Об авторе | Алексей Николаевич Петров родился в Зеленодольске (Татарстан) 21 декабря 1991 года. В 2009 году поступил в Казанский химико-технологический институт (КХТИ) по специальности «логистика». Не доучившись в Казани, в 2012 году поступил в Литературный институт, который окончил в 2017 году. Участвовал в работе семинара «Знамени» на 17-м Форуме СЭИП (2017). Дебютировал в «Знамени» подборкой стихов «Канатоходец» (№ 2, 2018). Живет в Зеленодольске.

Алексей Петров

Отставал удручённый Данте…

* * *

Цветы и травы в песчаных ямках

и просто тайна, а сверху стёкла.

Куда девались штаны на лямках

и что от памяти детской толка?

Стучится сердце нетвёрдой ножкой

в глухие рёбра, стучит ритмично,

а корвалолом и неотложкой

запахло, значит, уплыл мой мичман.

На «Метеоре» дюраль и доски

под каблуками. Крылатый катер,

он был построен в Зеленодольске —

речной, лирический твой характер.

В твоих запуталось рейсах детство,

и бесполезно бежать к причалу,

и неизбежность приняв как средство,

я жизнь открывшуюся встречаю.

* * *

Как мы любили озёра, Кирилл,

Горьковской вдоль, валидольной дороги:

путь безбилетен и дождь испещрил

существованья земного вещдоки —

наш ускользающий Зеленодольск.

Омут небесный листвой заболочен,

время сквозит, и мы видимся вскользь

на неудобьях бескрайних обочин.

* * *

Мокнет в затонах и заводях, тлеет карминовый порох

здешних каскадных закатов, за каждый резонный вопрос

воздух краплёный в ответе, за каждый лирический промах

в гору несёт горизонт на уставших плечах водонос.

Водный паук промелькнул — одомашнить бы ткацкие лапки:

тюль — только блеф на просвет… а в углу — лакированный шкаф,

в нём отражается небо, счастливое небо без шапки,

весь в глубину погружён лакированный мой батискаф.

Он погружает в закат и бросает на фотообои

в рост гобелен богородичный — образ на волжской косе.

Смыслы взаимно открыты, проникнуты только тобой и

сну твоего появления жизнью обязаны все.

Вадим

Он любил четырёхударным

по воде прогуляться кролем,

занимался катаньем парным

во дворце на Ходынском поле.

И как многим тогда казалось,

улыбается жизнь спортсмену:

славно водит партнёрша за нос,

и дорожка спешит на смену.

И когда человека в маске

нанесённого густо грима

я увидел в дешёвой сказке,

то не сразу узнал Вадима.

Оказалось, спортсмен за деньги

стал живой для детей игрушкой.

Он сказал мне: парик надень — и…

всё милей, чем топтаться с кружкой.

Мы ходили с Вадимом в парки,

заносили свой дух в квартиры,

словно мебель. Дарил подарки —

фаршированные мундиры —

Дед Мороз, и, набитый ватой,

с меховыми в руках снежками,

Снеговик веселил бравадой

и неправильными стишками.

О, как дети, смеялись эльфы!

Мир делился на половины.

И одну занимали гвельфы,

а другую кто? — гибеллины!

Отставал удручённый Данте.

Умудрённый, летел Вергилий.

И не мог разглядеть я даты

в зимних сумерках на могиле.

* * *

На границах сплетались иглы —

и торчали колючим лесом.

Дни — нагруженные мотоциклы —

крыли лёгкую пыль железом.

На границах, обычно, речки:

мол, границы нерукотворны.

За границами ждут утечки

люди — белые, как вороны.

За границами — льды, метели.

За границами — скользкий трафик.

Тонко колющий — Церетели.

Насыпающий ровно — Рафик.

Дни настанут — растают льдины

и прольются на землю реки.

Будут радостью для детины

льда расколотые орехи.

Ни границы тогда, ни грубой

кожи телу — ни горизонта.

Только воздух под зимней шубой,

будто кто возвратился с фронта.

К Рождеству вспоминаю сказки:

снег… уходят кресты в могилы…

вон — звезда на конце указки,

огонёчек в окне мобилы…

Я зимую в телесной клетке,

в том подвале, где давит кома.

Здесь меня навещают предки —

представители совнаркома.

Но они не имеют власти.

Только: Дьявола или Бога

сын?

Кораблик плывёт из пасти

Чуда: скатертью — мне? — дорога!

Композитору

Я рос под крышкой твоего рояля.

Я видел действие служебных струн —

горела каждая и не сгорала

свеча, поставленная на канун.

Но мне как будто не хватало слуха —

я только видел светлую игру.

Хотя, конечно, не хватало духа

услышать музыку твою в миру.

Радуга

Вместе с дождями в блестящих колодках замри:

скоро забег на семи разноцветных дорожках.

Вот ободок, за который лукошко Земли

быстро уносит Звезда в лучевых босоножках.

Знай, без тебя обещания божьи — ничьи.

Думая так, убегать без оглядки с концерта —

твой ре мажор, и воздушные воротнички —

бабочки — взгляд провожают до нужного цвета.

Ловит лукошко, увидевший вещие сны

взрослый ребёнок, совсем не приученный к чтенью.

Смело идёт поперёк незвучащей струны,

противоречит пустому речному теченью.

Волей заката туман опускается с гор

в камерный зал посреди оркестрового действа —

словно в глубокий овраг, где другой дирижёр

держит наотмашь зелёную палочку детства.

* * *

По Москве разбегаются жёлтые листья такси,

листик свёрнут зелёный — эс сэвэн — и стал самолётом.

Сколько осенью средств оказаться, где хочешь! Спаси,

сохрани, голубиным своим переплётом

переулки скрепи, запечатай тоннели метро,

в старый храм приведи, где на мощи надеется купол.

Перезвон колокольный легавой отзывчивей ПРО

и стоятеля ждёт, в беспредельное вклинившись, угол.

Со свечами горят фюзеляжи далёких ракет:

в позолоту летят — только плавят себя на подсвечник.

Ничего не останется… это ли, Боже, секрет?

И зачем тебе, Боже, такой непутёвый разведчик?

С подругой

Стала впервые простой и понятной

в небе звезда министерского шпиля:

вот её луч — по дороге канатной

к Чёрному морю высокого штиля

долго спускаемся в рыжей кабинке,

самой открытой из всех — с парашютом

падаем. Люди под нами, в глубинке,

думаю, ходят привычным маршрутом.

Ходят они, как ходил Ломоносов.

Что современность, когда на машине

не избежать — на колёсах! — заносов,

камня не пнуть, и в час пик — на вершине —

мне Золотая мерещится бутса.

Воду зачем музыкальную льёшь, а?

Зря загляделась, как ласково вьются

кудри твои золотые, Алёша.

* * *

Мы пили кофе без кофеина.

Считали скальные кенотафы.

Вдоль серпантина плыла Афина

Паллада в порт осаждённой Кафы.

Там Генуэзская знаменита —

и вот разрушена — крепость.

Лучшим

из нас приятна её защита.

Слова, мы скоро её получим.

* * *

Не гадай: нам с тобой по пути.

Сохрани мимолётное, птичье,

здесь, где горы, родившие пти,

сохраняют былое величие.

Перепутаем винный завод

с планетарием. В тусклом подвале

нам расскажут, что жизнь — эпизод

звёздных распрей, а мы — в кинозале.

Не поверим. Сухое вино

наше — вброд перейдённое море.

На природе такое кино,

что героем становишься вскоре.

Извиваясь, горит фитилёк,

путь его не одобрен минтрансом:

на закате летит мотылёк

и кончается звёздным пространством.

* * *

В воздухе не за что зацепиться.

Птицы — ступени, которые только тают.

Тает и только жалобная петиция.

Солнце уходит в холодный небесный аут.

Взгляду предложены хвойные заусенцы,

чтобы на сердце почувствовать чьи-то пальцы.

Лишь бы мелькала догадка, что в горьком сердце

чувства томятся, как в луковице тюльпаны.

Вот воробей, искупавшийся в сточной луже,

сохнет, взъерошенный — шишка, в которой зёрна

выклевал кто-то. В Казани безвестность — лучший

транспорт, Миллениум — хода его рессора.

Мне довелось появиться на свет в разломе

материка временного, в провалах строчек

и вне игры — ничего себе повезло мне!

Можно учиться летать, совершенствовать почерк.

* * *

Так много снега этой ночью выпало —

и так значительно, как выпадают

на числа праздники: так мало выбора,

так много нового. Не угадают

глаза — сегодня рождество дыхания,

и в тесноте краснокирпичных зданий,

немного слева, перекрёсток: Дания,

где ты впервые целовался с Таней.

С тех пор отказано проливу Беринга,

сплошная белая земля под килем —

так ослепительно сошлись два берега,

океанические взмыли крылья.

* * *

Падает снег: открываются белые ночи;

провинциал в театральном цилиндре двора

светится мыслью — бежать от квартирных обочин,

отмелей спальных, зашитого в бедность добра.

Лучше к сугробу прижать очерствелую щёку,

настом устроиться, памятью стать звуковой…

Вывернув дно, поднимается флаг по флагштоку —

северный ветер и сорванный ветром покой.

В свежем снегу — фестиваль световых фейерверков.

Под снегопадом искрится бенгальской свечой

прежний фонарь. Рвётся бабочкой северной в церковь

снежная ночь, заглушая язык вечевой.

Жизнь одинока — и связана снежным свеченьем

с жизнью другой, а по кромке сгорает пыльца

бабочки. Зрителя больше порадовать нечем

в снежном театре, в несобственном поте лица.

* * *

Посмотри, как рябиновой крапинкой

покрывается зимний пейзаж,

на котором я свежей царапиной,

кровоток улучшающей аж.

И тасуя колоду пролётами,

выбирай только те этажи,

где мы были влюблённо бесплотными,

где в квартирах за ширмами, шторами

слово «жизнь» на писал через ы.

Думал, жизнь пролетит по касательной —

жизнь отправила в снежную грязь.

Эта казнь не была показательной

и не казнью была, серебрясь.

* * *

Зеркала сохранят под землёй голубой секрет,

отразившийся в них — не раскапывай, не смотри.

Листопад переходит дорогу на красный свет

и сгорает на раз два три.

В октябре я богатый наследник и бедный друг,

получивший на память — без права забвенья — джаз

акустических красок. Взобравшись на акведук,

вдруг увидел свой дилижанс.

В нём речная разлука спешит поднести ко рту

индикатор зеркальный — открыв по пути глазам

ужаснувшее небо, единственное по ту —

и по эту, и здесь — и там.