|
ПРОЕКТ
Система координат
Открытые лекции по русской литературе 1950–2000-х годов.
Лекция 1. Виктор Куллэ. «Филологическая школа»
Проект «Система координат», стартовавший в феврале 2008 года, был задуман Георгием Манаевым, Данилом Файзовым и Юрием Цветковым как цикл лекций по истории современной литературы.
а в наши дни поэзия вообще
шагает семимильными шагами
впрочем
она это делала всегда
(Иван Ахметьев)
Эти строки неслучайно были выбраны эпиграфом ко всему проекту. Пока филологи и литературоведы осмысляют и теоретизируют историю литературы, живые ее участники — и невольные объекты изучения филологов — способны поделиться неоценимыми воспоминаниями, личными впечатлениями и оценками, а зачастую и неопубликованными или забытыми строками из истории русской литературы.
Так цикл лекций превратился в проект, в котором совсем недавняя история русской литературы получила возможность быть осмысленной, обросла воспоминаниями, дискуссиями и стала открытой для новых слушателей. Одной из целей этого цикла и было дать возможность студентам-филологам познакомиться со знаковыми фигурами русской литературы второй половины XX века.
Вечера «Системы координат» подчиняются условной структуре, различающей лекционную и иллюстративную части. В первой части у микрофона — лекторы, которыми могут быть поэты, прозаики, критики, родственники, друзья, коллеги авторов. Во второй звучат художественные произведения тех, о ком идет речь в лекции, — зачастую из уст самих же лекторов. Разумеется, разные вечера цикла не всегда подчинялись этой структуре, были и вечера, полностью вышедшие из этого формата — но, как любой живой проект, «Система координат» уже сама стала частью того универсума, который была призвана описывать.
Начиная с этого номера мы публикуем некоторые из лекций цикла.
«Филологическая школа»
19.03.2012. РГГУ, Профессорская аудитория
Лектор: Виктор Куллэ
Участвуют: Михаил Еремин, Михаил Айзенберг, Иван Ахметьев и др.
Михаил Еремин:1 Я неоднократно говорил о том, что «Филологическая школа» — понятие не академическое: это содружество людей, объединенных общим мировосприятием, взглядами, вкусами, художественными пристрастиями. В Ленинграде было много литературных объединений, устроенных несколько иначе. Мне думается, если выбрать какие-то строки из поэтов пушкинской поры, из участников групп Серебряного века или ленинградских объединений 1950-х годов, — из них можно собрать прелестные стихи. Что касается поэтов «Филологической школы», по-моему, самый умелый версификатор не смог бы собрать из наших строчек ничего путного. Мы совершенно разные. Именно поэтому, может быть, между нами не было никакого соперничества, каждый творчески соревновался с самим собой. Это главное, что я хотел сказать; а сейчас будут стихи. Я намеревался читать о моем родном городе, что, пожалуй, и сделаю2.
* * *
Зрю кумиры изваянны…
Г.Р. Державин
Едва ль не самый достославный
Подобен медной орхидее
С чешуйчатым воздушным корнем,
Изгибистым и ядовитым.
Как между префиксом и суффиксом
Змея меж πετρος и Петром. Вечнозеленый —
Не хлорофилл, а Cu2(OH)2CO3 —
Вознесся лавровый привой.
* * *
Ни клыканья, раската, трели, свиста,
Почина, дроби и оттолчки (В сумерках —
С апреля по июнь),
Ни валика, штифтов, пружины
(Завод — до двадцати пяти колен),
Ни струн, ни оперенных
Пластин — пост-истов пир:
И подают рагу из соловьиных язычков.
Это последнее стихотворение 2012 года, на нем и закончу.
Виктор Куллэ: С «Филологической школой» без приключений не обходится. Это имеет отношение к воздуху, к стилю жизни. А вот вопрос связи этого стиля с литературой кажется мне интересным.
Попробую немного рассказать, как мы начинали печатать поэтов «Филологической школы», как это все собиралось, поскольку каким-то образом я принимал в этом участие. Я — двоюродный племянник Сергея Леонидовича Кулле. К сожалению, я его практически не знал, хотя учился в том же институте, где он работал. Я учился с 1979-го по 1983-й, потом загремел в армию, а в 1984-м он умер. Кулле и Юрий Леонидович Михайлов — два замечательных поэта «Филологической школы», Михайлов — из старших — были, соответственно, главным редактором и выпускающим редактором многотиражки ЛИТМО (Ленинградского института точной механики и оптики) «Кадры приборостроению», и читали мои совершенно безобразные стихотворные поделки. Я при этом не знал, кто такой Юрий Леонидович Михайлов, не знал, что Сергей, угрюмый человек, который ходил рядом, — двоюродный брат моего отца. Здоровался с ним, не подозревая, кто он. Только когда у меня в начале 1980-х случился сердечный приступ, он позвонил отцу, и я узнал, что Сергей — мой дядя. Общаться он ни с кем не мог: у Сергея был рак, и он не хотел, чтобы даже близкие об этом знали. Последние годы он практически со всеми пытался минимизировать контакт.
У меня есть иллюстрации Владимира Уфлянда к знаменитой «Рифмованной околесице»3. Они, к сожалению, до сих пор не опубликованы так, как книга была задумана. Но я все надеюсь, что она выйдет именно в задуманном виде: и в смысле состава стихов, и в смысле дизайна. В 1997 году, когда я только пришел в журнал «Литературное обозрение», возникла идея делать спецвыпуски, и я сделал такой спецвыпуск на две школы, объединив их под одной обложкой, — сейчас его не достать. У меня самого только один экземпляр, совсем уже раритет. Там были поэты-елизаветинцы и «Филологическая школа, сорок лет», — такая условная привязка: сорок лет не школе, а самим героям. К их сорокалетию и была издана антология «Сорок»4: Володе Уфлянду очень понравилась эта цифра, и он разработал красивую печать. Это до сих пор уникальное собрание, которое рано или поздно надо бы переиздать в качестве литпамятника. Хотя Михаил Федорович [Еремин], наверно, будет возражать.
В советские времена было напечатано мало (кажется, всего пять) произведений авторов «Филологической школы». Я чудом нашел сборничек «И снова зовет вдохновенье...»5: здесь два стихотворения Сергея Кулле. Потом Михаил Натанович Айзенберг опубликовал Леонида Виноградова6, очень много для этого сделал Иван Ахметьев. Получилась целая коллекция7, честь ему и хвала.
И произошла совершенно чудесная история: Владимир Иосифович Уфлянд поехал в Штаты — якобы читать лекции. Но Уфлянд, читающий лекции, — это анекдот, это примерно то же, что Окуджава, который в качестве лекций в летней Норвичской школе пересказывал «Упраздненный театр»8. Что-то в этом роде делал Уфлянд. С ним была супруга, Алла, — ей требовалась срочная операция, которую каким-то неимоверным чудом нужно было провести за счет оплаты лекций. Но оказалось, что операцию можно сделать гораздо дешевле, практически бесплатно. Так Уфлянд впервые в своей жизни получил некие ощутимые деньги. Так получилось и со Львом Владимировичем Лосевым: он был не самый благополучный в финансовом отношении человек — но тоже получил какой-то непредусмотренный грант, нечто сверх предполагаемого. На эти деньги ими и были изданы книги — «СТИМКККОН» (Собрание Творений Имени Михайлова-Красильникова-Кулле-Кондратова)9.
Там собрано практически все из сохранившегося стихотворного наследия старших авторов, Михаила Красильникова и Юрия Михайлова; значительная часть корпуса текстов Сергея Кулле. А наследие Кондратова по объему если и не превосходит наследие Дмитрия Александровича Пригова, то сопоставимо с ним — то есть его еще издавать и издавать.
Михаил Федорович [Еремин] — самый главный авторитет в данном случае, живой участник событий — сказал, что никакой школы не было. Виноградов, по свидетельству Ивана Ахметьева, в ответ на утверждение, что «Филологическая школа» была литературным объединением, притворявшимся группой собутыльников, ответил в точности наоборот: это группа собутыльников, притворявшаяся школой. Я же хочу сказать, что в дикие советские времена, когда людей внутренне свободных было мало и не с кем было поговорить, такие люди, как участники «Филологической школы», были, по сути, обречены общаться друг с другом.
Да, они совершенно разные, как сказал Еремин: не соперники — друзья, безусловно, это удивительный пример литературной дружбы, имеющей такой стаж. Но важно еще вот что: в любых разговорах о «Филологической школе» — особенно когда речь заходит о старшем наборе — упоминаются неофутуристы. Какая-то футуристическая подкладка в них присутствовала, по крайней мере, декларировалась Лосевым.
Когда-то Бродский говорил об этом поколении, что они воспринимали культуру, цивилизацию как явление исключительно мнемоническое — то есть нечто, запоминаемое на слух. В результате огромное количество стихов, которое они знали наизусть, — не те, которые в школе вдалбливали, а те, что запоминались, читались, — служило воздухом общения. Потому что все то, что можно было свободно прочитать, — читать не очень-то и хотелось, кроме великой классики, например, Пушкина. Ни Мандельштама, ни Цветаеву еще невозможно было прочитать на книжных страницах. Это передавалось из уст в уста. Потому Бродский и подчеркивал, что литература была делом мнемоническим. А мнемонический механизм поэзии подразумевает то, о чем вопил Мандельштам в «Четвертой прозе»: «Я один в России работаю с голосу». Культура работы с голоса, которая была на какое-то время утрачена, у них возродилась. Поразительно, но до сих пор нет серьезных филологических исследований об этой школе. Сколько диссертаций защищено по паронимической поэзии Всеволода Николаевича Некрасова, а об игре паронимов у Лосева, об очень тонкой семантической и фонетической подкладке, на которой держатся многие тексты Еремина, в общем, ничего не сказано.
Работа с фонетикой — начиная с первых участников школы, того же Михайлова, который шел за абсолютным чистым звуком, — это игра, которая сейчас кажется едва ли не неприличной. Но в то время это тоже было возвращение к футуристам. В замечательном очерке, посвященном «Филологической школе», «Тулупы мы», Лев Лосев писал, как на самом деле повезло русской литературе, когда Сталин озаботился тем, чтобы «лучшим и талантливейшим» объявили Маяковского. Технически возможно представить ситуацию, что запрещен был бы Маяковский, а везде дозволенной, навязываемой сверху стала Ахматова. При всем уважении и любви к Анне Андреевне, Маяковский давал огромный выход на все возможности стиха. Именно это и объединяло авторов «Филологической школы»: то количество моделей, что они настрогали на десятилетия вперед. Особенно Кондратов — он совершенно поразительным образом предвосхитил того же Пригова, его писание сериями.
Из сборника «Скирли» 1960 года, цикл «Свергли», стихотворение «Цари России»:
На троне будто упыри
Гнездились русские цари.
Их жены были дуры-немки,
Учителями — Буш и Лембке
Или другая немчура.
Войска кричали им «ура»
Не от души, а из-под палки.
Цари устраивали свалки.
Цари сидели как сычи
В российской палочной ночи.
Когда ж взамен царя — царица,
Придумать трудно, что творится.
Сплошной бордель, сплошной разврат:
Один любовник взять Царьград
Идет, второй бежит в Варшаву,
И все в постелях ищут славу
Временщики среди перин
Анн, Лизавет, Екатерин.
Что им до родины до русской?
Один — поклонник палки прусской,
Второй — завзятый англоман,
А третий — попросту болван.
И только с залпами «Авроры»
угомонили эту свору!
Строго говоря, с точки зрения советской цензуры ничего охального в приведенном стихотворении нет. Нормальный, верноподданнический текст советского писателя: здесь говорится, что цари — это плохо, их взяли и свергли — всем стало хорошо. Вот, собственно, послание стихотворения. Доведенное до предела, оно переворачивается, работает каким-то фантастическим образом. Замечательность Кондратова заключается в том, что он — как впоследствии Дмитрий Александрович Пригов — мыслил гигантскими объемами, гигантскими пластами. Писал огромными циклами — машинописные тетрадки такие, огромное количество из этого пропало, большинство не опубликовано. Где-то у Уфлянда хранится полный перевод «Эдды» — ну, не перевод, переложение стихотворное. Лежит и лежит, ни у кого из издателей руки не доходят.
При этом он поразительным образом пробовал какие-то вещи, которые можно представить разве что в экспериментах Андрея Белого — или потом уже в гораздо более молодой литературе. Были стихотворения, состоявшие из одних суффиксов, были так называемые «рыбы-цифры», которые разрабатывали все просодические возможности голого ритма, лишенного семантики. Например, «Мой дядя 89, 6070 имел, держа 5 99, 11 хранил в уме». В чем смысл? Цифрами расписана онегинская строфа: так работали в свое время и до сих пор работают с текстовиками-затейниками композиторы — им нужна какая-то сетка, вот это и предлагают. Первым подобные игры разработал Кондратов.
«Филологическая школа» — тема бесконечная. В свое время Михаил Натанович Айзенберг в своей статье10 сказал значимую вещь: что поэзия «Филологической школы» при первом взгляде напоминает расширяющуюся вселенную. Это важно: тот же Иосиф Александрович Бродский, при всем его совершенстве, гораздо больше закрыл, чем открыл. Дальше в этом направлении двигаться или невозможно, или карикатурно. Уникальность того, что совокупным трудом предложили авторы «Филологической школы», — в их устремленности в будущее. Как ни крути, первым маску стихотворного Зощенко, такого придурковатого балбеса, до всех столпов соцарта придумал Уфлянд. Предельную степень герметизма, кристаллическую плотность текста предложил Еремин. Одним из главных авторов минимализма был и остается Леонид Виноградов. Лосев вообще пытался объединить все эти векторы, стать универсальным автором.
Михаил Айзенберг: Я абсолютно согласен: они предложили целый ряд возможностей, которые легли в основание новой русской поэзии, став одним из приблизительно четырех ее краеугольных камней. Собственно, самое главное с этими стихами, с этими авторами уже произошло — они уже там, в основании новой русской поэзии. Она строится на них, на их стихах, и в этом смысле уже не так важно, сколько людей сейчас читает их стихи — они проросли через другие стихи, через другие поколения. Неважно для самих авторов, но очень важно для читателей, точнее, для нечитателей. Очень обидно за тех людей, которые не знают эти стихи, не читают их, потому что это одно из главных чудес, происшедших с нами, с нашей литературой. Очень обидно за нечитателей Сергея Кулле — потому что это чистая радость, чистое чудо. Исследователи обходят этого автора стороной, очевидно, потому, что непонятно, что там исследовать. Это чистое чудо, а в области чудесного инструменты исследователей начинают отказывать. И замечательно еще, что это чудо одновременное, как всякие чудеса — не один план, а сразу много планов. Непонятно, как возникают эти стихи. Как русский верлибр, вещь очень проблематичная, вдруг начинает настолько свободно и естественно себя чувствовать. Стихи обнаруживают себя в качестве верлибра11 как бы неожиданно для самих себя. Непонятно, как мог существовать в советское время такой человек, с таким ясным и радостным, победительным сквозь отчаяние взглядом на мир. Я постараюсь прочесть его стихи.
* * *
Зачем же вы построили свой дом,
с балконом, садом, огородом и амбаром
в двенадцати шагах
от лежбища свиней,
в двенадцати вершках
от края
Колорадского каньона,
в двенадцати саженях от начала
малярийного болота,
в двенадцати прыжках от настежь
открытой
клетки с тигром,
в двенадцати ползках
от логова гадюк,
в двенадцати туазах
от склада ядерных головок,
в двенадцати бросках
от вражеских казарм,
в двенадцати английских лигах
от наводненного хулиганьем поселка,
в двенадцати
получасах пути
от ненадежно охраняемой границы,
в двенадцати микронах
от колонии микробов,
в двенадцати аршинах
от мишени
на стрельбище неофашистов,
в двенадцати локтях
от кладбища машин,
где испокон веков нечисто?
* * *
Как мы утопаем в роскоши!
Вот наши предметы роскоши:
друзья, книги, водка, кошка.
Так и живем.
Оказывается:
до поры до времени.
Друзья поразъехались.
Книги вдруг сразу все как-то прочлись
и стали неинтересны.
Водка нынче ходит в сапожках.
Что же осталось?
Птицы, растения, песни, времена года...
Да, но они —
принадлежат всем.
Это всеобщая роскошь.
Ну, а кошка?
Кошка покинула наш дом.
Чтобы поменьше слез,
будем считать так:
в лучшем из миров
она поджидает нас.
Иван Ахметьев (Виктору Куллэ): Что ты о диссертациях про Некрасова говорил, где ты видел их? Я что-то ни одной не видел. Один только человек из Соединенных Штатов, больше никто.
«Чистые стихи» — первая книга Леонида Виноградова, которая вышла, когда ему было уже за шестьдесят. Получилось так, что его первая публикация произошла в «Самиздате века», вышедшем в 1999 году. Даже в «Голубой лагуне»12 было только два коротких стишка — правда, замечательных: «Марусь! // Ты любишь Русь?» и еще какое-то. А так, Виноградова нигде не было. И вот он появился, потом мы с ним познакомились, и затеялось… Первоначальная идея этой книжки принадлежала Андрею Белашкину. У него был какой-то [финансовый] источник, но произошел дефолт, и этот источник исчез. Леня говорит: ну все, я уже понадеялся, но не будет книжки. Я говорю: нет, книжка будет. И она все-таки была сделана благодаря помощи Жени Сабурова.
А я вообще не знал Виноградова — знал только его имя. Уфлянда мы знали, а раньше всего — Еремина. Ваня Овчинников где-то в конце 1970-х принес стопочку листочков Еремина, и впечатление было колоссальное: я мечтал до того — хорошо бы кто-нибудь сделал такое, чтобы были формулы и текст, чтобы они работали в единстве. Это сделал Еремин, а в начале 1980-х был Уфлянд. Я принес Всеволоду Некрасову, прочитал ему то, что было в записи. Он сказал: да, это то, что хотел бы написать Дима Пригов, — но не может. В записи сам Уфлянд читает «Песню о моем друге» — но, к сожалению, не до конца. Это вставка, которой нет в записи, я вам ее прочитаю:
О Русь-страна! Кресты. Костры. Строительства.
Посередине Кремль святой стоит.
А в нем живет Советское Правительство.
Нас одевает, кормит и поит.
От Кремля исходит свечение.
Днем и ночью сияет рубин.
И глядят в немом восхищении
Чех с китайцем. Мадьяр. И румын.
Мудрость КПСС безгранична,
Не допустит она, чтоб вторично
Черный демон с горы Кавказской
Поселился на башне Спасской.
Ты прав, певец!
Ушли в преданья бедствия.
Недаром рай теперь — в родных краях.
Пусть в каждый дом с поклоном в знак приветствия
Ваш друг войдет однажды на бровях.
Это я вам просто дочитал до конца то, чего не было в записи. Теперь прочитаю немножко Виноградова. [Еремину]: Ничего, Михаил Федорович? Леня называл это «портретом», но на самом деле это совершенно абстрактный рисунок [показывает разворот «Чистых стихов» с портретом Виноградова работы Целкова]. Первое стихотворение в этой книжке как раз посвящено Михаилу Еремину.
Небо наклонилось.
Льет, как из ведра.
А с утра ленилось,
капало с утра.
Небо обмелело.
Твердь уже видна.
И всплывает слева
звёздочка со дна.
А вот очень хорошее стихотворение, посвящено Льву Лосеву.
Прищурившись из-под очков
на стрелки часиков карманных,
спешит от сыновей дьячков
профессор к радостям гурмана.
И слушатель его спешит
в свою сырую комнатушку.
Он там, перекусив, решит,
какую порешит старушку.
Сергею Кулле
На мой медный грошик
человечности
отпусти мне, Божик,
кило вечности.
А смешно было, когда в одной рецензии, в цитате, решили, что Божик — непочтительно, и заменили на «Боже».
Следующая книжка — «Стихи с пятнышком». Там еще такая игра слов была: стихи спят — стихи с пятнышком, такой образ. Дизайн всех книжек придумывал сам Виноградов, мы только осуществляли это (верстку книжек Виноградова, вышедших под маркой «Фирма “Граффити”», делал А.М. Дмитриев). Тут, например, в конце — фигурное стихотворение, елочка. Тоже Леня нарисовал эскиз, а мы потом уже сверстали. Вот оно, пятнышко. А текст на нем такой:
Рассказать тебе сказку про белого бычка?
Свезли его на бойню, по нашему — в ЧК.
Рассказать тебе сказку про белого бычка?
Свезли его на бойню, по нашему — в ЧК.
Рассказать тебе сказку про белого бычка?
Свезли его на бойню, по нашему — в ЧК.
Рассказать тебе сказку про белого бычка?
* * *
Будущее не наступает.
Оно отступает.
Прошлое не отступает.
Оно наступает.
Покажу вам еще две книжки. Одна называлась «Горизонтальные стихи» — на каждой странице по одной строчке. Это способ, который Леонид Аркадьевич придумал очень давно, в пятидесятых годах. Почитаю из последней книжки13, которую мы с Леонидом Аркадьевичем начали готовить в 2004 году, но он ее не увидел, к сожалению, — она вышла уже после его смерти.
Вот моностих:
Кобель качает колыбель.
* * *
Потону я в море словесном.
Паруса белеют. И тесно.
И последнее стихотворение в книжке. Это не значит, что оно и в жизни было последнее, но одно из последних:
Путеводную нить
в темноте обронить.
Михаил Айзенберг (читает стихотворение Леонида Виноградова):
Как посмотрит Бродски
на мои две строцки,
так и скажет Бродски,
что они уродски,
а за ним и Лосефф
скажет, как Иосиф.
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
Михаил Натанович Айзенберг (р. 1948), поэт, эссеист, литературный критик.
Иван Алексеевич Ахметьев (р. 1950), поэт, исследователь самиздата.
Андрей Владиславович Белашкин (р. 1964), издатель.
Леонид Аркадьевич Виноградов (1936–2004), поэт, участник «Филологической школы».
Владимир Васильевич Герасимов (1935–2015), художник, участник «Филологической школы».
Михаил Федорович Еремин (р. 1936), поэт, участник «Филологической школы».
Александр Михайлович Кондратов (1937–1993), поэт, прозаик, лингвист, участник «Филологической школы».
Михаил Михайлович Красильников (1933–1996), поэт, участник «Филологической школы».
Сергей Леонидович Кулле (1936–1984), поэт, участник «Филологической школы».
Виктор Альфредович Куллэ (р. 1962), поэт, переводчик, литературовед.
Лев Владимирович Лосев (настоящая фамилия Лифшиц, псевдоним Алексей Лосев; 1937–2009), поэт, прозаик, участник «Филологической школы».
Юрий Леонидович Михайлов (1933–1990), поэт, участник «Филологической школы».
Всеволод Николаевич Некрасов (1934–2009), поэт, участник «Лианозовской школы», один из основателей «московского концептуализма».
Иван Афанасьевич Овчинников (1939–2016), поэт, фольклорист.
Дмитрий Александрович Пригов (1940–2007), поэт, прозаик, художник, один из основателей «московского концептуализма».
Евгений Федорович Сабуров (1946–2009), поэт, экономист, политик.
Владимир Иосифович Уфлянд (1937–2007), поэт, художник, участник «Филологической школы».
Олег Николаевич Целков (1934–2021), художник.
Елена Петровна Шумилова (1940–2018), один из основателей и ученый секретарь Института высших гуманитарных исследований РГГУ, организатор литературных вечеров и выступлений неподцензурных поэтов второй половины XX века.
Публикация и предисловие — Георгий Манаев, Данил Файзов,
Юрий Цветков
1 Перед выступлением Михаила Еремина состоялся показ документального фильма Льва Лурье «Культурный слой», посвященного поэтам «Филологической школы». — Прим. ред.
2 Было прочитано гораздо больше стихотворений, чем приводится ниже. Здесь и далее, ввиду того, что все эти тексты доступны в других изданиях, мы оставляем только первое и последнее. — Прим. ред.
3 Опубликованы: «Филологическая школа». Тексты. Воспоминания. Библиография / Составители: Виктор Куллэ, Владимир Уфлянд. — М.: Летний сад, 2005. — Прим. публикатора.
4 Антология «40». Ленинград: Самиздат, 1977 / «Филологическая школа». Тексты. Воспоминания. Библиография / Сост.: В. Куллэ, В. Уфлянд. — М.: Летний сад, 2005. — С. 21—138.— Прим. публикатора.
5 «И снова зовет вдохновенье...». Ленинград: Лениздат, 1962. — Прим. публикатора.
6 Леонид Виноградов. Потешные стихи — М.: ОГИ, 2003.— Прим. публикатора.
7 Публикации Л. Виноградова, подготовленные при участии Ивана Ахметьева: 1) Антология «Самиздат века». Минск — Москва: Полифакт, 1997. С. 458–460; 2) Виноградов Л. Чистые стихи. — М.: Фирма «Граффити», 1999; 3) Виноградов Л. Стихи с пятнышком. — М.: Фирма «Граффити», 1999; 4) Виноградов Л. Холодные стихи. — М.: Фирма «Граффити», 1999; 5) Виноградов Л. Фамильные стихи. — М.; Тверь: Фирма «Граффити»; Kolonna, 2001; 6) Виноградов Л. Горизонтальные стихи. — М.; Тверь: Фирма «Граффити»; Kolonna, 2001; 7) Виноградов Л. Утро Фауста. [Повесть]. — М.: Виртуальная Галерея, 2003; 8) Виноградов Л. Жалостные стихи. — М.: Культурный слой, 2004. — Прим. публикатора.
8 Автобиографический роман Булата Окуджавы. — Прим. публикатора.
9 1) Юрий Михайлов, Михаил Красильников. Старшие авторы «Филологической школы». — СПб.: Издательство Буковского, 2001; 2) Сергей Кулле. Верлибры. — СПб.: Издательство Буковского, 2001; 3) Александр Кондратов. Стихи тех лет. — СПб.: Издательство Буковского, 2001; 4) Александр Кондратов. Скирли. — СПб.: Геликон Плюс, 2002; 5) Александр Кондратов. Александр Третий. — СПб.: Геликон Плюс, 2002. — Прим. публикатора.
10 М. Айзенберг. Литература за одним столом // Литературное обозрение. — 1997. — № 5. — С. 66–70.
11 Строго говоря, Айзенберг тут не вполне точен: первое из приводимых ниже стихотворений — не верлибр, — скорее, белый акцентный стих. — Прим. публикатора.
12 У Голубой Лагуны: Антология русской поэзии: В 5 т. Т. 1. — Ньютонвилл, 1980. — Прим. публикатора.
13 Жалостные стихи. М.: Культурный слой, 2004. — Прим. публикатора.
|
