|
ПЕРЕУЧЕТ
Валерий Шубинский
Проблеск верхнего мира слепящий
поэзия в бумажной и электронной периодике 2022 года
Андрей Поляков. Волнение зеркал // Знамя. — № 8. — 2022.
Андрей Поляков — может быть, единственный (наряду с Марией Степановой) поэт, который, не отказываясь от центонной поэтики 1990-х, сумел переосмыслить ее и сделать чужие голоса частью собственного. И этот голос (слагающийся из других — многих!) всегда узнаваем. Может быть, сейчас стало больше гротескного остранения:
На берегу пустынных во
мы тоже видели ево
он был поэт и громогласен (благодатен)
но телом издали старел
и вот стал взор ево неясен (неприятен)
как будто в бане угорел
Но это остранение не зачеркивает и не приглушает тот резковатый и почти бесшабашный (и одновременно негромкий и безнадежный — такая парадоксальная характеристика) лиризм, который всегда присущ поэзии Полякова и которому совсем не мешает ее подчеркнутая «культурность». Поэтому в его подборке есть место и ироническому сонету про «символиста в ночном клубе», и стихам про «комсомольскую музыку-песню», и обращению к «священнику, отказавшемуся от стихов» (и мы знаем нескольких русских поэтов второй половины XX века, к которым это могло бы относиться) — с отсылкой к Клайву Льюису. Но в итоге все же вот такая нота:
Все на свете становится розовым
все дрожит, как вода, а потом
я поеду в дыму паровозовом
за прекрасным кошачьим хвостом.
А потом, будто нищий на паперти,
буду света просить у святых —
пусть постелют мне белые скатерти
и поставят мне водки на них!
И рядом — такая автохарактеристика:
…я не поэт
а говорящий заяц на поляне
в смешном живом лесу, в картинке детской книжки
объятый снежной радостью к словам
к снежинкам звездным
к ледяному свету
к России Божьей, слезной, розоватой…
По-моему, это лучшее (апофатическое) определение поэта. Такой «непоэт», «зверек немолодой» — и есть поэт в своей глубинной сути.
Александр Скидан. «на разъезжей ноженьки разъедутся…» // Волга. — № 7–8. — 2022.
Скидан — поэт, для которого определенный стилистический «эклектизм» и одновременно провокативность, работа на последней грани высказывания, на трагической границе смысла и бессмыслицы — личный путь; он, как и Поляков, работает с центоном, с цитатой, но его отношение к цитате совершенно иное, чем у Полякова, Степановой или, скажем, Зельченко. У Скидана чужие слова не взаимодействуют, а, скорее, резко сталкиваются, обнаруживая свою выпотрошенность, автоматизированность, — и это столкновение порождает трагический смысловой тупик; он-то и служит источником катарсиса:
на разъезжей ноженьки разъедутся
на ямской копытце заскользит
что-то душенька тебе неможется
мачта гнется и скрипит
Но именно в этой подборке хорошо видно, что поэзия Скидана отнюдь не сводится к этому расщеплению — как бы само по себе оно ни было интересно. Он умеет работать и с человеческим опытом, и с памятью культуры. Слои этого опыта и этой памяти накладываются друг на друга, и сквозь смерть «в семнадцать лет у будки телефонной» (то есть в эпоху телефонных будок, году в 1982–1983-м, когда Скидану — и мне! — было семнадцать) проступает и нынешняя современность (поиск пин-кода в мобильнике) и хрестоматийный «выход из шинели». (Смерть — это выпадение из времени?)
Возможно, центральные стихотворения подборки посвящены памяти поэта и литературоведа Владимира Эрля, умершего в 2020-м от последствий ковида, и трагически погибшей год спустя юной поэтессы Софьи Камилл. Вот строки из посвящения Эрлю:
и хризантемы и конечно лилии
и гроб столь основательно завинченный
что никакой стране не разомкнуть
теперь ты сам свой одинокий рай
где точки не соединяют линии
лежишь как бы кремнистый путь
Вот пример того, как тупик все-таки порождает смыслы, а принципиальный отказ от индивидуального «лирического голоса» ведет к лиризму более глубокому.
Юлий Гуголев. Страх меня ждал впереди // Prosodia. — № 16. — 2022.
Гуголев, поэт примерно того же, что Скидан и Поляков, поколения, с самого начала колебался между двумя полюсами — иронической полуисповедальной и социальной поэзией и высоким, иногда даже космически или мистически окрашенным лиризмом. В стихах последних лет эти полюса его поэтики сходятся. Автор вводки к стихам Гуголева указывает на исчезновение исторического контекста и обнажение экзистенциального мессиджа. Может быть, и так. Это стихи «о самом главном», «о месте человека во вселенной», а если это место кажется Гуголеву не особенно почетным, то и за этим стоит традиция, восходящая к Георгию Иванову. Какова бы ни была правда, которую хочет сказать поэт, она глубока, глобальна и полна напряжения, но выражается она ернически, почти фельетонно, и оттого особенно страшна.
…плачут матери и дочки,
хлюпают отцы и дети, —
и неважно, право слово,
полом мужеск или женск,
вы — в трубу, а мы — на небо,
мы — гулять, а вы — не знаю,
ваш билет до Могилева,
а мы — дальше, в Воскресенск.
Транспорт прыгает на кочке,
набок валятся цветочки,
гроб съезжает с мертвой точки,
все, спокойной ночки.
Бескомпромиссное неблагополучие этих стихов оказывается сейчас актуальным. «Не то, чтобы раньше я чем-то гордился, но стыдно мне было не так». Этот глобальный стыд за свое существование, который политические и другие внешние события дают нам ощутить, но который не стоит сводить к политике, плодотворен, если он в свою очередь не становится поводом для самолюбования, для «смирения паче гордыни». Но это не про Гуголева.
Екатерина Симонова. Стихотворения // Зеркало. — № 59. — 2022; Кварта. —
№ 3(1). — 2022.
Симонова — пример поэта, у которого наличие ярко выраженного собственного лица не мешает определенному «протеизму». То регулярный стих, то верлибр, то обращение к стилизованному и почти пародийному (но и иронически остраненному) в своей «красивости» Серебряному веку — то жесткая, неукрашенная исповедальность. Но при этом Симонова всегда остается собой — женственной, насмешливой, тонкой и по-уральски умелой.
Остается она собой и в новых стихах (из «Зеркала» и из 3(1) номера «Кварты») — почти провоцирующе примитивистских и минималистских:
В воскресенье сходили
С подругами на биеннале.
После биеннале
Ели хинкали.
Хинкали — с острой телятиной,
Биеннале — без,
И то, и другое
Вызвало интерес.
Этот тип поэтики гармонирует с тем миром, к которому обращено большинство стихотворений: деревня между Невьянском и Усть-Нейвинском, «три кабачка, пять гвоздичек» из родного городка, осенний лес в окне электрички. Про этот мир можно писать извне, используя более изощренную форму, — и Симонова писала. Но теперь она дает слово ему самому, предоставляет ему свой голос. И мир говорит вещи простые и почти неартикулируемые, жесткие и как будто безнадежные, но самим фактом скрытой в тексте иронии дарующие призрак надежды:
…страшно сказать,
Боишься чего:
Все потерять,
Сохранить все.
Поэтому отворачиваешься
От окна:
Жизнь не страшна,
Когда не видна.
Сергей Круглов. Синодик // Новый мир. — № 7. — 2022.
Религиозное мировосприятие, кажется, с безнадежностью не совместимо. Впрочем, бывает православие принципиально антигуманистическое и строгое к миру, для которого «надежда» означает лишь упование на загробное и/или апокалиптическое спасение немногих избранных. Вера Круглова, поэта, ставшего священником и не отрекшегося от поэзии, совмещающего два служения, иная — светлая и прощающая. Не нам, далеким от православия или вообще от религии людям, делать выбор между этими вариантами веры. Но для поэзии та картина мира, которой следует Круглов, питательна: духовные переживания и сам быт священнослужителя метафорически переосмысляются и становятся источником параллельной сказочной реальности, сопоставимой (мы уже второй раз называем это имя) с миром Клайва Льюиса.
Сердце мое —
записная книжечка в тертых обложках.
Там заседает мой маленький
священный синодик.
Два столбика, все в родительном,
никого в умирательном: тебя,
тебя, тебя,
тебя, тебя,
вас четыре,
и тебя, и вас.
В ночи тихо позвякивают
протокольцы его заседаньиц.
Голоски, вежественные
мановения ручек…
Современной поэзии остро не хватает «человека, который любит мир и верит в Бога» — по Гумилеву. Либо с одним у каждого из нас проблема, либо с другим, либо и с тем, и с тем сразу. В этом смысле поэзия Круглова, конечно, уникальна. И в своей религиозности она не становится ханжеской, а в открытости миру — слащавой.
Максим Глазун. «Наследство» // Новый мир, № 7, 2022; «Тетя родина уборщица» // Формаслов. — 15.08.2022.
Молодое поколение русской поэзии богато именами, и имя Максима Глазуна — одно из самых ярких. Это при том, что дебютировал этот поэт недавно и известность приобрел буквально за год-два. Две публикации показывают диапазон его таланта. Поэма «Наследство» — эпос о пожилом графомане и его внуках. Дольник (или скорее тактовик?) с зыбкими рифмоидами. История состоит из девяти эпизодов, действие которых происходит между 1998 и 2024 (еще не наступившим) годами. Хронология скачет, но сюжет понятен, образы убедительны — пока внезапно сюжет не перемещается из реального плана в фантасмагорический: в число персонажей входят (воображаемые?) подруги Льва Валентиновича, Ева и Лилит (Даша и Лиля). Финал окончательно трансформирует текст: перед нами что угодно, но не житейская история.
…Потолок неба скрипящий
дары приземляются с громом, с грохотом.
Проблеск верхнего мира слепящий,
дарующий жизнь походя.
Неумолимо закрывающееся небо,
учащее жить-выживать без глаз и надежд…
Подборка в «Формаслове» показывает нам другое лицо Глазуна. Во вводке Борис Кутенков называет два имени предполагаемых предшественников молодого поэта — Д.А. Пригов и Леонид Губанов. Трудно придумать более далеких авторов. Но к ним ли восходит генезис лирики Глазуна? Я бы вспомнил (если говорить о стихах из «Формаслова») скорее Введенского. Мы все зачитываемся им, но мало кто рискнул повторить его опыт — опыт рождения неожиданного смысла из синтаксической и семантической зауми (внутри абсолютно традиционной просодической конструкции). Смыслы, рождающиеся у Глазуна, жестки и безрадостны. Но волнующи:
не причаститься к чистоте
себя не отстирав
черты не те черты не те
исчезни ты не прав
ты волк исчезни высший суд
сравнявшийся с землей
ты лев тебе еду несут
но берег не далек
Подсознание постоянно ведет поэта к теме насилия. Хотя бы в стихах о Колобке-хищнике, съевшем покушавшихся на него зверей и вернувшемся к «дедушке и бабушке». Но ближе к концу подборки он принимает более конкретные очертания: заходит речь о «наполеоновском неврозе» «неверной малому Москвы». И итог:
вова вова отстой
это сверху
снова снова восток
крепнуть меркнуть
не бывать не бывать
сладкой вате
след на вате кровав
вова хватит
Я не хочу сказать, что стихи Глазуна уже совершенны. Он пишет очень много, и хотя ни одно его стихотворение не выглядит бледным и проходным, все же во многих есть элемент (порою едва заметный, но все же…) неточности или необязательности. Пока это все покрывается сильным дыханием и отличными строками. В будущем, хочется верить, поэт дисциплинирует свой (судя по всему, незаурядный) талант и найдет какую-то формулу, соединяющую две половины его «я».
| 
