|
ПРИСТАЛЬНОЕ ПРОЧТЕНИЕ
Об авторе | Глушаков Павел Сергеевич (р. 1976) — PhD, доктор филологических наук. Специалист по истории русской литературы ХХ века. Автор книг: «Шукшин и другие» (2018), «Мотив — структура — сюжет» (2020), а также ряда статей, опубликованных в российских и зарубежных изданиях. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Семейный альбом в интерьере эпохи» (№ 3, 2022).
Павел Глушаков
Парное прочтение: литературные переклички
Публикуемые ниже заметки продолжают цикл, начатый в «Знамени» статьей «Литературная классика: диалоги и созвучия» (№ 11, 2021). Форма вольных текстовых сопоставлений, монтажных выписок и записей придает историко-литературному сочинению утраченную «остроту», полемичность и даже провокативность. Главным тут становится часто позабытый за «объективной» манерой письма читатель, которому и судить о значимости и справедливости записей и выписок.
*
Пушкинская поэтическая декларация из «Евгения Онегина» некоторым образом, по-видимому, отразилась в известных стихах Лермонтова («Родина»):
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор… <…>
Теперь мила мне балалайка
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака. <…>
Ср.:
Люблю отчизну я, но странною любовью! <…>
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.
*
Иногда между текстами разных авторов улавливается некоторая связь, степень интуитивности которой чрезвычайно велика, что ставит под вопрос сопоставление такого рода. Именно так обстоит дело с лермонтовским «Выхожу один я на дорогу…». При чтении гениального стихотворения Лермонтова создается впечатление, что где-то, когда-то, что-то было уже слышано, причем текст-предшественник не должен, так сказать, уступать лермонтовскому произведению в известности, должен находиться в том же «статусе» классического литературного образца.
Кажется, таким текстом является пушкинский «Анчар».
Действительно, лирический герой стихотворения «Выхожу один я на дорогу…» отправляется в путь, явственно осознавая, что возвращение либо невозможно, либо оно будет означать конец его земной жизни. Это отдаленно похоже на обреченную покорность героя «Анчара»: «И тот послушно в путь потек…» и «Уж не жду от жизни ничего я…».
Текстовые пространственные детали «В пустыне чахлой и скупой…» и «Пустыня внемлет богу…» в соединении с поистине космической безграничностью («Стоит — один во всей вселенной» и «Сквозь туман кремнистый путь блестит») и с тотальным одиночеством героя придают двум стихотворениям те, пусть и немногочисленные, координаты, по которым все же возможно построить некоторое сравнение.
Ядовитое дерево «Анчара» оказывается у Лермонтова темным дубом, у которого, в отличие от пушкинского древа смерти, есть вечно зеленая листва. Однако смерть «у ног непобедимого владыки», равно как и у корней вечного дуба, — все же смерть перед лицом, в сущности, бесстрастной природы. И тут уже придется привлечь третий текст, «Брожу ли я вдоль улиц шумных…», в котором как бы «сойдутся» пушкинское и лермонтовское поэтические ощущения:
Гляжу ль на дуб уединенный,
Я мыслю: патриарх лесов
Переживет мой век забвенный,
Как пережил он век отцов.
<…>
И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Так, можно сказать, Пушкин как бы предугадал некоторые элементы лермонтовского стихотворения «Выхожу один я на дорогу…».
*
Известный эпизод из «Дубровского» (поджог господского дома в Кистеневке), как известно, включает в себя «молчаливое самоустранение» Владимира Андреевича Дубровского, который не мог не предусмотреть трагического исхода — гибели приказных. Фактически Дубровский санкционирует убийство, совершенное чужими руками.
Двойное убийство и последующий пожар есть и в романе Достоевского «Бесы», когда были убиты капитан Лебядкин и его сестра Марья Тимофеевна. Санкция Ставрогина в этом преступлении также косвенная, но при этом нравственно очевидная, что позволяет в некотором роде сблизить образы этих сверстников (Ставрогину 25 лет, а Дубровскому около 23): закончившего свои дни в Швейцарии «гражданина кантона Ури» и скрывшегося за границу Владимира Дубровского. Характерно и то, что после их отъезда за границу «грозные посещения, пожары и грабежи прекратились»...
*
Возможная перекличка:
Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей...
Я вас люблю любовью брата
И, может быть, еще нежней.
(«Евгений Онегин», Гл. 4, XVI)
Г а м л е т
Я любил
Офелию, и сорок тысяч братьев
И вся любовь их — не чета моей.
(«Гамлет», Акт V, сцена 1)
*
«Старая ведьма» Алена Ивановна, старуха-процентщица из «Преступления и наказания», погибла от удара по голове «обухом и все по темени». Между тем в русской литературе подобная смерть подстерегала совсем иную пожилую женщину, ничем не сходную с персонажем Достоевского — Василису Егоровну Миронову: «“Унять старую ведьму!” — сказал Пугачев. Тут молодой казак ударил ее саблею по голове, и она упала мертвая на ступени крыльца».
*
Первая строфа «Евгения Онегина» представляет собой прямую речь молодого героя:
I
«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!»
II
Так думал молодой повеса <…>
Лермонтовское «Бородино», начинающееся такой же прямой речью, изображает еще одного «дядю». Правда, здесь знаки переменились, и на смену шутливому и почти циничному отношению пришло внимательное почтение:
— Скажи-ка, дядя, ведь недаром1
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
Вряд ли Лермонтов думал «противопоставить» своего героя пушкинскому, однако в пространстве большой русской литературы это оказалось почти неминуемо.
*
Из диалога двух стихотворений. «Анчар» А.С. Пушкина:
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит — один во всей вселенной.
<…>
И если туча оросит,
Блуждая, лист его дремучий,
С его ветвей, уж ядовит,
Стекает дождь в песок горючий.
«На севере диком стоит одиноко…» М.Ю. Лермонтова:
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.
И снится ей все, что в пустыне далекой —
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.
В таком «парном» прочтении лермонтовскому стихотворению «возвращается» утраченное противопоставление «мужское — женское» (анчар — сосна2), явное у Гейне в его «Ein Fichtenbaum steht eisam»: где Fichtenbaum — мужского, а Palme — женского рода. Мечта стоящей на голой (то есть лишенной жизни) вершине сосны о прекрасной пальме оборачивается грезами о древе смерти, вокруг которого такое же безжизненное мертвое пространство. Дальше уже можно только гадать: результат ли это некоторой трагической метаморфозы (превращение прекрасной некогда пальмы в ядовитый анчар) или род самообмана («Но притворитесь! <…> Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!»).
*
Из диалога Михаила Булгакова и Михаила Кузмина:
Булгаков, «Собачье сердце»: «Если вы заботитесь о своем пищеварении, вот добрый совет — не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И, Боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет».
Кузмин, дневник за 1934 год: «В газетах портреты — лица преступников и сумасшедших, положительно. Ударники — сплошные чубаровцы и домушники, тупые звери. Положим, и лица буржуев не много лучше, и не знаешь, что с этими людьми делать».
*
Как известно, в повести Валентина Распутина «Живи и помни» рассказывается о муже, который бежит с фронта к своей любимой жене, Настене — вечному образу верной супруги.
«В просветах между березками виднелась Ангара. Деревню скрывал остров; солнце, склоняясь, било туда косым упором. Берег здесь был широкий и красивый — в черемухе, в березе, раскиданными там и сям по луговине, чуть заметно покатый к воде и молчаливый, словно затаившийся или необжитый. В траве хлопотали какие-то маленькие, но безголосые птички с полосатыми, как у бурундуков, спинками и высокими головками. Лишь издали, но с этого же берега, давно и нудно напрашивалась на гадание кукушка. Настену еще на реке подмывало погадать, побоялась, теперь бы уж насчитала лет с двести — живи не хочу».
Весь этот художественный комплекс (берег реки, мотив гадания, образ вещей кукушки) есть в первом русском художественном шедевре — «Слове о полку Игореве» в сцене плача Ярославны, помогающей бежавшему из плена мужу пробраться домой:
Над широким берегом Дуная,
Над великой Галицкой землей
Плачет, из Путивля долетая,
Голос Ярославны молодой:
«Обернусь я, бедная, кукушкой,
По Дунаю-речке полечу
И рукав с бобровою опушкой,
Наклонясь, в Каяле омочу.
Улетят, развеются туманы,
Приоткроет очи Игорь-князь,
И утру кровавые я раны,
Над могучим телом наклонясь»3.
*
Появившаяся в конце 1980-х миниатюра Виктора Шендеровича «И коротко о погоде» стала популярной после исполнения Геннадием Хазановым. Ее рефрен стал поистине крылатым выражением: «В понедельник в Осло, Стокгольме и Копенгагене — 17 градусов тепла, в Брюсселе и Лондоне — 18, в Париже, Дублине и Праге — 19, в Антверпене — 20, в Женеве — 21, в Бонне и Мадриде — 22, в Риме — 23, в Афинах — 24, в Стамбуле — 25, в деревне Гадюкино — дожди.
Во вторник в Европе сохранится солнечная погода, на Средиземноморье — виндсерфинг, в Швейцарских Альпах — фристайл, в деревне Гадюкино — дожди».
Однако еще раньше, в 1985 году, советским поэтом Николаем Старшиновым было написано стихотворение с теми же «европейскими» размышлениями:
Европу сотнями ракет
Напичкал Пентагон.
И для него ты, Старый Свет,
Всего лишь — полигон. <…>
Как голубые ангелы,
Куда ни погляди,
Над Францией, над Англией —
Дожди, дожди, дожди.
1 Эти лермонтовские строчки, возможно, положили начало разговору о пресловутой «цене победы»; см., например, у Б. Окуджавы:
Горит и кружится планета,
Над нашей Родиною дым,
И значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех — мы за ценой не постоим.
2 Анчар и сосна близки даже в ботаническом смысле: раб приносит владыке «смертную смолу», то есть продукт, образующийся в процессе химических процессов по преимуществу хвойных деревьев. С этим образом (ароматическая смола — ладан) потенциально связан мотив христианского священнического облачения («Одета, как ризой, она»), который уже выводит разговор на тему «белой ризы», то есть одежды после обряда крещения.
3 Переложение Николая Заболоцкого. — Прим. ред.
| 
