|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
скоропись ольги балла
Три книги этой Скорописи — три точки (взятых произвольно лишь по видимости), через которые проходит линия изменений русского поэтического языка и сознания за последние 50–60 лет, от XX к XXI веку, от одного поэтического поколения к другому. При всей случайности того, что они были прочитаны скорописцем одна за другой, три сборника, выстроившись в ряд, вдруг обнаружили свою острую характерность, которую мы и попытаемся тут сформулировать.
Борис Дубин. Отсрочка. Избранные стихотворения 1960–1970-х годов / Составление Антона Дубина. — СПб.: Jaromír Hladík press, 2022.
Собранные теперь в маленькую книжечку стихи Борис Дубин (1946–2014) — ставший впоследствии известным как литературовед, социолог, переводчик поэзии и прозы со многих европейских языков, публичный интеллектуал (редкая и тем более ценная фигура в нашем отечестве), — писал совсем молодым; некоторые из них написаны, когда автору не было и двадцати лет. Кое-что из написанного в то время Дубин сам отобрал для сборника «Порука», вышедшего в 2013 году в «Издательстве Ивана Лимбаха», основную часть которого заняли все-таки переводы. Здесь — то, что туда не вошло (и для полноты картины должно бы читаться вместе с книгой девятилетней давности). Никаких переводов, только свое. Крепкий, надежный, тщательно выстроенный фундамент всего, что он сделал позже.
Дубин — действительно потаенный поэт, куда более потаенный, чем открытый более-менее широкому читателю спустя десятилетия после своей гибели Алик Ривин, о первой книге которого мы говорим в этом номере журнала подробно: стихов из «Отсрочки» при жизни автора вообще никто не видел и не слышал, кроме разве его близкого друга, поэта Сергея Морозова (некоторые из них ему и посвящены — скорее всего, и писались как обращенные к нему: «…и листок по старинке начнем: / не заглавием, а обращеньем»). Это стихи совсем внутренние: стихи-послания, стихи — разговор с собой и с понимающим человеком о том, что чувствуется самым важным. О предельно значимом. В каком-то смысле — (еще и) этическая практика, утверждение в основах.
Дубин — из числа поэтов, не разрывающих, а соединяющих (свои 1960-е — ранние 1970-е годы — с первыми, «серебряными» десятилетиями века), не проблематизирующих поэтическую традицию, но разрабатывающих ее внутренние возможности, внутренние структуры. Совсем юный (но уже бескомпромиссно-серьезный, упрямо-зрелый и чувствующий одиночество и горечь жизни так, как могут только очень молодые люди, еще не нарастившие себе успокоительных защитных механизмов), он выстраивает свои тексты по матрицам, созданным его великими предшественниками — как мы знаем, не бывшими в фокусе общекультурного внимания на рубеже 1960–1970-х: Пастернака (чаще; притом позднего), Мандельштама (реже), Цветаевой (еще реже; но она — из важных учителей и внутренних собеседников; ей в сборнике посвящен целый цикл — «Душепристанище»). Вот, например, — почти парадоксальным образом слышны Мандельштам и Цветаева вместе:
слишком долго я был нем,
укрывался под ваш кров.
Сколько ненависти во мне —
ведь у перьев черна кровь.
Мой черед! бунтовать листу!
чтобы память персты жгла!
Если пишете по лицу —
оставляйте поля для глаз.
Автору всего девятнадцать. Может быть, совсем-собственная интонация еще не найдена, но тип мировосприятия — уже точно собственный. И ведь ничего детского, наивного, мягкого (соответственно, в стихах — ничего неумелого, случайного, необязательного). Никаких очарований, обольщений, иллюзий (соответственно, в стихах — никаких преувеличений, никаких пустот). Психологически ему лет сорок. При молодой страстности — зрелый глубокий голос. Сжатая, точная сила. Напряженная наблюдательность, хищный глазомер (как сказал по другому поводу один из учителей юного поэта). Твердая рука. Каждое слово взвешенно; слова плотно пригнаны друг к другу.
Он как будто не оставил себе пространства для роста, с самого начала приняв на себя опыт предшествующих поколений, прожив их жизнь — вместе с их поражениями, смирением, упорством, с их языком для описания всего этого. Оставалось только уйти в совсем другие способы речи и культурного присутствия — что он и сделал.
Демьян Кудрявцев. Русский как иностранный / сост. Е. Нусинова; вступ. ст. Д. Кузьмина; Примеч. С. Шаргородского. — М.: Культурная инициатива, 2022.
Демьян Кудрявцев — поэт, публицист, переводчик, автор нескольких оперных либретто и одного романа, сооснователь первых российских интернет-проектов, — из поколения, годящегося ровесникам Дубина в сыновья. Ему, родившемуся в 1971 году, теперь немного за пятьдесят; молодость его поколения пришлась на начало распада советской жизни с ее моделями поведения и матрицами мировосприятия. Кудрявцев — из поколения большого рубежа, цивилизационного разлома, из тех, для кого, едва успевших вырасти, «все привычные оправдания бытия, — как пишет в предисловии к книге чуть старший ровесник автора Дмитрий Кузьмин, — перестали работать, — или, если угодно, истек срок действия любых иллюзий по этому поводу». Новый его поэтический сборник, уже шестой, включает главным образом стихи 2010–2020 годов (да еще избранные переводы из зарубежной поэзии XX века: из максимально разных авторов, в основном классиков — Роберт Фрост, Уистен Хью Оден, Лоуренс Даррелл, англоязычный Владимир Набоков…).
Сквозное настроение его стихов — стоическое отчаяние (ни ностальгии по прошлому, ни обольщений будущим, — а уж настоящим и подавно). Из самых частотных, настойчивых, даже навязчивых слов — «смерть» со всеми ее производными: «сигнал идет до монитора / как медсестра по коридору / гораздо медленней чем смерть», «тут служу страшилой на погосте / чтоб не встали те кто умирали / местные покойники и гости», «и с невиданною скоростью / смерть становится ясней», «у / умерших язык / весь в топких волдырях <…> там смерть небытие опарыши и черви», «только разные звуки у смерти в ушах», «кому хорошо умирать на руси / вообще-то любому кого ни спроси»... Сквозная его тема — внимательное и безутешное описание пост- и предкатастрофического (и межкатастрофического, и околокатастрофического) ландшафта и обреченное, знающее свою обреченность и, в общем, принимающее ее упорство жизни в нем.
а ежели и смогу то даже лишась гортани
мой голос нести пургу сразу не перестанет
даже сведясь к нулю сквозь музыку или камень
слышно как я сиплю за вашими мозжечками
носители языка воспетые мною черти
от пропуска до звонка от семени и до смерти
Русский язык для Кудрявцева действительно в некотором смысле иностранный: с начала 1990-х он жил за пределами России — в Великобритании и в Израиле (где, кажется, живет и по сей день — что не мешает ему изъясняться сочной, жгучей русской речью, перенасыщенной злой и трудной исторической памятью, — сплошь, кстати, здешней: о памяти израильской ни слова, британская — если это она — присутствует разве что в виде редких англоязычных вкраплений: «Трудной похоти истома / Full of liver kidney stomach», «вся жизнь inroom и outdoor»). У него много возможностей смотреть на здешнюю жизнь со стороны, но внутренне она его точно не отпускает («Иногда мне кажется что родина / вроде не кончается нигде»). Будучи человеком первого постсоветского поколения без иллюзий, Кудрявцев — из тех, кто выстраивает соответствующее этой ситуации семантическое пространство, создает систему средств для ее поэтического выговаривания, с чем связана и трансформация под эту задачу поэтического языка.
однажды в студеную зимнюю по
я вышел из леса был сильный
гляжу направляются мимо сельпо
три парня с неведомой псиной
(Небольшой спойлер: эти ребята — волхвы, и перед нами — новый вариант описания события Рождества.
и предназначаются эти дары
для той акушерки и той медсестры
кто в эту дежурную смену
попал богородице в вену.)
И кстати: отсылки к русской классике — к Пушкину, как мы только что заметили — к Некрасову (значит — и опора на их опыт поэтического освоения мира) — у Кудрявцева есть, а к советской поэзии — ни единой.
Наталья Явлюхина. Сверкающая усталость: [стихи]. — М.: Русский Гулливер, 2022.
И, наконец, перед Натальей Явлюхиной, человеком из поколения родившихся в середине восьмидесятых, стоит задача тотального поэтического переописания мира, выработка новых способов речи о нем.
Если молодой Борис Дубин работает в готовом, чуть архаичном даже поэтическом языке, восходящем, в конечном счете, еще к предыдущему столетию, прочно в нем укорененном, и картина мира, при всей ее драматичности — вплоть до трагичности, при всей индивидуальности и силе проживаемых в ней чувств — у него крепкая, устойчивая и вполне традиционная; если Демьян Кудрявцев эту укорененность (чувствуя ее сковывающее воздействие) уже вовсю расшатывает, разламывает унаследованную цельность и мировосприятия, и языка, вводит в свой «русский как иностранный» разнородные, разнонаправленные элементы: просторечия, вульгаризмы, англицизмы… — то Явлюхина, начавшая серьезно писать уже в XXI веке, свободна от необходимости ломать поэтические — и всякие иные — матрицы. Она находит их уже разобранными — на элементы, ждущие нового соединения вкупе с осмыслением («богиня эха эбба» из открывающего книгу стихотворения уже «разбила шкатулку») — и начинает создавать из этих осколков новую цельность. Приводить их в новые сочетания друг с другом, учить новым неочевидным гармониям. Предприятие немного демиургическое. Скорее всего, интуитивно, ведущий план здесь не просматривается — но тем лучше, тем более живо и открыто все ее предприятие в целом. Тут, кажется, больше всего не спора с миром, а — исходного, сильного, вопреки всему — доверия и удивления ему.
В книгу включены стихотворения за пятнадцать лет — 2007–2022, — для молодого, постоянно меняющегося человека срок значительный, — следуют они друг за другом, видимо, в порядке более-менее хронологическом, и мы можем проследить нарастающее усложнение видения, проблематизацию видимого. Вот одна из начальных станций этого движения:
смеркается в апреле, серебрится
ночная Боровицкая насквозь
пропитанная инеем еловым
уходит покачнувшись за края
по линиям размоченным лиловым
весна в которой плавает ресница —
единственная истина моя
А вот один из недавних полустанков, — слово «последних» тут чувствуется неуместным, этому движению еще продолжаться и продолжаться:
— однажды лед запрут как школьный класс
тебя и слов не станет, но ты скажешь «лед»
— и по льду застучат колотушки собачьих глаз?
— и ты скажешь «весна, вперед»
— и я скажу «рай»? — да — и в немногих
качнется синяя пустота?
— но многие опустят в нее лица
— чтобы кричать, как под водой,
и отрубиться? — да
Преемственность интонаций несомненна, но отчетливо заметно движение в сторону неочевидных связей, непрямых (или, как раз напротив, — максимально прямых, минующих опосредования, дерзко сближающих далековатое) смысловых ходов.
Что интересно: самособираемая на наших глазах поэтическими средствами картина мира Явлюхиной хоть и сложна, но неконфликтна. Что совсем удивительно: эта картина мира вмещает в себя и трудное, и низкое, и страшное, и темное, но она не трагична. Она распахнута и бесстрашна.
|
