НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

«Долг бытия как задания»

Алексей Сомов. Грубей и небесней. Стихотворения, эссе. — М.: ЛитГОСТ, 2021;  Игорь (Гоша) Буренин. луна луна и еще немного. М.: ЛитГОСТ, 2021. — (Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались»).

Слова Вячеслава Иванова, написанные в начале XX века об охватившем Россию поветрии самоубийств, относятся, конечно, к тем, кто выбирает жизнь. В нашем случае это прежде всего Борис Кутенков, автор книги «память so true» (2022), почти целиком посвященной ушедшим близким, инициатор проекта «Они ушли. Они остались» и составитель многотомной — в замысле — антологии «Уйти. Остаться. Жить», куда входят стихи поэтов, покинувших этот мир молодыми. Зажигая звезды, Кутенков имеет, разумеется, в виду, что это кому-нибудь (читателям) нужно; вся его деятельность основана на вере в бессмертие поэтической речи и высочайшую проходимость — через любые заграждения — книги стихов. Выпустив в прошлом году два сборника подряд: «Грубей и небесней» Алексея Сомова (1976–2013) и «луна луна и еще немного» Гоши Буренина (1959–1995)¹  — поэт надеется прежде всего на художественно-словесное продолжение бытия умерших братьев, на акустику и звуковые приращения, возникающие в сознании того, кто читает стихи. Поэтическое слово содержит в себе по крайней мере личность автора, а как максимум обеспечивает гарантию памятования. Если, конечно, кто-нибудь читает.

Алексея Сомова и Гошу Буренина сближает возраст ухода из жизни (не поведемся на сакрализованную цифру 37, возраст пушкинской смерти), хотя принадлежали они к разным поколениям. Еще одна общая черта — изгойство как знак судьбы. Опять-таки не станем сетовать ни на невосприимчивость общества к личности, выходящей за черту (попробуйте пожить рядом со страшно пьющим или с тем, кто ужасно ведет себя с вами), ни на нежелание самой этой личности держаться хоть в каких-никаких рамках. Все это «человеческое, слишком человеческое». Так или иначе, перефразируя Сергея Гандлевского, Буренину и Сомову досталось мало жизни. Оценим сухой остаток, собственно поэзию — то, ради чего Кутенков и издал обе книги.

Важность темы смерти у Сомова критики отмечали. Посмотрим на другой полюс, где звучит — как выясняется, не тише первой — тема жизни. Например, в стихотворении «Отчего так оголтело льну…»: здесь пересохший рот, «упругий воздух откровения» и «колючий едкий кашель» «скоморошьего Бога» вместе поддерживают мотив необходимости дыхания как пути познания целостного мира, где «сочится в тыщу лет по капле // стереоскопический простор // сквозь ушко кащеевой иголки».

              В кратком переводе на людской,

              памятливый, теплый и бескостный,

              это значит: обернись рекой,

              радугой двойною високосной —

              только бы заполнить как-нибудь

              промежуток меж Творцом и тварью.

Заканчивается этот текст восхвалением «дивного и немилосердного дара человечьей речи». Река и речь спаяны и у Сомова, и у Буренина, например, в стихотворении «да, я живу все больше невпопад…». Течение воды и речи происходит едва ли не в едином русле, во всяком случае, в одном направлении — к бытию, а не от него. Множество стихотворений Буренина входит в интертекст, освященный именем Пушкина; таковы подряд идущие «не то чтобы сойти с ума…», «достойная грязи пора…», уже упомянутое «да, я живу все больше невпопад…», в котором

              немеют жернова, спешит рука —

              пора, пора прощать уже на слове, —

              спешит рука, все легче быть не внове,

              в коробке света спит уставший ка —

              и век шуршит тихонечко, по-вдовьи.

Темная сторона социальности, где бы ни был ее источник — в законах ли сосуществования, обрекающих человека на излом, в людской ли холодности, в поведении ли самой непримиримой к другим личности — засасывала обоих поэтов, за­крывая от них единственное противоядие от смерти, которая — не только физиче­ская остановка сердца, но и целая совокупность мыслей и действий, направленных на разрушение. Это любовь, главная ценность, точка отсчета в религии и искусстве. Без нее — и собеседник «зверолицый», и «сон, как оборванец», и звезда «глумливая» (Сомов, «Чужой сон»). Без нее «не еловника мажоры — / все терновых жал тюрьма / да крыжовник уголовный / столь понятный для ежа» (Буренин). Последний текст отчетливо отзывается мандельштамовской звукописью и образностью. Однако и из такого темного, без вдоха и луча существования возможен выход:

              …и вдруг прольется, как из чаши,

              непоправимо белый свет,

              сухой и звонкий, чуть горчащий, —

              и живы все, и смерти нет.

                                                             (Сомов)

Возможен и диалог напрямую с мирозданием, как в стихотворении Буренина «научи меня, август, морочить погоню…». Здесь драматическая напряженность линии судьбы, которую автор ощутил как метафизическую данность, никак не соотносится с житейским (не)благополучием. Лирический герой начинает путь по мельчайшим каналам «муравьиной сети», «капиллярной мглы», постепенно выходя на более крупные лучевидные дороги — «кроветворные осоки» и неожиданно круглые «височные смородины». «По молочным кругам уводи меня к броду, / где в тумане и лай захлебнется висеть», — писал Буренин, двигаясь по-фетовски, по-лермонтов­ски от микро- в макромир. И вот он уже в космическом пространстве, где сходство слов отзывается близостью явлений: «дно откроется днем — нам останется купол», и вот уже поэт применяет невозможную в общелитературном языке форму сравнительной степени «древесней», аналогичную той, что звучит в названии книги Сомова. И начинается грандиозный парад творения, когда мука и радость бытия слиты, все процессы первородны и еще не окрашены в цвета добра и зла:

              видишь — это туман, перепаханный в корень,

              прорастает шпилястыми стрелками в день,

              черепичные почки разбухли в воде —

              но от каменной кроны к подножью колонны

              три окна тишины, три зверинца кухонных

              и еще три проема зерну долететь…

А вот у Буренина опыт переложения на язык поэзии практики социального зла, о природе которого мы здесь договорились не рассуждать. Уже по первой строке: «пейзаж змееносен, зловиден, порочен» понятно, что в художественном мире этого текста ни зги не видать, даром, что ли, автор так груб: «душа! ты о смерти так громко хлопочешь, / а сдохнуть безмолвно — слабо, западло?» Но и эту тьму поэт все-таки перекраивает по лекалам искусства, и здесь возникает промельк идеального мира, пусть и подвергнутого сомнению, недаром «в блестках фольги одеянья волхвов»:

              промасленный полдень; казенная арка;

              тщедушные тени в развалинах парка, —

              и венециангельских тварей биенье

              над нищенской коркой, — консервная банка

              пуста и вещает московское время.

Это самое «московское время» — «засохшее время» — оказывается проклятьем и для автора, и для лирического героя, и для всего художественного мира, который в результате рассыпается на мельчайшие составляющие: «невольно — живешь, дни послушно короче / послушно ссыпаются в прорези штор».

Отступления от литературной нормы — нарушения правил акцентуации, повторы, измененные формы слов — у Буренина работают на ту же динамичную ситуацию встречи-распада, сборки-развала мироздания. Пластика стиха и всего стихо­творения в этой поэзии слита с эмоцией, всегда целостной, имеющей, кажется, физические параметры измерения, и точно — глубину и ширину. В таком потоке случаи авторской глухоты не воспринимаются как нечто неправильное, поскольку соответствуют поэтике по законам единства формы и содержания.

Причина поэзии — звучание языка, его обертоны и эхо в гулкой пропасти между идеалом и его земной проекцией. Некоторых людей — как правило, это поэты и есть — дисгармония неразрывных, неразливных, коль скоро мы говорили здесь о воде и речи, сфер бытия травмирует так остро, что им становится не до поддержания общественного порядка. Кажется, и Буренин, и Сомов принадлежали к этой породе. Человек же может распорядиться жизнью по собственной воле.

Поэт, однако, всегда будет знать, что есть «долг бытия как задания»: его урок — творчество речи, ведение строки. И всегда будет этому долгу служить. Другое дело, что внутренний ресурс по тем или иным причинам может исчерпаться. Тут никто никому не судья: наше дело — читательское.

Вера Калмыкова

1  Вообще сборников в этом проекте вышло уже четыре. Кроме двух названных — «Прозрачный циферблат» Владимира Полетаева (2019) и «Ещё одно имя Богу» Михаила Фельдмана (2020). — Прим. ред.