НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Как время кричит

Алик Ривин. Вот придет война большая. СПб.: Because AKT, 2022.

Первая книга Александра (Алика) Ривина (1914, называют и 1913-й, и 1915-й, и 1916–1941, а может быть, и 1942-й) вышла через восемьдесят лет после смерти автора. Точнее, после его бесследного исчезновения. «Его скрюченную фигуру, — рассказывает в предисловии составитель сборничка Петр Гурков, — еще видели первой блокадной зимой в деканате филфака ЛГУ, “в ватнике, в башлыке с книгой”, возле единственной топившейся печи. А затем в дом, где жил Александр Ривин, угодила немецкая бомба — и после той бомбежки его никто никогда не встречал».

Через шестьдесят с лишним лет Олег Юрьев впервые назовет Ривина — к тому времени забытого всеми, кроме разве переживших блокаду старых ленинградцев, и совершенно не прочитанного — одним из самых значительных поэтов своего времени, из тех, ради кого должна быть переписана история русской литературы XX века. (Давиду Самойлову, помнится, досталось от Юрьева как «второстепенному поэту эпохи Алика Ривина».)

От него, писавшего постоянно и много (в углу его комнаты, где не было «вообще каких-либо предметов», лежала куча потрепанных тетрадей со стихами — на ней он и спал), не осталось даже фотографии. Чудом сохранились рукописи, «разбросанные по многочисленным и часто случайным друзьям» (говорит Тамара Хмельницкая, автор одного из вошедших в книгу воспоминаний. Она же свидетельствует: «Много таких тетрадок сохранилось у меня до сих пор, но еще требуют расшифровки»).

Потаенный поэт, Ривин и не думал скрываться. Попыток напечатать стихи он, похоже, не предпринимал, зато читал их вслух так же постоянно и взахлеб, как писал. Ленинградцам 1930-х он запомнился как «раздерганный полусвихнутый и увечный парнишка» (в юности на заводе, куда он устроился после школы, ему оторвало пальцы на правой руке), «непрестанно бормотавший под нос стихи и без конца читающий их любому, кто неосмотрительно выразит желание их послушать»¹.

Собранные сюда тексты публиковались за границей с середины 1970-х (некоторые вошли в антологию «У голубой лагуны»), некоторые выложены на сайте «Неофициальная поэзия»², «Поэма горящих рыбок» в январе 1994-го печаталась в «Новом мире»³; но до Юрьева с его категоричными формулировками в фокус культурного внимания Ривин не попадал. Впервые собранное теперь воедино — не все оставшееся. Книга — без академических претензий, главным было наконец издать, создать возможность прочитать одним взглядом (научное, текстологически выверенное издание Ривина, пишет Игорь Гулин, готовится давно, да все никак не выйдет⁴).

Производивший впечатление диковатого безумца, отчасти, видимо, игравший эту роль сознательно (но диагноз «шизофрения» ему ставили), Ривин не был простодушным самородком, писавшим наивные стихи. Он учился, хотя и не доучился, на романо-германском отделении ЛИФЛИ, был изрядно начитан, знал, что пишут поэты-современники разных уровней сложности, от Вертинского до Пастернака, — и пародийно их обыгрывал:

               Годами, когда-нибудь в зале концертной

               Мне Боря сыграет свой новый хорал,

               Я заору, как баран мягкосердый,

               Как время кричит, как Керенский орал.

Обыгрывал и классиков — например, Лермонтова. Он усвоил уроки Мандельштама, Гумилева («с Багрицким и Тихоновым поверх», как выразился Юрьев), Брюсова, Маяковского. Любимым его поэтом был Хлебников, в честь которого «он всюду носил с собой кусочек черствого, заплесневелого хлеба»). Владел несколькими языками, с родного идиша и французского переводил; несколько его переводов — из идишского поэта Моше Кульбака, Поля Вайяна-Кутюрье и фрагментик из Альфреда Мюссе — вошли в книжечку. Его стихи полны сложного многоуровневого движения, имеют множество источников — разноприродных, впору подумать: взаимоисключающих, но нет. Гурков перечисляет: «авангард и традиция, эстрада и кино, гопницкая феня, еврейский акцент…»; Леонид Кацис усматривает у него влияние немецкого экспрессионизма⁵. Юрьев называет такое обилие питающих корней «эклектизмом»; то же повторяет и Гулин. В стихах — настолько разные стилистические регистры (и поэт переключается между ними так стремительно), что хочется назвать их тщательно продуманными, чуть ли не просчитанными. (Вернее было бы говорить о зверино-точном чутье, опережавшем расчет — без которого, конечно, не обходилось вовсе.)

Кстати, о разноприродных источниках. По распространенному мнению, Ривин умудрился совершенно не заметить своего времени: «проковылял, бормоча под нос стихи, сквозь годы Большого террора — и хоть бы хны»⁶. (Современники, литстудийцы 1930-х, критиковали Ривина за «отрыв от действительности».) Все его источники объединяются воздухом времени, в котором были разлиты. Поэт улавливал их — и глубочайшее их, в конечном счете, родство — тем самым звериным чутьем, и слепок с времени, с воздуха его вышел у него до осязаемости точным. Он кричал, как кричит время. В одном поэтическом пространстве все это жило у Ривина еще и потому, что с условностями вообще и с литературными в особенности он считался минимально. Смело разламывал жанры, крушил границы между ними, нивелировал их иерархию — все это для него ничего не значило.

К чему он точно был внимателен — так это к подробностям, из которых лепятся образы; к фонетической стороне слов, улавливающих и передающих эти детали, шлифовал каждую мелочь. Способный предстать поверхностному взгляду едва ли не неряшливым в случайном вроде бы сталкивании вовлеченных в поэтическое действо элементов, он почти педантичен:

               Юдифь! Давай вперед запомним,

               Как рукава клюет шиповник

               древками роз прохладнокровных

               сквозь тын крадется дева в дворик

               к вождю, пока храпят в подворьях

               и дремлют всадники в дозоре,

               пока весенний праздник роет

               подкоп под происки героев,

               дадим, с поэмой не повздорив,

               пока ей бредить о героях.

В сборничке не хватает литературоведческих статей о его авторе. Они ведь уже есть, и культурные координаты Ривина там намечены. Было бы полезно включить сюда, прежде всего, уже классический — первый аналитический, заложивший основания, от которых можно и отталкиваться, — текст Олега Юрьева, переместившего Ривина с дальних окраин поэтической карты минувшего столетия прямо в ее центр. (Кстати, именно текст о Ривине, «Заполненное зияние», дал имя изданной в 2013-м книге о недозамеченных, недопродуманных линиях русской литературы XX века — «Заполненные зияния»⁷.) «Таинственность Ривина, — писал Юрьев еще в 2004-м, — в тех его нескольких, навсегда его переживших стихотворениях, кусках и строчках, которые позволяют говорить о нем как о единственном поэтическом лице, заполняющем собой в ленинград­ской (а значит, и вообще в русской) поэзии “зияние двух поколений” между сравнительно многочисленными последними детьми “серебряного века” и немногими первыми “очнувшимися” конца пятидесятых годов»⁸. Позже писали о том (например, Кирилл Анкудинов⁹), что и вовсе он не единственный, что это зияние заполняли и Леонид Мартынов, «прошагавший от омского умеренного футуризма до “оттепели”»¹⁰, и менее известные Игорь Юрков и Николай Ушаков, и еще многие; но сейчас это не принципиально, важно, что разговор был начат. Есть еще небольшая статья Леонида Кациса, врез к подборке в журнале «Лехаим», — делающая основной акцент на еврейских и иудейских аспектах стихов Ривина, русские публикаторы их не видят¹¹.

Включенные сюда тексты о поэте — почти сплошь мемуары об особенностях его личности и поведения. Но важные замечания о его стихах есть и тут — и помогут читателю в них разобраться. Гурков в предисловии говорит: «После Серебряного века, реформировавшего русскую поэзию, это — последний догоняющий рывок от мертвого языка “литературы” к живому, то есть неограниченному. Через Ривина низовой язык врывается в поэзию <…> не на правах “художественного приема”, а по-хозяйски безраздельно, нагло».

Нашим современникам бросилась в глаза прежде всего катастрофическая сторона поэзии Ривина. Из всех его стихов, цитировавшихся теми, кто о нем писал, в сегодняшнее (почти) массовое сознание накрепко запало одно только «Вот придет война большая…»: его включил в свой роман «Июнь» Дмитрий Быков; этот сборничек начинается тоже с него, и вообще именно оно, как самое узнаваемое, дало название всей книге. А Игорь Гулин начал рецензию на книжку с того, что Ривин — поэт, чьи «катастрофические стихи сейчас звучат удивительно актуально»¹². Основания к этому Ривин, конечно, дает. Но, во-первых, он, похоже, не сосредоточен на катастрофизме (мы теперь знаем, как полон был тогдашний воздух предчувствием бед, — вот и проецируем). Он мощно, дерзко, чуть ли не первобытно витален, — это не противоречит трагичности, скорее, растет из одного корня с нею. Во-вторых, куда интереснее и плодотворнее будет, отвлекаясь от катастрофизма, разобраться в том, как устроены ривинские стихи, тщательно вписать их в контекст, понять, какие перспективы открывает их внимательное прочтение. Первые шаги к этому сделаны — ждем продолжения.

Ольга Балла

1  Петр Гурков в предисловии.

2  https://rvb.ru/np/publication/01text/01/03rivin.htm

3  Википедия отсчитывает публикации в нашей стране с 1989 года и в качестве мест их называет еще «Звезду» и «Современник» («Наш современник»? неужели?) —  https://ru.wikipedia.org/wiki/Ривин,_Алик — но найти не удалось. Впрочем, в этой википедической статье есть неточности: там сказано, например, что Ривин своих стихов не записывал, но есть множество свидетельств в пользу того, что это не так.

4  Игорь Гулин. Поэт и инвалид // https://www.kommersant.ru/doc/5424460

5  https://www.lechaim.ru/ARHIV/198/kacis.htm

6  Гурков в предисловии к книге.

7  Олег Юрьев. Заполненные зияния: книга о русской поэзии. — М.: Новое литературное обозрение. 2013.

8 Олег Юрьев. Заполненное зияние // Новая Камера хранения. Временник стихо­творного отдела «Камеры хранения» за 2002–2004 гг. СПб., 2004.

9  http://textura.club/o-modernistskom-konservatizme/

10 Там же.

11 Леонид Кацис. Алик Ривин // Лехаим. — Октябрь 2008. — https://www.lechaim.ru/ARHIV/198/kacis.htm

12 Игорь Гулин. Указ. соч.