НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Пройду насквозь, пройду, как свет…

На два голоса: Наталья Громова. Насквозь: роман; Борис Белкин. Сюрприз: Повесть. — Израиль: Книга, 2022.

Впервые роман Натальи Громовой «Насквозь» вышел книгой в 2020 году, после публикации в «Знамени» того же года. Отзывы были восторженными. В 2022-м случилось еще одно его издание — под одной обложкой с другим текстом, повестью Бориса Белкина «Сюрприз». И роман зазвучал иначе: появился метатекст, интрига для читателя. Авторы текстов — муж и жена. Оба — об одной жизни: личной и страны.

Авторы сделали прекрасный шаг, поместив два своих текста под одну обложку. Под нею встретились, с одной стороны, искренность, граничащая с исповедью, саморефлексией, даже самобичеванием, с другой — тоже искренность и откровенность, но полные иронии.

Роман «Насквозь» завершает некоторый этап в литературно-розыскной работе Натальи Громовой. Все ее книги в той или иной мере складывались в направлении архивного вектора современной литературы (возможно, и формировали этот вектор). Раскрывая процессы, в которых участвовали литературные фигуры 2-й трети ХХ века, их поступки, некогда отретушированные официозом по требованиям советского сюжета, Громова пытается нащупать, как выглядит формула честной, правильной жизни. Оставленные историей мрак и ложь, предательство и победа серо­сти — это ведь не суть русской жизни, это роковая ошибка. Приближение к искомой формуле звучит от книги к книге все отчетливее. В архивном романе «Ключ. Послед­няя Москва» путь намечен. Его подсказала автору Мария Белкина — своим поведением, своими чувствами, внутренней аристократичностью: «Сострадая слабым, униженным, убитым своей и чужой ложью, каждому нужно открыть двери своего прош­лого, благородного и низкого, где могут быть спрятаны подвиги, а может быть — трусость и предательство. Это касается как судьбы отдельного человека, так и судьбы всего народа»¹.

Повествование в книгах Громовой организовано в разных субъектных формах: от лица комментатора, составителя книги, свидетеля, рассказчика. И вот — авто­биографический роман, где все пережитое, отрефлексированное прежде становится ее личным контекстом.

Перед нами судьба женщины, чья биография совпала с переломным этапом страны: страну бросает из огня да в полымя, и героиня мечется в поиске смыслов происходящего.

Громовой еще до этого романа удалось создать свою вселенную. Читая «Насквозь», встречаешься со старыми знакомыми, которые где-то упоминались мимоходом, а здесь становятся важной составляющей контекста, сформировавшего героиню. Это ее родители, деды, первый муж, второй, знаменитая в среде москов­ской интеллигенции свекровь — дочь известного советского поэта, сын, коллеги, студенты.

Кульбиты личной жизни с конца 1970-х вписаны во всеобщие вехи: Афгани­стан, 1985 год, 1991-й, 1993-й… — так видит героиня-рассказчица, альтер эго автора. Насквозь — таково и физиологически, и ментально взаимодействие истории и ее личной судьбы.

Отныне история литературы второй трети ХХ века, художественной и аналитической рецепции этого периода в веке XXI немыслимы без текстов Громовой, без ее страстного, честного, судящего голоса. Вырыв мертвецов, обнажив их подноготную (надеемся, такими они и войдут в историю), она начинает «генеральную уборку» в своей биографии — таким ей видится алгоритм честного устройства мира, «прекрасная Россия будущего».

В книге как бы присутствует рецептивная дилемма «физики — лирики»: от лица лирика — Наталья Громова, физика — Борис Белкин («Когда-то мы оба работали в одной школе, жена преподавала литературу, я — физику»). Предмет разысканий жены, ее антропологические проекты, круг ее знакомств — все, с чем читатель знаком по роману Громовой, изображено и у Белкина, но в травестированном формате: комично, снисходительно, в антитезе к реальным запросам «правильной» семьи.

Рассказчик все время считает деньги, решает бытовые проблемы, улучшает жилищные условия, воспитывает дочку… А жена, вместо того чтобы жарить котлеты, разговаривает с мертвецами. Восстанавливает историческую справедливость. Лишенный ласки (на нее просто нет времени), муж чуть не погряз в адюльтере.

Доверчивый читатель, не забывай: перед тобой роман и повесть — жанры литературы-фикшн, а составная ее часть — вымысел. Для усиления эстетического и этического эффекта создатели художественных текстов прибегают к чудодейственным приемам: сравнение, гиперболизация, карнавализация, антитетичность... Так и здесь.

«Образ жизни пампукской хрюри сделался жизненным идеалом для моей жены. Досконально ему следуя, она и проживает в нашей квартире (дерево — комната, лесенка — дверь с замком, домик — письменный стол с компьютером). “Тук-тук, — доносится из ее комнаты стук по клавиатуре часами напролет, — тук-тук”».

Так воспринимает муж занятия жены, используя снижающее сравнение и огорошивая подготовленного читателя (читатель этой книги ведь таков?).

«Моя жена пишет документальные книги о том, что делала и сделала советская власть с людьми, на примере деятелей культуры — известных и, большей частью, неизвестных. Сейчас таких книг немного (хорошо вообще, что они еще выходят). Но в случае моей жены все гораздо сложнее. Мою жену не отпускает недавнее прошлое (и дело тут не только в дедушке — сталинском палаче). Чужое прошлое стучится к ней <…> она стремится не освободиться от него, а развязать затянутые там узлы. Она давно не отделяет себя от своих героев, и, более того, вводит саму себя в ткань повествования. <…> Количество открытий, сделанных женой, трудно сосчитать. А еще она испытывает редкую ностальгию по ушедшим людям. Моя жена обладает странным даром быть сопричастной дальним — не, скажем, родственникам, а знакомым, и не столько живущим, сколько ушедшим. <…> За эту работу жене никто не платит. Но если бы все воскрешенные ею люди скинулись хотя бы по сто долларов, финансовые проблемы нашей семьи были бы навсегда решены».

Ирония иронией, но невозможно не видеть: рассказчик точно знает, что труд его жены уникален. «Сейчас таких книг немного…»

Кроме того, повесть Белкина важна трезвым, остраненным взглядом на расхожие мнения, смыслы, события.

«Мне всегда казалось, что самое страшное в нашей стране — это народ. <…> Народ бы поменять. <…> (Как бы у них еще ядерное оружие отобрать?). А потом можно строить и нормальное государство».

Аналитика протестных событий в столице с 1990-х до точки, когда их задушили окончательно, будет интересна читателю, стоящему по правильную сторону истории.

В этих двух текстах, помимо множества художественных совпадений-противопоставлений, есть связующая деталь: отсылка к фильмам Андрея Тарковского. Ищущие смысла и выхода из исторического тупика, в который попала страна, мобилизованные кинолентой «Андрей Рублев», молодые женщины, героини Громовой, на гребне моды русской интеллигенции позднесоветской жизни бросаются к иконам в город Владимир. Нашли ли они искомое? Рассказчица умалчивает.

Для взрослевших на рубеже перестройки фильмы Тарковского были поколенческим кодом. В эпилоге повести рассказчик Белкина признается, что неожиданно ощутил в жизни своей и страны, мира апокалиптическую точку, совпавшую с публикацией книги, точку, которой посвящен фильм «Жертвоприношение» Тарков­ского. Принята ли жертва? Или она еще впереди? Но без вопросов и разгадки метафорики вдруг явилось слово насквозь, ставшее заглавием романа Громовой. В информационных сводках мировых СМИ оно стало предельно частотным — до буквальности: насквозь о прошедших пулях, насквозь о прилетевших снарядах, насквозь о выжженных городах и селах.

Элеонора Шафранская

1 Громова Н.А. Ключ. Последняя Москва: архивный роман. М.: АСТ, 2013. С. 175–176.