Об авторе | Владимир Аркадьевич Гандельсман (12 ноября 1948 года, Ленинград) — поэт, прозаик, эссеист, переводчик англо-американской поэзии. Окончил электротехнический институт. Работал кочегаром, гидом, сторожем, грузчиком, преподавателем русского языка и литературы. Автор многочисленных публикаций в журналах «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Интерпоэзия» и др. Лауреат «Русской премии» (2008) и премии журнала «Интерпоэзия» (2014). Более 20 сборников стихов и записных книжек «Чередования» (СПб., 2000). Прежде в «Знамени» — «Автограф лётчика» (№ 1, 2022). С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге.

Владимир Гандельсман

заполнение бланка

через тире-1

со старинной резьбой буфет —

на его лафете

граф графин,

запылавший чуть свет, —

а не граф, так дофин —

как захочешь, солнце моё, мы дети —

от дофина до финского два шага́ —

в правом ящике под лафетом —

там ещё в футляре бинокль,

от него духами веет и высшим светом,

ты прости, моё солнце, рифму «монокль» —

он в глазу романного дурака, —

финка! нет, складной перочинный —

счастье сжатого кулачка —

сокровенный вес —

сколько скрытых в прорезях лезвийц —

я ведь, солнце моё, с той же лестницы —

в ту же дырку в заборе пролез —

я с тобой, но поодаль, иду с катка —

разве с варежки ты не ела снег?

нет? не ты? не ты говоришь: пока?

я запомнил тебя навек —

чёрно-белое фото —

третий «а» или четвёртый «б» —

мы в конверте, в ящике, я хочу к тебе —

чук и гек, отцовские письма с фронта —

я вернусь, у нас будет сын —

я смотрю в буфет — вижу сына

отраженье в стекле, он один —

нет ни матери, ни отца —

там на дне

нотный лист, сонатина —

я учил её без конца —

сон и тина

сна, иди на —

заплетается звук в музыкальном моменте,

дай вплести мне Клемéнти,

до мажор — да, иди на

брат мой враг мой Клемéнти —

мука, Му́цио, мука моя —

скука, гамма —

в левом ящике телеграмма,

пожелтели края —

тем пронзительней, чем старее —

не могу без тебя приезжай скорее —

заполнение бланка —

тычь в чернильницу перьевой —

очередь, перебранка —

стыдно текст отдавать — он живой —

в полукруглое

утлое

будьте любезны —

жду целу́ю — чей голос из бездны? —

жду целу́ю люблю тчк

показания счётчика —

всё оплачено и обеганы все инстанции —

квиты, это квитанции —

ничего не должны за свет —

расплатились, нас нет —

в кухне — голос из бездны — оставил, пойди погаси,

что ж, да будет воля Твоя на земли́ яко на небеси́ —

больно перекликаться,

но скажу тебе на прощанье, расписываясь слезами, —

я успел погасить облигации

трёхпроцентного займа —

видишь эти таблицы —

как ты всматривался, номер ища —

номер свой! — эти лица! —

щастье пишут теперь со «ща»,

чтоб мгновеннее слиться —

щастье рюмочек — эти —

над лафетом — из чистого хрусталя —

выпить, чтоб покачнулась земля? —

как захочешь, солнце моё, мы дети.

через тире-2

чуть рассвет — на работу — завод «грампластинка» —

что-то вертится в голове —

он выходит — не в духе — во двор — на дворе —

мы сдаёмся? — белеет простынка

на ветру и мерцает звезда в синеве —

сколько лет катастрофе? —

на вороньей горе, на вороньей горе

в дудергофе —

узкоплеч, и сутул он, и сир —

там я книгу увидел — война — под названьем — и мир —

рядовой Меерсон и жена-командир —

«Меерсон свой накрутит какон, —

говорит тётя Роня, —

(это значит: какао) —

шмыг — и нет, — а всё хнычет, что хворый», —

очень скоро уедет на скорой

и умрёт Меерсон, —

на вороньей горе — как с вороньей

бьют враги — помнишь? — по ленинграду —

мы сдаёмся? — белеет простынка —

что-то вертится — дали награду? —

обошли? — вон любимый, он в дымке —

в синей дымке — любимый — он тает,

город — дом твой знакомый, и сад —

сад зелёный и взгляд —

нежный взгляд — на работу — завод «грампластинка» —

на ореховой — густо разросшийся лес —

марк бернес, —

на дороге коровьи лепёшки,

как пластинки в пыли —

вкруг мальчишки —

подрывают булыжником «мины» —

лица жижей заляпаны — и — разбежались вдали,

наигравшись в «веснушки», —

в бледных майках — я вижу их спины —

и синеют сирени вовсю, и белеют жасмины —

Меерсон возвращается — вечер — он в духе —

что-то вертится, вертится — музыка сфер —

на пороге встречает его одноухий

кот по имени Пьер.

Другу

В полях летейских ночь немая.

А здесь спектакль — его-то и присним

себе... Но Царское — что делать с ним?

Но школьный гул с флажками Первомая…

Парадных поздних перестуки

и кна в белую распахнутые даль —

кому?.. Аллей осиротевших жаль,

протягивающих слепые руки.

В летейском сне мой взгляд зацепит

норд-вестом траченную синь вон ту

забытого на Троицком мосту

флажка, его дырявый трепет…

Ребячий на подмостках крик… За сценой

истаивает дорогая тень.

Но оставаться на продлённый день

и прежде не хотелось, друг бесценный.

песнь творцу

царск детск

свеж орех

грецк

солнца мерц

мехá

двух сердц

платья ситц

колесо

мельк спиц

царск и всё

по лицу

блиц луча

песнь творцу

* * *

я помню умирающего друга,

как он хватался за голову вдруг —

то замыкался мозг его на ужас

и пробегал по телу белый ток.

как шевелящиеся камни,

в нём, зримо проявляясь, зрели мысли

и оголялись, становясь всё больше

в слабеющем прибое жизни.

иссякнет жизнь — и дорастут до неба,

он станет ими — значит, не узнает

себя… и вдруг он видит слепо,

как мальчик с берега бросает

за камнем камень в море, нет ещё

в помине ничего, и он себя

не знает. всплеск — и тишина, и всплеск,

и тишина, и этим без единой мысли

блаженством утреннего часа

пустым он предугадан весь.

и на мгновение спасён, спасён.

Сад

Там, с обратной

стороны, где ступенчатая утроба,

постоим, чтоб выныривание из парадной

обозначить особо.

Но сначала, любимый

друг мой, запах вдохнём

лестницы, холод её нелюдимый

в том углу — в левом? правом? — да, в нём.

Будем зорки,

навсегда будем зорки, так надо:

разломить створки раковины, эти створки

в яркость сада.

Взрыв, вдох-выдох-

вдох, и цвет в закипающем веществе,

и поющий хаотичный порядок тихих

птиц в листве.

Воскишéние — не излишек,

но избыток дня, и свеченье,

и шиповника в соразмерности вспышек

роз — цветенье.

Звонкость гонга

в лопушином листе, море плещет,

и поодаль сквозь зелень пинг-понговый

шарик блещет.

Строк старание,

друг любимый, ты ближе строки

проговорённой, ближе, чем на расстоянии

вытянутой руки.

Райский, — спросишь, —

сад? В гремящей этой тиши,

в этой… помнишь ли слово «роскошь»?..

Да?.. Тогда допиши.

* * *

красная майка твоя,

брошенная на стул,

такая, мой бог, маленькая,

солнце сухое тая

и мерного моря гул,

так и лежит на нём —

ни тебя, ни его,

мальчика твоего.

только я захожу тайком

от себя самого

и непрожитому: иди, —

говорю, — сюда,

и притягиваю к груди,

сгорев от стыда.

но в комнате той всегда

легко и светло,

легко и светло, мой бог,

если ты одинок

не ущербно и зло,

а как в горле комок.

* * *

распечатать письмо?

бел конверт.

пусть полежит оно.

тишина мой ответ.

я боюсь, говорю.

что тебе от меня?

мало ли что внутри.

повременю.

это как если я

до рождения есть,

не зная себя.

разве желанна весть?

я письмо поднесу

к лампе — да или нет?

подержу на весу,

на просвет.

вижу: вдвое лежит

сложенный ждать.

одарит и лишит.

и одарит опять.

Лир в саду

День твой жесток. Держась за перила

лестницы, тихой тенью спускаешься

в сад, и внезапно, пока не сморило,

вспомнишь, как дочь такой одарила

болью, что закачаешься!

Время раскачиваться, время

мерно раскачиваться, ты онемел, молчи,

глядя сквозь дрёму на дерева дрёму,

зелени лень и её истому,

все эти мелочи.

Руку лишь протяни и ветку потрогай —

то-то рукопожатие…

Жизнь продолжается, но, ей богу,

как продолжать её?

Взять и несмелых шагов многоточие

оборвать и, в сердце ночь тая…

Пусть оно разорвётся в клочья,

если дочь не придёт и не молвит: дочь я,

дочь твоя, дочь твоя.

День твой жесток, и время вплотную

жизнь полюбить вечную, ту, что незрима —

стих её приближает, исчерпывая земную

и примиряя её, зыбкую и родную,

с неоспоримой.

Псалом

Сердце, сердце левое моё, Господи, — право! —

потому разрывает грудь.

Дай прозренье мне, чтоб воссияла слава,

слава Твоя, Господи, или вовсе меня забудь.

Видишь зависть мою к этим куцым

умом безумцам —

к ним, не знающим, что не изъеден

лепрой и не в рванье убийца

(пусть издохнет в гниении каждая в нём крупица!)

и что смерть истребляет того, кто беден

и беззащитен? Раз мне выпало сбыться,

сделай так, чтоб я стал неведен.

Каракурты сéти ткут, началась пути́на —

на людей, не рыб,

началась охота. Разгрязло небо, оно трясина.

В луже моря, среди осклизлых глыб,

вижу тушу,

чьи глаза от жира выкатились наружу.

Для того ли я сердце своё очищал вседенно

и всенощно и руки

омывал в невинности, чтоб себя на съеденье

людоедам отдать, давящимся жратвой от скуки,

живодёрам? Конец ли света

Ты задумал? Ты видел это?

Пошатнулись ноги мои, теперь я знаю:

пошатнулись. Не себя обличая,

жил, но едва прозрел, увидел: сытую стаю

Ты обрёк на ублюдочность. Разве не жил, рыча я,

как они? Но сердце окрепло,

восстав из пепла.

древо

достоверно дерево

до мозга костей.

верю, верю во

всё, что Ты сотворил

для Твоих гостей:

верю в птичьих крыл

фигурные скобочки,

в созвездий точки.

куст когтист в декабре,

пышен в июне.

верю, что в творении

ни «е», ни «и»

не исчезают втуне.

мышь в норе

явна глаз угольками,

жизни долька.

я вхожу в леса,

доверяясь зверю,

глядя в его в глаза.

но что мать моя умерла,

никогда не поверю.

нет такого: дотла.

древо светится

изнутри и ветвится.

Смерть на берегу

Небо несчастному босо,

лысо, да и наплевать,

времени рябкое просо

носом клюёт, чтоб склевать.

Дурно ему. Он икает.

Море унывно сквозь сон

всё на песок набегает.

Раз — и скрутилось в рулон.

Два — бездыханное тело.

Где там душа? Отделись!

Бабочкой отлетела

в неба несметную высь.

Непостижимость несметна,

только она и жива.

А постижимое смертно.

Куколка — видишь? — мертва.

Если уж небо — набатом,

громом его тишины,

если уж море — накатом,

властною лаской волны.

Если уж время — пространством

света, не этим, иным,

таинством и постоянством

таинства вневременным.

Городок

там, где долго жизни краткость

длится, гнёзда вьют,

мерно-мирная опрятность,

встроенный уют,

кротки краткие здесь речи,

тих веранды свет,

точно воли человечьи

сведены на нет,

там, где веки праздным утром

размыкают сон,

луч рассветный к златокудрым

рифмам поднесён,

плоть ребёнка ровно значит

то, что есть она,

и душа ещё не плачет,

с ней разлучена, —

здесь, где мысль живёт в обличье

там- и здесь-реки,

в междуречье, в перептичье,

в чуточках строки.

один день

воздух руками ловлю.

палец за пальцем люблю

кулачок раскрывать —

времечко убивать.

маленький кулачок ты мой,

что внутри? золотой?

как раскрою его,

кроме линий, там ничего.

так что в третьей строке

не вздумай спросить,

что и в какой руке,

чтобы в скорби не голосить.

день бывает, как ни храни

его, как ни воспой,

неродившемуся сродни,

так он чист собой.

В кустах

Спал под кустом, как водится, но кровностью

родства был пробуждён как дивной новостью:

воскресирень цвела всей лепестковостью.

Такая благодать в тот день с вершин лилась

на вешний сад, что голосу: «Служи, молясь

на этот свет», — я внял. Непостижимолость.

дальний мотив

в солнечной Вероне,

где течёт река Адидже

так, как если бы она в последний

раз текла, как если бы текла впервые,

в солнечной Вероне,

где течёт река Адидже,

мельком вечно жить, да, вечно мельком,

просыпаясь раньше,

чем успел увидеть первый сон,

потому что превратила ночь в созвездье

юношу, который от любви,

умер (не в саду ли Капулетти

что-то в этом роде говорилось?),

в солнечной Вероне,

где течёт река Адидже,

где, воскреснув, он в кафе сидит,

никого не любящий, спокойный,

и потягивает Аmarone,

и на арки Ponte Pietra смотрит, щурясь —

ничего в тот полдень не случилось,

кроме не написанных ещё

строк никчёмных,

в солнечной Вероне.

Лес

Замрёт в какой-то стойке волевой,

упруг и жилист,

когда бесчисленной и лиственной волной

нахлынет шелест.

И кроны станут брызгами огня,

и он вдоль поля —

как если б тысячи младенцев в люльках дня

рукоплескали.

А стихнув, чуть сойдёт на нет накрап,

он в небо, вверясь

ему, всей чешуёю вертикальных рыб

идёт на нерест.

Он вслушается в небо и в улов

ночной, как в мессу,

и небо выводком серебряных мальков

ответит лесу.

музыка рождения

о пенных гребнях мой черёд стихи

писать волнуясь мой черёд стихи

как если бы там пряжу пряли

как если бы цветы черёмухи

как если бы цветы черёмухи

там закипали

ты море море многоликое

ты море море многоликое

чтоб наглядеться жизни мало

как будто дерево оливковое

как будто дерево оливковое

тобою стало

ты примешь звёздным испещрённое

мерцаньем море испещрённое

вновь народившуюся еле

заметную дитя крещёное

звезду дитя дитя крещённое

в морской купели