Сергей Петрович не любил, когда не совсем. И его раздражало то, что Маринка с удовольствием переехала к мужу. Что она там нашла? Имевший привычку все доводить до конца, Сергей Петрович направился в поселковую музыкальную школу, при корабельном заводе, где преподавала мама Андрюши, Людмила Ивановна. Он надеялся на переменке поговорить с ней. Уверен был, что аргументов, основанных на благополучии молодых, в его уютном доме будет достаточно.

Но вместо переменки он попал на концерт.

— Как хорошо, что вы пришли! — закричала сватья. Она всегда немножко покрикивала. Еще бы! Стояла она, окруженная совсем малышами, которые липли к ней, как мальки к самке, да и ребятами постарше. Некоторые держали в руках ноты, кто-то скрипку, кто-то жевал яблоко… Но все, казалось, хотят, чтобы она обратила на них внимание.

— Просто замечательно, что у нас на концерте будет такой гость! — еще раз повторила она, и дети, затихнув, обернулись к нему. Что, мол, за гость такой?

— Да я не… — начал Сергей Петрович — и осекся.

— Проходите, проходите, не смущайтесь, сегодня у нас Бах в программе! Представляете, даже Бах!

Сергей Петрович поплелся в актовый зал. Там он, огромный грузный мужчина, уселся на маленьком стульчике в последнем ряду. Все места поближе заняли восторженные поселковые мамаши. В первом ряду сидели преподаватели. Людмила Ивановна бегала, суетилась, организовывала и громко призывала к тишине.

Сергей Петрович вздохнул. Ладно, тихо уйти не получится, придется дослушать концерт и потом устроить разговор, раз уж пришел.

Он перетерпел выступление детского народного хора, пару юных гитаристов, девочку с балалайкой и мальчика с домрой. А потом Людмила Ивановна сама объявила, что сейчас выпускник (она назвала фамилию) сыграет что-то (она назвала произведение) Баха. Вроде, Ж минор — или что-то такое.

Сергей Петрович приготовился переждать, в надежде, что раз выпускник, то, значит, это конец концерта.

На сцену вышел мальчик, совсем не похожий на выпускника. В этом недомерке Сергей Петрович узнал сына своего чернорабочего, татарина Алима.

«Надо же, культурные. На пианино обучают, — подумал он. — А выпускник-то хиленький».

Между тем мальчик заиграл.

И тут случилось странное. Весь зал замер. Не было ни восхищенных шепотков, ни вздохов, ни обмахиваний.

Странное случилось и с самим Сергеем Петровичем. Он точно отключился и вдруг вспомнил эти самые идиотские обои из детства. Этого безмозглого рыбака, который удит рыбу в пустыне. В своем воображении (он даже не удивился, что у него откуда-то взялось воображение) Сергей Петрович побежал, полетел к этому глупому японскому мужику с удочкой. Ноги вполне ощутимо увязали в песке. Ему вдруг захотелось, чтобы рыбак обернулся. Тогда бы он спросил его, зачем день и ночь ты сидишь в лодке и зачем Бах пишет такую музыку, которая… Обернись — и поговори со мной! Обернись — и поговори!

Татарский недомерок закончил играть. В зале захлопали, а Сергей Петрович словно вынырнул из своей фантазии и передернул плечами. Неприятная штука эта музыка.

Он вышел из музыкалки и, отойдя на пару шагов от порога, закурил. Разговаривать с Людмилой Петровной он не собирался. Во всяком случае, сегодня. Глупо, но надо было переться домой. В голове еще звучали навязчивые отголоски проклятой музыки, когда к нему подошла Людмила Ивановна.

Она была маленькая, стройная женщина за пятьдесят, симпатичная, а в молодости, наверное, и вполне привлекательная. Красный брючный костюм и классическая прическа — белые волосы пучком. Ее глаза радостно светились, хотя ясно было, что после сильного волнения она устала.

— Вам понравился концерт? — спросила она, смешно подула нижней губой себе на выпавший из прически локон и улыбнулась ему.

— Да. Понравился. — Сергей Петрович надеялся, что после этого она оставит его и пойдет по своим делам.

— Я так рада. Маленький Андрей был очень способен к музыке… А потом как-то остыл. Вероятно, я неправильно учила. Была молода еще.

— Андрей дельный парень. Вы хорошо его воспитали. Зачем мужику музыка?

— Вы же сказали, что вам понравилось.

— Да, но это не дело для мужчины. Возможно, где-то там. Но не здесь.

Она вдруг улыбнулась совершенно нездешней улыбкой, которая вызвала в нем раздражение и оторопь ничуть не меньше проклятого Баха.

— Но не здесь, — повторила она. — Не здесь.

— Вы знаете, я хотел с вами поговорить, — начал он. Мысли его ворочались еле-еле, как мотор непрогретого грузовика. — Я вот что хотел сказать…

— Да-да? — Она все улыбалась своей странной улыбкой. И он решился.

— Отпустите Андрюху к нам жить, а? Ему… ему ездить будет не надо. У вас тесно. А они... молодые же! И к тому же…

— Да конечно! Что вы? Пожалуйста. Андрюша взрослый. Пусть решает сам.

Ни споров, ни аргументов, ничего. Пожалуйста. Пусть решает.

Вечером он сообщил радостную весть Маринке и Андрею. Показал комнаты, расписал перспективы.

— Помрем мы с матерью, все ваше будет, все. И кафе еще построим. Отдыхающих кормить.

Маринка посмотрела на Андрея. Тот поднял глаза на Сергея Петровича.

— Нет, простите. Не могу.

Уперся.

— Но так же всем лучше. И мама твоя сказала — «пожалуйста»! Не против ее воли же!

— Она сказала, а я человека бросить не могу. Отец ее бросил, теперь я.

Сергей Петрович развернулся и ушел. Он не злился, а просто был растерян.

Вечером того же дня он сказал жене, которую использовал для размышлений, потому что она со всем соглашалась:

— Раз мать не бросает, так, получается, и Маринку не бросит. Нормальный парень.

— Это, конечно, это уж как есть.

— Волоховых дом куплю. Будут жить напротив с Люсей своей бесполезной.

Это был первый раз, когда он назвал ее бесполезной Люсей. С тех пор он так ее и называл. Сначала больше про себя, а потом и вслух.

— Так волоховский дом перекупы взяли. Бешеных денег просить будут.

— Ничего. Сторгуемся.

И сторговались.

Спустя месяца три молодые и Людмила Ивановна переехали в дом напротив.

— Вот здесь, — говорил Сергей Петрович. — Спальня для вас. Вот гостиная, я камин поставил и стол. Там кухня. А вот для Люси, тоже.

В этой комнате стояла та же дорогая, по местным меркам, мебель (чтобы как у людей), но кроме этого стояло еще и пианино.

— Это ж из старого ДК инструмент! Немецкий! Как же они его вам отдали? — спросила Люся.

— Сторговались, — сказал Сергей Петрович. — Они новый купят.

Он и сам не понимал — как, почему — решился на такой благородный поступок. А потом постановил, что просто пошел на поводу у своего маленького каприза. Что там этот гроб с клавишами стоит? Гроши. Уговорил себя и махнул рукой.

Они стали жить рядом. Теперь Андрюше, который крепко врос в бизнес тестя, стало легче добираться, а бесполезной Люсе — сложнее. Бегала на работу пешком, автобус не выносила. От этого становилась еще стройнее.

Вечером Сергей Петрович слышал, как она играет. «Надо же! — думал он, — и с работы придя — пилит! Неужто за день уши не отваливаются?» Решился. Спросил.

Оказалось, что не отваливаются.

— Все дело в интонации.

— В чем?

— В интонации. Когда меняется интонация, меняется все, понимаете? Восприятие отдыхает от смены интонации.

Понимаю, — кивнул он.

Конечно, он ничего не понял. Какая, к псам свинячим, интонация? Ты весь день пилил доски, а потом приходишь домой и выпиливаешь лобзиком, что ль? Меняешь интонацию?

— Помните Баха того, что Русланчик на концерте исполнял? Вам понравилось? Нет, вам не просто понравилось, — улыбнулась она той самой, нездешней улыбкой. — Я за вами наблюдала. У вас лицо опрокинулось.

— Как это — «опрокинулось»?

— Это из Достоевского, у него есть выражение — «опрокинутое лицо», очень точное, правда?

— Правда.

Он не знал, правда или нет. Он вообще понимал ее не всегда. И постепенно начинал на это злиться.

— Хотите, сыграю Баха?

Он кивнул. Она ушла в дом, а его не пригласила, он так и остался стоять у своих ворот и слушать музыку в доме напротив.

Она заиграла.

И тут он понял, что значит другая интонация. За две минуты, что звучала музыка, он опять мгновенно переместился в песчаную пустыню, но оказался в лодке, плывущей по песку. Это было странное ощущение. Один в туманном киселе из вязкого песка, и видимость не дальше носа лодки. Наверное, он постепенно терял зрение… Интересно, а где теперь рыбак? Он оглянулся. Ни другой лодки, ни японского рыбака в пределах видимости не было. И вдруг он обнаружил в своих руках удочку, а на голове треугольную японскую шляпу.

Люся закончила играть и, высунувшись из окна, помахала ему рукой на прощанье. Даже не захотела спросить, понял ли он, что означает другая интонация. А он понял. Вернее, почувствовал. Вернее, понял.

— Что-то ты к ней зачастил! — Жена ухмылялась, но в глазах ее застыла тревога. А Сергей Петрович вдруг испугался, как пойманный на «нехорошем» подросток.

— Да что мне с нее? Совершенно бесполезный человек. Надо же, для развлечения детишек, зарплата ноль, выхлопа никакого, даже международных конкурсов никаких, а занята весь день. Что толку?

Эти слова точно разожгли в нем какой-то давешний конфликт, но не с бесполезной Люсей, а с самим собой.

Впрочем, скоро он убедил себя, что это она, бесполезная Люся, виновата. Что она задергала его. Что это она заноза в его заднице, и терпит он ее только из-за любви к дочери и пользы от Андрея.

Ему бы забыть про нее, благо в настоящей, не выдуманной жизни, где не было Баха, интонаций и плавающих в пустыне рыбок, они с Люсей совсем не пересекались. Ему бы забыть.

Но он-таки не забыл. Повадился, как мальчишка, ходить по вечерам к ней под окна. Спорить. Ожидал и нервничал, вплоть до момента, когда видел — возвращается. Летит на всех парах в своем вечном красном брючном костюме.

В дом к ней он никогда не заходил. Даже когда нужно было поправить пробки или подключить стиралку, снимал с работы Андрюшу.

Обсуждали все. Хотя в основном идеи Сергея Петровича сводились к бесполезности музыки и искусства в целом. И даже не только бесполезности, но и вреда от этого самого Баха, куда больше, чем от иной книжки.

— Вот, скажем, послушает человек вашего Баха и обнаружит себя в непонятно какой ситуации. Нафантазирует черте чего. А ему работать надо. Семью содержать, к примеру. Зачем это?

— А как же «песня строить и жить помогает»? — отвечала из-за окна бесполезная Люся и заходила за дверцу шкафа. Переодевалась в халат. Берегла свой красный костюм.

Сергей Петрович задумывался.

— Так то песня! Она не бередит, она бодрость вызывает. Простому человеку бодрость блюсти надо.

— А жизнь души, не надо? — она выходила из-за шкафа, поправляла халат и смотрела на себя в трюмо.

— Чего это?

— Жизнь души, говорю. Что-то же человеку нужно, кроме бодрости?

Сергей Петрович опять впадал в размышления.

— Ничего не нужно! Мне ничего этого не нужно. Мне вот махину эту всю поднять нужно. Всех обуть, накормить, отложить кое-что. Когда мне о жизни вот этой вот вашей думать, когда надо вас всех содержать?

— Я, Сергей Петрович, на себя сама работаю. — Она не обижалась, знала, что это он в огне полемики, в костре своих мыслей горит.

— Это верно. Но на мне забот хватает. Сами знаете. И если бы люди поменьше бы о себе думали, с собой бы нянчились, а бодрее работали, может, мне меньше бы приходилось…

Он знал, что врет, передергивает. Никогда бы он не остановился, за долгую жизнь можно было понять, что никакого «меньше» не существует, и когда он освобождается от одного, то тут же впрягается в другое.

— Чем вам помочь, Сергей Петрович?

— Ничем. Лучше скажите, вам все это зачем? Денег мало?

— Мало?

— Дети лауреатами не становятся?

— Нет. Солистов на фортепьяно нужно три на страну…

— Значит, и славы они вам не принесут. Так что же? Бесполезно, получается. А потом, вот выучится ребенок, узнает что-то ненужное — и всю жизнь мыкаться. В лучшем случае, как вы — будет преподавать в нашей занюханной школе, простите. Так же нельзя? Мы сейчас все говорим об эффективности.

— Я слышу зов, неслышный вам, гласящий: в путь иди! Я вижу перст, невидный вам, горящий впереди.

— Что это? — он вдруг разом потерял силы и запал. Люди должны спорить с аргументами, а не используя абракадабру.

— Это вот что. Помните того мальчика, Руслана? Который на концерте играл Баха?

— Помню.

— У него отец рабочий где-то.

— У меня его отец работает. Алим. Хороший парень. Тихий. Знаю.

— А мамаша у них не тихая. Периодически убегает от них с сезонными рабочими. Каждый раз с новым. Колесит по Крыму. Знаете, как это называется?

Сергей Петрович хотел ответить, что да, он знает, как это называется. Есть специальное, довольное грубое слово, которое определяет такое поведение.

— Отсутствие гармонии, — опередила его бесполезная Люся. — Это музыкальный термин. Жизнь мальчика расстроена. Все ее части не согласованы между собой. Он уже знает, что мать может поступать именно так, как вы хотели сказать. Что отец не в состоянии защитить себя и его…

— И что? Вы Бахом и прочим «тру-ля-ля», заменяете мальчику порядочную мать?

— Нет, прочим «тру-ля-ля» я даю почувствовать жизнь души больше, чем он видит каждый день. Что гармония есть. И музыка — ее отражение. Когда от меня муж ушел, я знала, что виновата сама. Я не подходила ему. И не умела меняться ради него. А он об этом и не думал. Собрал вещи. Все вещи. Кроме моей одежды — и ушел. К той женщине, которая ему подходила. Нашел гармонию. А у меня что осталось? Сын на подходе, вот-вот ехать рожать, ни вещей для него, ни кроватки, ни стола пеленального, пеленок мало. И хорошо, что пианино было. Потому что стол, пеленку и коляску мы купим. Или знакомые отдадут. А гармонию не купишь. Плакала я, как будто себя хоронила. И больно, жжется внутри, и страшно одной. А я села — и давай Баха наяривать. Плачу — и по клавишам стучу. И все сильнее новая, знаете, какая-то интонация звучала. Как-то понятнее его отрешенность и стройность стала, через страдание. И это было важнее всего. Гармония. Понимаете?

Сергей Петрович кивнул.

— Умом понимаю. Чувствовать — не чувствую.

— Это ничего. Всему свое время.

Сергей Петрович вдруг захохотал.

— Думаете, бросит меня Лидка моя? Усвистит с рабочими? С Алимом, например? И он опять зашелся хохотом.

— Да нет, что вы! Не дай Бог…

— Шучу я, шучу… Поиграйте что-нибудь. Только полегче, не готов я еще к вашей гармонии…

Бесполезная Люся кивнула, попрощалась и направилась к пианино.

Зазвучал Шопен. «Совсем другая музыка, — подумал Сергей Петрович. — Но почему же у меня перед глазами все тот же рыбак? Когда он уже выловит свою рыбу?»

Махнув рукой в раздражении, он зашагал домой.

Так семья и соседи наблюдали за дружбой-враждой Сергея Петровича и бесполезной Люси. Вечерами в выходные дни они находили время и темы для споров. Обычно невозмутимая доброжелательность Люси побеждала, но упорство и логическое мышление Сергея Петровича не сдавались.

Спорили обо всем. О Крыме, о Путине, о строительстве дорог. О религии спорили.

— Ты, наверное, за всю жизнь наговориться не можешь, за всю жизнь, что со мной молчал, — усмехалась жена Лида. — А по мне и пусть. Лишь бы спальни не менял. А до разговоров ваших мне и дела нет.

— Да что разговоры? Бесполезно все. — Сергей Петрович опять отмахивался и опять ходил вечером спорить с бесполезной Люсей.

Последние несколько месяцев споры везде и вокруг велись о пандемии. Разные достоверные и сумасшедшие версии выдвигались и рушились на глазах у спорщиков. Одну из бесед, которую Сергей Петрович даже и не понял вовсе, а только почувствовал, он запомнил навсегда. Потому что, как сказала ему та же бесполезная Люся, учительница в поселковой музыкальной школе, «мы запоминаем только то, что почувствовали, и чем глубже наши чувства, тем дольше хранится память».

Впервые за все время Сергей Петрович пожаловался. Это было событие, потому что он не жаловался никогда. Но сейчас, когда наступила сумятица, непонятные времена, когда его бизнес пошатнулся меньше, чем пошатнулась уверенность в том, что ему нужен весь этот бизнес. Когда он, ради дела отрицавший серьезность ситуации, вдруг схоронил в закрытых гробах двух армейских корешей, когда он издергался и устал, когда никакой логикой, никакой волей, решимостью, храбростью, наконец, не исправить ситуацию, в которой мир летит в тартарары, когда покоя не найти нигде — он пришел к ней. И, растерянный и беспомощный, стал задавать вопросы, а не утверждать неопровержимые истины. Спрашивал и ждал, что она ответит.

Она ответила:

— Никому справиться не под силу, Сережа, дорогой.

Он вскинулся, никогда она его Сережей не называла…

— Никому, Сережа. Ты положись на гармонию. На Бога положись. Ты в вязкой воде стоишь, да руками выгрести пытаешься. Не выйдет, утонешь. Как, помнишь, в детстве учили, чтобы в течении не утонуть, надо по течению плыть.

— На Бога? Да я никогда церковным не был.

— Ну, каждый так или иначе к Богу придет. Узкие врата, а дороги к этим вратам у всех разные. Кто не церковный, слушай Баха. Бах — это интонация Бога. И положись на него. Скажи, я Тебя не знаю, не видел, не верю. Покажи мне Себя.

— Может, как-нибудь.

— Конечно, когда придет время. Когда оно придет. А пока слушай Баха, Сережа. Сыграть?

— Сыграй.

Странно. В чем секрет? Его не коснулась болезнь. Или коснулась так, что он своей грубой шкурой даже не почувствовал. «Легче простуды! Оно ли?» Но сначала жену Лиду увезли в инфекционку, пока он был на работе. Об этом ему сообщила Люся. Она вызывала скорую, она собирала, она сделала все, чего не смогла сделать дочка Марина.

К женщинам не пускали. Карантин. Они, никогда не дружившие, теперь будто объединились и сгорали, как две свечки. Полная, добрая, безответная Лида и активная, но бесполезная Люся.

Все это так удручающе подействовало на Сергея Петровича, что он вовсе выпал из жизни. Всю работу на себя взял Андрей. За мелкими финансовыми операциями стала следить Марина.

День шел за днем. Оцепенение не спадало. Он даже сводок с этого фронта слышать не хотел. Желтый песок затирал и засасывал его лодку, а он все держал удочку. Хотя какую рыбу можно поймать в пустыне?

Однажды он все же собрался. Наладил через друзей контакт с главврачом инфекционки и предложил денег. Любых денег. Сторгуемся.

Не сторговались. Главврач только устало смотрел на него и уверял, что он делает все, что возможно человеку. И никакие деньги не помогут сделать больше. И теперь только положиться на силу их организмов, или… или он не знает, на что.

Это же невозможно! Глупо! Ну, хорошо! Один человек может в одной семье умереть. Умереть неожиданно, умереть трагически даже. Но чтобы вот так два сразу — это глупость. Глупость, которую нельзя объяснить. А все, что нельзя объяснить, — это просто вязкий, бесконечный песок, из которого не выловишь никакую рыбу, сколько ни сжимай удочку, хоть до белых пальцев, хоть до синевы ногтей, хоть до крови из-под них. Это бесполезно, в этом нет логики.

Он встал и вышел из комнаты, где сидел уже несколько часов. Андрея не было. Он поехал в больницу, узнавать, что к чему. Телефон не отвечал. Сергей Петрович кликнул Маринку. Та притащилась растрепанная и зареванная.

— Беги к Алиму. Зови Руслана, — приказал он. Приказал так, что ясно было, возражений не примет.

— Сейчас, умоюсь и накину что-нибудь… — лепетала Марина.

— Не надо. Беги, скажи, чтобы брал в руки в ноги и сюда летел голубем.

— Ты что, пап? Что случилось-то?

— Ничего. Лети я сказал!

И она полетела.

Русланчика, удивленного и напуганного, привели в дом бесполезной Люси. Посадили за фоно.

— Теперь играй, — сказал Сергей Петрович.

— Что играть?

— То самое, что на концерте играл. Вспомнишь?

— Конечно. Это я могу, это я сейчас…

— Я тебе денег заплачу. Играй.

— Не надо денег. Я сейчас, сейчас…

Руслан уселся за фоно. Сергей Петрович вышел и встал на то место, где всегда слушал Люсю.

Руслан заиграл. И уже на первых тактах Сергей Петрович заплакал. Нет, он не заплакал, а зарыдал. Рыдания его были похожи кашель подавившейся собаки, пытающейся выдавить из себя кость.

А потом «кость» вышла. И лицо его разгладилось. Бах звучал. Интонация в этот раз была размеренная, спокойная ученическая.

«Да, — думал Сергей Петрович, чувствуя, как слезы высыхают у него на щеках, — Бах — это интонация Бога, спасибо тебе, Люся, спасибо!»

Рыба не ловится в пустыне. Ничего нельзя поймать в пустыне. Я здесь на лодке. Я Тебя не знаю, не видел, не верю. Покажи мне Себя. Покажи мне себя. Покажи. Мне. Себя.

К нему тихо подошел Андрей и тронул его за плечо.

— Сергей Петрович…

Руслан еще играл. Сергей Петрович повернулся и по лицу Андрюши понял все. Так не бывает, вот сейчас случилось. По одному взгляду он узнал, кого больше нет, а кто еще плывет в песчаной пустыне против течения, пытаясь причалить к берегу.

— Подожди. Дай ему доиграть.

Сказал — и закрыл глаза.

Рыбак распрямился, напрягся, сделал подсечку и вытащил блестящую серебряную рыбу из песка.

Он посмотрел на нее. И чуть не вскрикнул от радости. Годы бесконечной рыбалки дали все-таки результат. Эта рыбка была его. Настоящая серебристая рыбка.

— Вам понравился концерт? — спросила рыбка, смешно подула нижней губой себе на выпавший из прически локон и улыбнулась ему.

Памяти всех, кого мы потеряли в этот год, посвящается.