Об авторе | Василий Павлович Нацентов (1998, Каменная Степь Воронежской обл.) окончил магистратуру географического факультета Воронежского университета. Лауреат Международной премии «Звездный билет» им. В. Аксенова, финалист и обладатель специального приза премии «Лицей» им. А. Пушкина от «Юности». Прежде стихи в «Знамени»: № 10, 2021. Живет в Воронеже.

Василий Нацентов

Крылатый бересклет

Ода бересклету

Когда-то здесь, со стороны другой,

по самой кромке, на моей сетчатке,

сами с собой, со мной играя в прятки.

Зелёный берег. Солнечный прибой.

О бересклет крылатый, сахалинский,

корейский, горный, склоновый, скалистый,

маакский, мой тенистый бересклет, —

пульсирующий вереск, сердце лет.

Теперь, когда, Кузнечик, годы, годы,

бессмертные, как муравьи, идут,

и я смотрю на них — в их муравьиной пади,

в моей морщинке — я смотрю на них:

я ничего, я ничего не помню,

но бересклет

звенит.

Её серёжки

алели, лгали, плакали вот так.

* * *

город громадные травы мои

музыка первая мука крещендо

гордой рождественской талой земли

             молодость тела только скажи

дай движенье душе

первого ржанья какой-нибудь лошади

                         в этой зловещей кричащей тиши

(будто в мгновение казни на площади)

вот безымянное тело моё —

Твой мусикийский нетронутый шорох

верной свирели двухтысячный голод

ротой солдатской молчащий тростник

* * *

…но время волн

жизнь движется вперёд

в разъятый рот в распятие оврага

кандюшки крынки рыльники корчаги

жаровни ладки плошки кувшины

оркестр! балет материи и быта

весь смысл — по нотам — время волн! в волну

всё глуше тише

                  вот уже забыта

              мелодия

ты выиграл войну

Кузнечик мой, философ мой, ценитель,

прошедшего ревнитель и хранитель,

копейка, нотка, винтик бытия,

где райская мелодия твоя?

* * *

Гордость земли

Её беспокойное сердце

Редкий алмаз ослепительной ранней грозы

Божьи глазки бруслина брухмель*

Ария одинокой слезы

                          длина дней

Родина нарастающего рассвета

Истосковался

Иссох по ней

*   Род Бересклет (по словарю Даля): бересклед, бересдрен, куриная слепота, брухмеля, бружмель, бруслина, брусынина, бурусклен, мересклет, кислянка, жигалок, брусника (новорос.), брусклет, брухмель, кизлянка (козлянка, кислянка), мересклет.

История одного ручья

бусы её прабабки в балку ручьём легли

каждый удар сердца каждая кость земли

вздрагивают лягушки тритоны и водомерки

река глотает ручей как змея рыбу

и всё хорошо

не цепь а кольцо на пальце

моргнёшь и всё повторится

снова всё повторится

* * *

то ли как земля как москва огромен

как садовое обручален

и бессмысленен, безымянен так:

страх белых гостиничных простыней

бумаги снегурочка

снега под большим солнцем белое пламя

ресницы мои опалит в груди говорит болит

шипит если слёзы брызнут и меркнет при свете дня

белое пламя имени-не-меня

* * *

встать на краю и кричать в темноту: солнце!

темно в утробе змеи

пальцы глаза мои душа моя воздух синий

угадываешь по очертанью линий

                        всю жизнь:

стрижиный свист

     листвы молодой пляс

         импрессионистский всплеск цвета

                        плечо жены

всё было слишком

всего было много

в смысле: никак не выразить

и в этом невыражении в зазоре

                 между словом и вещью

                     присутствие Бога

свет оборотный обратный всегда другой

здесь в длинном воспоминанье:

как бы в сапог резиновый детской босой ногой

* * *

Не страшно даже, но холодок такой

проходит от копчика до затылка:

ведут невидимою рукой, чужой и лёгкой.

Душа! — её одиночный гул —

рёв оленя в осенней чаще.

В центре леса поставлен стул:

что я вижу, на нём сидящий?

Как сетчатка слоится лес,

затягиваются овраги

и наступает море старое, как барбос,

и лижет ноги.

* * *

            Что ты наделал, Сад-самоубийца?

            Ты, так и не доживший до надежды,

            зачем не взял меня, а здесь оставил…

                                                   Виктор Соснора

Нет ничего, ни слова нет, ни звука.

Перевернулся набок куст сирени

и развернулся внутрь он, как бутон —

и это означало сердце. — Стой же! —

мне закричали локоны твои,

особенно один, всегда который

                                   был непослушен, был непредставим.

Он выбивался, вырывался, лаял, когда его апрельский ветер жёг.

Свобода — это жизнь внутри себя — и круг за кругом — о, Зенон Элейский, —

какая пропасть! множество пространств!

Мелодия шурупом входит в сердце,

огромной установкой буровой:

что здесь искали? — медь? железо? никель?

Я ничего им больше не отдам!

Глаза к глазам, нос к носу, губы к губам —

дар Мнемозины — поцелуй саамский.

Стоим, как две страны, окаменев.

Мой сад рубили. Тяжело. Старательно.

Бесшумный рот кривился.

Сад опрокидывался, как пустой стакан.

Ты шла с коляской, жизнь моя, как женщина.

Струна аллеи. Чёрточки дождя.

Прощай, прощай! Мой след — инерционный — вот-вот — и ветер!

Аэровокзал

          так пуст, что пыль — частички зла и пепла.

И крылья так свинцовы у стрекоз.

Я тоже был и в толще жизни плавал.

Как все хотел я быть и был, но разве можно —

теперь, когда и самый воздух — грех.

Где свежий хлеб? — пуста, как звук, пекарня,

и колумбийский кофе, и платаны — на набережной осени моей.

Всё грех и страх. Два зеркала. Они стоят напротив.

И катятся две пламенных слезы.

Мир рушился. Кусками сад мой падал —

в немыслимую бездну, сам в себя.

— О стой же, стой среди войны, как роза!

Земля больна и больше нет причин…

В твоих губах алеет куст сирени

и белый пёс, как флаг, — у ног твоих.

* * *

Мы будем лежать, запрокинув за головы руки,

на солнце осеннем, на самом краю листопада,

за гранью тревоги, несбывшейся правды за гранью,

и кончится миром последняя эта война.

Ты знаешь, ты помнишь, все листья — как ломтики смысла,

все птиц голоса — как осколки победы далёкой.

Над варварством, над обезумевшим этим пространством

стоит одиноко, как голое дерево, время.

И всё повторяется. Слишком короткая память

у нашего брата и павшей сестры на границе,

на грани разлуки великой, как всё мировое,

на грани осеннего солнца и нашего леса на грани.

Посмотрим в глаза. Ужаснёмся друг другу навеки.

И так пролежим неподвижно. Два сердца. Два камня.

Два острова. В длинном лесу расставанья.

На самом краю. Запрокинув за головы руки.

Весной двадцать второго года

город — опрокидывался, как дерево,

обнажая корни многоэтажек,

котлованы страстей и страхов —

протяжённый тоталитарный гул.

На самодельной дрезине ехала видеокамера,

делая моментальные снимки каждые двенадцать миллисекунд, —

вокруг бывшего города, как шлюха вокруг клиента, —

превращаясь из бабочки в гусеницу

и натягивая, как одеяло, жирный сопротивляющийся рассвет.

Уехать. Вокзал — одно название, слово.

Новогодняя ель, простоявшая до июня,

ленты дорог — смоляной серебристый дождик:

и разве пасмурно жить в этой стране ответов?

вспорхнёт городской парк

листвы молодой оркестр

зазвенит и посыплется

как чешуя у рыцаря

Не так всё начиналось,

и слишком глухи были

дирижёры наших ночных пауз,

режиссёры документальных фильмов.

Девочка, которую забыли на площади,

голая, завернулась в государственный флаг и плачет.

И надежда одна: из голубых её слёз, как из капель спирта,

вот-вот вылетят люминесцентные ангелы

и покажут морды маленькие ихтиозавры.

Тюрьма

Леденец маленького окошка.

Яблочный и медовый — свет,

отстоявшийся, как вода.

У каждого прутика на решётке

пляшут брызги вечернего солнца —

миниатюрные протуберанцы,

пластилиновые танцовщицы:

хочется стать мухой —

с длинным, как у змеи, языком.

Там, за каменной этой стеной

(как хотела быть ты за мной),

тяжело ворочается страна,

похрустывая хребтом Транссиба.

Там, как по кочкам среди болота,

ты, выбрав жизнь, убегаешь.

Горизонт чуть кренится, как корабль,

и отрог осенний плечом раздвигает тучи,

и луна и солнце смотрятся друг на друга,

                        наглядеться никак не могут.

— Ты меня узнаёшь?

— Я тебя помню.

Если закрыть глаза, ты всё равно убегаешь.

Чёрточки рук и ног двигаются на шарнирах:

то вспархивают перелётной птицей,

то потухают убитой.

Так вода наступает вязкая, ледяная — за тобой, как память.

Имя твоё — пруд в сентябре, в пору первых морозов, утренних яблок:

проведёшь пальцем по кожуре — и оттает цвет.

На фотографии чёрно-белой

провинциальный художник середины века

прорисовывает какую-нибудь деталь

                         розовато-голубоватую, зелёную с лёгким отливом: и м я.

Мне отсюда всё так хорошо видно —

как из бойницы смотрю на унылую нашу окрестность.

Углами трутся дома. Скрежет зубов. Пот. Окон слепых гримаса.

Сердце города добывает огонь любви.

А дальше начинается время — верная своему телу блудница,

превратившая святилище Афродиты в Вавилон великий.

Безмерное, оно ложится на землю,

и земля сдувается, как воздушный шарик, — изюм на моей ладони.

Голубиная книга

Навстречу миру выгнуться, как ветка:

привет тебе, ольховая серёжка!

пролеска! первый дрозд, привет!

Дождь барабанит, палочки изящны,

упрям их именительный падеж.

грустна вся эта правильность и сила

она и камень точит и сердца

А я боюсь, как пьянства, энтропии,

ищу травы и моря, взгляда летнего

и жаворонка с клювиком в ключах.

Я ковыряюсь в прошлогодних листьях,

которые как снег и солнце пахнут, —

одновременно дух и прах

моих воспоминаний.

Я помню, в Беловодье, у Эльбруса,

нет, у Фавора, — д е р е в о, туда

все улетали птицы,

                             там, в центре мира, посреди дождя,

цветут и плачут буквы молодые,

раскрыта книга, в ней закладкой — мысль

неизреченная и белая, как заяц.

Не убегай — ещё немного света,

ещё немного листьев и улыбки —

осколок месяца на крыльях губ горит.

И дуб-зимняк похож на кипарис,

и я кричу в колодец безымянный —

с той стороны, как бур, выходит эхо,

но слов моих уже не разобрать.

Я так боюсь, теряя смысл, как веру.

и правильна её необходимость

и хороша вечерняя слеза

На жизнь смотрю, юннат-вуайерист,

на взрослую воюющую женщину,

на проститутку — как в глаза свои.

Я разбираю лес, как часовщик,

я всматриваюсь в мёртвые детали

и отпускаю руки: нету сил.

Есть страх, и он подобен морю,

которому нет смысла и конца.

что звёзды — кудри

две зари — две брови

что белый свет — от белого лица

Деревья — водоросли, жена — медуза,

Друг — рыба.

Не видно слёз, и глаз, и губ не видно.

И только звук, как сердце, светится.

Автопортрет

Стихотворение не удалось.

Кузнечик выпрыгнул и в воздухе растаял.

Из рук заботливых, как птичка из гнезда,

                                 он выпал из материи.

Он слог. Сглотну его,                                                             [смог]

и явится, как куст,

уст ослепительных подробное дыхание.

Я шёл по лесу с девочкой своей,

я на ладони поднимал её,

и видела она, как улетали в докембрий цапли,

как по ещё не выросшим ветвям —

по воздуху! по воздуху! по голосам друг друга! —

семейство певчих. Назовём его

в порядке старшинства, точнее, сердца

отзывчивости камешек дрожал.

Малиновки, дрозды, синицы, славки,

сорокопуты — погоди, не вижу… Ах, да, они —

смешные мухоловки, и зяблики, и соловьи.

Все были здесь вот так, одновременно:

дубы шумели, рос ковыль, как небо,

укачивая боль копыт сарматских,

как щит кривое время отражая:

серебряный поднос — твоя слеза!

Я выше, выше поднимаю руку,

раскрыв ладонь: как бабочка, лети.

Ещё недавно ты была чужой,

но вот теперь (кончается эпоха)

в разломе воздуха я вижу: только — ты.

В разломе зла, которое, как яблоко, распалось —

Иеремийская виднеется земля.

Поплачь же, сердце, велика осада,

прости себе две каменных слезы!

    случайный взгляд /смотреть со стороны/

стоит стоит он — человек безумный —

пустые руки к небу протянув

и ровно то же дерево и камень

и дрожь листка на выбритой щеке

чуть снисходительнее странный странный