НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Тихий авангард и «отказная метаметафора»

Дмитрий Смирнов. Вечерние нюни и не сон осени. — М.: Палеограф, 2022.

Трудно говорить о книге, когда не просто догадываешься, что она издана под псевдонимом, но когда само устройство книги, начиная с иллюстрации-вклейки с натюрмортом, говорит об игре в авторство. Книга пускает в себя, как коллекционер приглашает к себе домой; и еще с порога ты заглядываешь в комнату с собранием мебели, фарфора или инсталляций. Так и здесь: мы узнаем в книге избыток не столько ритмических или образных полуцитат из Пастернака, Кузмина или Фроста, сколько самой предметности. Это не книга аллюзий, указывающих на то, что поэзия жива и может быть продолжена — такие свидетельства уже мало кому интересны; поэзия уже много раз сказала, что она жива. Это книга вещей, если бы можно было ее так назвать по образцу «Книги образов» (Bildenbuch) Рильке, и вещи рассказывают о своем непременном месте в поэтическом высказывании. При этом, в отличие от книг символистов и тем более авангардистов, которые могли создаваться за короткое время как единый проект, здесь поставлены рядом стихи 1985 и 2011 годов — и мы можем быть уверены, что, в отличие от мистификации имени автора, мистификации дат нет. Стихи 1980-х годов чаще всего посвящены обживанию земли как дома:

               Ты вернулся, асфальт?!

               — Африки, негры мышц

               Как из трубы льет.

               Пьет. Мокрая все-таки мышь

               Целую ночь льнет.

Прихотливая вариация раннего Маяковского, с не сразу опознаваемыми, но однозначными сквозными мотивами, такими, как черный цвет всего упомянутого, или звук водосточной трубы как шорох и шуршание, говорит вовсе не о стремлении куда-то далеко, не об одержимости первооткрывателя, но о возвращении в свой дом, где жизни мышья беготня и где можно провести «целую ночь». «Целая ночь» — это про домашние впечатления, про обжитый сон и обжитый дальнейший день. Стихи XXI века — что-то вроде эмигрантской лирики, но расширенной, как если бы Георгий Иванов начал писать не только лирику, но и античную эпиграмму, хайку и шаманское заклинание, став среди множества культур. Вот как раз хайку Дмитрия Смирнова:

               Оранжевый, зеленый, оранжевый,

               Клетчатая шотландская юбка,

               Дом-осень.

Понятно, что это дом напротив с освещенными окнами в стандартных промышленных занавесках, это дом не твой. Но ты обжил уже немало вещей: стал замечать, какими цветами красит осень деревья в новой стране, где какие ткани продаются, куда жильцы въехали недавно, как Китай поставляет ткани и как их продолжают производить местные умельцы. Но в этих стихах нет ни капли пассеизма — только наблюдательность, которая уже перестала быть туристической, но еще не покорилась правилам производства, в том числе производства литературных текстов.

Классический поэт, создавая стихи, превращал общее место в инструмент создания мира: когда Гораций сравнивал деревню и город, или пылкую страсть и несчастье любви, он из образов собирал противоречивое и при этом цельное миро­здание, в которое можно войти, увидев противоречие земли и неба не менее ясно, чем противоречие деревни и города. Дмитрий Смирнов наследует не классике, а только авангарду, где общих мест нет, но есть общие вещи. Поэтому, говоря о цвете, звуке, динамике, он собирает мир, который ты не уступишь собственным и чужим заблуждениям. Он обращается с пастернаковско-маяковской поэтикой так же, как Гораций — с поэтикой Алкея, превращая смелое высказывание от лица «я» в способ сказать, что это «я» не просто поселилось навсегда в римской поэзии, но может быть воспроизведено как чувственное начало всего дальнейшего опыта любви и милости, на тысячелетия вперед:

               мне слышно, как телеграфируют тамтамы,

               там адресатам, связи недоступным,

               и как солидно облака-гиппопотамы

               выходят из пучины небосупа...

Казалось бы, знакомая поэтика просто представлена нам, как на выставке. Но на самом деле здесь есть немало отступлений от нее, обращающих к грядущим столетиям. Прежде всего это прием, который напоминает метаметафору или метаболу Парщикова, но работает совсем иначе: его можно назвать «отказной метаметафорой», имея в виду соединение метаметафоры и «отказного движения» по Мейерхольду и Эйзенштейну. Режиссеры авангарда учили, что, если ставить условный рефлекс выше безусловного, чтобы избавить сцену от инерции психологических порывов, требуется после очевидной реакции сразу создавать умную противореакцию, «противочувствие», как это назвал Л.С. Выготский. Только тогда это будет не заражение готовым чувством, а, напротив, критика привычки.

Так происходит и в поэзии Дмитрия Смирнова. «Телеграфируют тамтамы» — с одной стороны, это как будто метабола, где образы связаны на двух уровнях: равномерный бой — с условностью телеграфного кода, а поддержание ритуала — с регулярной доставкой сообщения. Эта последняя идея регулярности и воспроизводимости культуры даже при нарушении каналов связи и создает отказное движение: нам говорят, что сообщение передано, но и адресатов нет, и письмо у первобытных племен еще не изобретено, хотя телеграф — это письмо по определению. Мы должны найти все исторические основания, по которым не всякое сообщение есть письмо, чтобы оценить авангардный жест Дмитрия Смирнова, утверждающий стиховое письмо как повышенно информативное. Если не увидеть тень Горация с его жестами отрицания в лирических одах, согласно которым далеко не всякая любовная интрига ведет к любовной развязке (или даже если ведет, то развязка — не самое главное), за инверсией «связи недоступным», лучше не читать эти стихи.

Изучая поэзию Дмитрия Смирнова, я вспомнил двух других русских псевдонимов. Это Виталий Леоненко, создающий стихи на русском и итальянском, и Фотис Тебризи, полностью переработавший неоромантическую поэтику ради формул духовного опыта. Виталий Леоненко, тратящий на свою поэзию различные краски от русского духовного стиха до итальянского постсимволизма, явно усвоил раннесоветскую поэтику, Тихонова и Сельвинского, к которой только время от времени присоединяется Пастернак. Фотис Тебризи сообщал о духовном экстазе, сочетая напевы от Лермонтова до Сефериса, и за редкими исключениями пренебрегал авангардными экспериментами, хотя был вполне авангарден в своих ценностях. Есть общий знаменатель этих двух поэтов — Артюр Рембо, для которого выяснение до конца отношений с историей и с историями, в которые ты втянулся, было двигателем поэтики. Просто после Рембо никто не втягивается во все истории подряд; а Дмитрий Смирнов показывает, как можно здраво относиться ко всем историям, о которых ты знаешь, при этом даже не собираясь в них втягиваться, просто наблюдая их ход как уже достаточно описанный в источниках и свидетельствах. Это и есть «золотая середина» Горация, и чем больше Пастернака в стихах Смирнова, тем больше в них Горация:

               Снег — не суперобложка,

               а сюжет под замком,

               это белая кошка

               по лицу языком.

Ритм «Вакханалии», все образы поэта, потомка академического авангардиста¹, — из зимнего Пастернака, но сюжет, который учится забывать сам себя, а не просто забыт, поруган или вдруг из обморока ожил — это уже Квинт Гораций Флакк, а не Пастернак.

Александр Марков

1 Большего сказать не можем: автор книги настаивает на сохранении инкогнито, но sapienti sat. — Прим. ред.