НАБЛЮДАТЕЛЬ

скоропись ольги балла

Все герои (волею прозорливого случая — героини) этой Скорописи — философы: кто по исходному образованию, как поэт и прозаик Алла Горбунова, кто по роду занятий, как (получившая вначале биологическое образование) Елена Косилова, а кто и по тому и по другому, как профессиональный философ Оксана Тимофеева. Тем не менее книги, изданные в этом году каждой из авторов, — результаты попыток мыслить вне надежных путей, проложенных систематичной, дисциплинированной академической философией, помимо предоставляемых ею опор, в зазорах и просветах между ними, на свой страх и риск. Все эти книги, в конечном счете, — об истоках философской мысли, о точках ее рождения. Эти истоки предшествуют любым системам, дают материал для них и не вполне — а то и вовсе не — отделены от жизни самого мыслящего, от его биографических, исторических, эмоциональных, телесных обстоятельств, те же, в свою очередь, оказываются важнейшими инструментами мышления (пожалуй, в каждом из случаев можно говорить о мышлении биографией). Обычно такие истоки убираются с глаз читателя как якобы несущественные. А в этих книгах (представляющих три модуса несомненно философского, но притом неакадемичного мышления) — не убираются, но, напротив, внимательно прослеживаются. Мышление в каждой из них — от первого лица с собственными индивидуальными чертами.

Оксана Тимофеева. Это не то. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2022.

Сборник эссе Оксаны Тимофеевой — из всех трех рассматриваемых нами сегодня книг, пожалуй, наиболее близок к систематически выстроенному. В основной своей части он состоит из больших законченных эссе, а завершается дневниковыми записями начала коронавирусных времен.

Все тексты сборника объединяет сквозная тема, прямо обозначенная в ее названии: «Это не то». Именно: речь идет об уловках и защитных механизмах — и шире, об опорных стереотипах вообще — сознания (не только обывательского, как легко подумать, — в этом смысле все мы обыватели). Словом, обо всем том, что позволяет человеку (особенно — в ситуациях повышенной уязвимости) не видеть реальности — даже наблюдая ее в упор, а видеть на ее месте — со всей убедительностью — что-то совсем другое. О естественной склонности естественного человека к спасительному самообману, к удержанию, насколько возможно, сохраняющих жизнь внутренних равновесий.

Нет, автор не осуждает эту (обреченную) работу самозащиты. Она анализирует, как такая работа устроена.

«В каком-то смысле наша повседневная реальность представляет собой отрицание, испуганное “нет” того, что происходит на самом деле».

Понимание этого вырастает у Тимофеевой из будничных наблюдений, из сырой материи жизни. Вот, к примеру, 2014-й. Тектонические плиты уже сдвинулись, но жизнь выглядит совсем прежней, хотя по ней уже ощутимо, уже более чем ощутимо проносится сквозняк приближающихся исторических событий. Поезд Санкт-Петербург — Донецк.

«В какой-то момент по вагону прошла небольшая группа солдат. Почему-то все сделали вид, что этого не заметили. Мой попутчик тоже продолжал говорить, но что-то как будто промелькнуло в его взгляде. Они такие юные, но на них какая-то очень толстая одежда. Мысль, которая сразу же приходит в голову человеку, видящему солдата в плотном камуфляже в поезде, который едет в Донецк весной 2014 года, тут же вытесняется. Не решаешься даже ее подумать. Нет, это не то! Это, наверное, просто срочники едут домой или по каким-то своим делам! Солдаты уже скрылись в тамбуре, проскользнули как призраки, и осталось только странное воспоминание — мне показалось, будто в вагоне остался едва уловимый запах земли».

(Если угодно, можно добавить, что это и о том, насколько красноречива реальность, насколько она переполнена, перенасыщена знаками происходящего в ней на самом деле. Какие усилия приходится прикладывать сознанию — почти незаметным для его носителей образом, — чтобы от этого заслоняться.)

«За легкое чувство тревоги и любопытства, вызванное появлением военных людей среди мирных пассажиров, как будто неловко».

Что до сознания необывательского — упражнения в достижении которого в книге и показаны на разных материалах, — оно отличается тем, что видит собственные защитные механизмы (все сказанное в книге — личный опыт, внутренние наблюдения; переход от дневника к философской рефлексии здесь мгновенный, почти неощутимый) и стремится понять, как они устроены. И отваживается на незащищенность.

Это во-первых. Во-вторых, Тимофеева не ограничивается поверхностью — и этим ее мышление, предельно внимательное к актуальному, принципиально отличается от сознания публицистического, тоже прекрасно умеющего быть беспощадным. Да, она говорит о политическом, но — выявляя глубокие (по существу, сакральные) корни всего, что внушает обывателю-в-нас стремление отвернуться от него, влечение к благословенной, утешающей слепоте. То есть, в конечном счете, — об устройстве человека. И современного, и человека вообще.

«В чем разница между древним сакральным и современным бессознательным? В том, что место древнего сакрального всегда где-то там, за чертой запрета, тогда как бессознательное всегда прямо здесь, без всякого места — запретно-неприкасаемое и в то же время нам наиболее близкое, сокровенное. То, что кажется нам странным и чужим, является нашей внутренней истиной. Эту невыносимую истину мы подвергаем отрицанию, вытесняем или отбрасываем: это не то; все что угодно, только не это».

Елена Косилова. На пути к философии. Путевые размышления. — СПб.: Алетейя, 2022.

Записи Елены Косиловой — в буквальном смысле путевые: пишутся они главным образом в дороге, во время поездок куда бы то ни было, предпринимаемых по большей части ради самого движения, ради его ритма: так автору думается лучше всего: «Мне в электричке лучше думается, чем дома». В рабочем порядке они называются «медитациями» (на медитацию в строгом смысле слова похоже не очень, но название, некогда возникнув, закрепилось). Размышляя прежде всего над проблемами философского порядка: о соотношении реальности, речи и мысли; о возможности и смысле понимания, о математическом мышлении… автор движется не очень протоптанными — или не протоптанными вовсе — мыслительными тропами.

«В стране мысли темно, там горизонт совсем рядом, освещено лишь небольшое пространство уже переработанных смыслов, в нем стоять легко¹.  А дальше темнота, и ты идешь к горизонту какой-то ощупью, темной интуицией»

Это мысль, застигнутая в состоянии возникновения («мой мир это философия, но внутри меня <…> философии почти нет, она рождается, так сказать, на кончике пера, в момент письма»), мысль, пробующая свои возможности, задающая вопросы сама себе; мысль в ситуации искреннего неведения о том, куда двинется на следующем шаге (живое рождение мысли, кроме собственной, у нас не так много возможностей наблюдать, согласитесь). Важно, что эти записи — не черновики: они не переписываются, не исправляются, оставляются в исходном виде живой стенограммы внутреннего движения. Во всяком случае, это мысль, предшествующая системам (в то же время — располагающаяся там, куда системы дотянуться не успели), следующая за собственным естественным, ситуативным, «случайным» виением и ветвлением, принципиально открытая (за графический знак открытости есть соблазн принять то, что автор не ставит точек в конце предложений, заменяя их увеличенными пробелами) — но при этом далекая от непросвещенного простодушия. О наработанном мировой философией Косилова знает существенно более среднего: преподаватель философского факультета МГУ, специалист в области онтологии, тео­рии познания, философской антропологии, она профессионально работает в философии много лет, у нее множество академически выстроенных работ. (Пишет она и художественную прозу, которая для нее тоже способ мышления, предприятие прежде всего интеллектуальное, исследовательское, а уж потом эстетическое.) В путевых же записях она, видя перед собой философские системы и как ориентир, и как проблему (совокупность таковых), не бросает им вызова, — скорее, уклоняется от них, постоянно помня о проблематичности и собственных размышлений, и мысли как таковой. Несистематичность здесь — условие если и не находок непременно, то плодотворности поиска. Каждая найденная точка — не столько для опоры, сколько для отталкивания.

Цель такой интеллектуальной работы — скорее нащупывание и постепенное прояснение отдельных вопросов, испытание готовых пониманий на прочность, чем достижение сколько-нибудь окончательного результата; просвещенное сомнение, вопрошание. Это мысль очень смиренная. Автор постоянно напоминает сама себе, что не понимает того или иного: «Я в Лакане половину не понимаю, это в лучшем случае  В худшем случае я не понимаю почти ничего» — и вообще-де не слишком много знает. Но такие упреки себе возможны только с высоты громадной образованности, — одна только «упоминательная клавиатура» в этих смиренных текстах производит сокрушительное впечатление на рядового человека. Впрочем, философия — это в некотором смысле то, что осуществляется помимо образованности (уж не вопреки ли ей?).

Ход мысли этого рода включает в себя в качестве необходимых составляющих и отвлечения, и пробуксовки, и паузы («Как бы это сказать…»). В «медитациях», пишущихся для себя, стоит видеть не промежуточный формат мышления, но как раз основной: необходимая первичная разминка смыслового материала, рассадник и питомник его, без которого не состоятся тексты более конвенциональные, адресованные другим читателям.

Алла Горбунова. Лето. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022. — (Роман поколения).

Формально книга Аллы Горбуновой — дневник (разве что с убранными датами) одного лета, первого ковидного, которое автор с семьей провела — с майских праздников до глубокой осени — на даче под Петербургом, в местах ее собственного детства. На самом деле это философский текст о жизни и смерти, о бытии и небытии (и еще радикальнее: о природе реальности, о взаимоотношениях человека с нею), осуществляемый средствами частью художественными, частью дневниковыми — средствами прямого высказывания о внутренних событиях. Как и в случае «медитаций» Елены Косиловой, здесь можно говорить о внутренней хронике, только имеющей — на полноценно-равных правах с философским — еще и эстетическое значение; как и в случае эссеистики Оксаны Тимофеевой — часть книги которой тоже составляет ковидный дневник, — речь здесь все время идет о том, как повседневность насыщена значениями и как она постоянно, всей собой указывает за собственные пределы.

Кстати, эстетическое значение этого тонко, точно, чутко устроенного текста сама Алла отрицает. «Это не книга в обычном смысле, — говорит она уже в самом конце, — не предмет эстетики, не литература. Она — хлеб. Она — для выживания и ни для чего кроме. Простая, пещерная, первобытная. Не роскошь, а единое на потребу. Потому она должна быть дописана, голая, страшная, дикая».

Тут можно сказать, что литература все-таки больше того, чем она сама себя считает и чем она намерена быть; шире тех границ, которые она сама себе проводит. Больше того: она тогда-то и сильнее всего, когда она не литература. Не ища красоты (получая ее скорее в качестве побочного, вторичного результата), она достигает куда более глубокого и важного — правды.

События внешние здесь не так важны, даже когда автор записывает их внимательно и подробно (Горбунова, как правило, так и делает — вплоть до повседневных мимолетных реплик), даже при том, что в данном случае внешние события несомненно чрезвычайны и речь идет о смертельной опасности, которой окружена и стиснута повседневная жизнь. Мысли автора о человеке перед лицом небытия вызваны не одним только коронавирусом и теми обстоятельствами, которые он создал, — очевидно, что начались такие размышления гораздо раньше, мы застаем их далеко не в самом начале. Коронавирус с его обстоятельствами всего лишь концентрирует внимание, укладывает его в русло. «Как бы смешно это ни звучало, — отчасти иронизирует автор, — поэт должен болеть болезнями своей эпохи — даже в таком буквально физиологическом смысле». Ничего смешного — так оно и есть.

Путь через коронавирусные месяцы — завершившийся болезнью и прохождением через нее — это путь понимания, и рассказанное тут — история вызревания не мыслей даже (они — лишь следствие), но общей позиции человека перед лицом смерти и смертности.

В тексте — два плана видения, присутствующих одновременно, накладывающихся друг на друга, просвечивающих друг сквозь друга: повседневный и метафизический. Впрочем, скорее всего, первый тут — орудие второго, то есть план в каком-то смысле один, просто по-разному видимый.

«Мой ресурс — это пляска над пропастью, — говорит автор, пройдя этот путь, — готовность смотреть в глаза смерти, вера в поток поэзии, идущий сквозь мое сердце до его последнего толчка. Музыка в Космосе звучит всегда. Нечеловеческая вечная музыка. Мы пропускаем ее сквозь себя, но многим человеческое мешает, они надолго или даже навсегда перестают слышать музыку. А я слышу ее всегда, что бы со мной ни происходило. Но если меня не будет — музыка в Космосе все равно останется. <…> Странно, но именно пляска над пропастью, принятие смерти, безосновности и судьбы дают мне парадоксальным образом то, что Вадик Руднев назвал чувством Бога, — проблеск чувства абсолютной безопасности наперекор всему».

1 Пунктуация авторская — точек в конце предложений нет.