А. П. Чехов. Татьяна Репина. Постановка Валерия Фокина. Совместный проект Московского ТЮЗа и Авиньонского фестиваля при участии Международной конфедерации театральных союзов.
История этой постановки весьма забавна: все началось с того, что однажды Петер Штайн поведал российскому коллеге о своем намерении взяться за пьесу Чехова “Татьяна Репина”. “Но у Чехова нет такой пьесы, — удивился Фокин, — это у Суворина есть”. — “И у Чехова есть, — уверенно возразил немецкий мастер. — Посмотрите полное собрание сочинений”. И действительно: в полном собрании сочинений удалось обнаружить неизвестную пьесу Чехова — если только эту литературную шутку можно назвать в полном смысле слова пьесой. Ее история тоже достойна пересказа. В 1889 году Антон Павлович активно помогал в постановке суворинской мелодрамы: передавал артистам поправки, подавал советы и проч. И, видимо, устав от хлопот, развлекся пародийным продолжением, в котором призрак покончившей с собой героини является на свадьбу к покинувшему ее герою — точнее, герой, у которого совесть нечиста, принимает за призрак некую даму в черном. Этот “очень дешевый и бесполезный подарок” был изготовлен “в один присест” и отправлен старшему товарищу вместе с настоятельной просьбой: “Не показывайте никому, а, прочитавши, бросьте в камин. Можете бросить и не читая”... Суворин, однако, устраивать аутодафе не стал, а, напротив, отпечатал (благо типография собственная) два экземпляра этого подарочного сочинения: для себя и для автора. Публиковать его при жизни Чехова никому в голову не входило...
Нынче некоторые поклонники режиссера — именно режиссера, а не драматурга — пытаются обнаружить в чеховской “Татьяне Репиной” высокие художественные достоинства: дескать, это, конечно, не “Чайка”, однако рука гения все равно чувствуется; допускаю, что у меня проблемы с чувствительностью. Но в любом случае это контекстуальная шуточка, и понять, что там, собственно, происходит, можно лишь исходя из суворинской “Татьяны Репиной”. В противном случае зритель остается в глубоком недоумении: зачем эта загадочная траурная дама сообщает про самоубийство какой-то докторши, что означает диалог гостей (“После Репиной это уже четвертая” — “Просто эпидемия!”) и, главное, почему все это так волнует героя, что он в итоге сходит с ума. Положим, необходимые разъяснения легко было б поместить в программке — но они естественным образом задали бы ироническое отношение к действию, чего постановщик не хочет. Ибо ставит спектакль серьезный и даже патетический, нагруженный моралью типа “расплата неизбежна”.
Правда, если не знать о его намерениях, то можно, опять же, и не догадаться: я слыхала мнения типа того, что Фокин поставил своеобразный эксперимент, имеющий целью просто продемонстрировать мастерство и доказать независимость оного от предмета приложения. То есть бедная “Татьяна Репина” сыграла роль пресловутой телефонной книги, которую, как утверждают, вполне возможно инсценировать. Правда, мне сие утверждение всегда казалось спорным — а вот мастерство действительно наличествует. Продолжая свои опыты с пространством действия, режиссер рассаживает публику внутри декорации, то есть церкви (в Авиньоне это был настоящий храм, в ТЮЗе — выстроенный на сцене интерьер), а игровая площадка в форме равноконечного креста располагается между рядами вертящихся кресел, расставленных насупротив друг друга, и притом достаточно просторно, так, что актеры могут ходить среди зрителей, задевая их (нас) фалдами фраков или широкими юбками. Прием, положим, неновый, но у Фокина он работает — поскольку работает, и очень слаженно, весь театральный механизм: сценография, звук, свет, пластика, мизансцены задействованы в полную силу и активно взаимодействуют друг с другом. Музыка охватывает нас со всех сторон — как, собственно, и полагается в храме; сценическая жизнь идет повсюду, и невозможно предугадать, куда будет привлечено внимание в следующий момент... Да: Фокин действительно показал, что владеет профессией. Актеры — тоже; но проблема в том, что им реально нечего играть.
Режиссер и сам явно ощущает художественную недостаточность текста — потому и дополняет его сценами из “Дамы с камелиями” и монологом из “Чайки”; прославленная пошлость первых как бы снимается за счет того, что актриса Консуэло де Авиланд произносит свои реплики по-французски, а монологу Нины французский акцент придает некую чужеродную грацию, и таким образом его чужеродность сюжету оказывается обыграна и опять же как бы снята... Но что с того? Ведь разностильные фрагменты все равно не складываются вместе, и легкомысленная чеховская пародия, как ее ни усиливай, никакими силами не может быть поднята до трагедии. Так зачем же браться за неосуществимую задачу?
Ответ на этот вопрос придется искать далеко за пределами фокинского спектакля... Как известно, ХХ век предоставил режиссеру почти неограниченные полномочия, сделав актера если не супер-, так просто марионеткой и превратив драматургию в материал для концепций и интерпретаций. И разбирая какого-нибудь свежего “Гамлета”, мы сетуем не на то, что убитый король и король-убийца обрели, вопреки Шекспиру, одно лицо, но на то, что режиссерская мысль недодумана... То есть постановщик воспринимается именно как автор спектакля — а отсюда недалеко и до отрицания пьесы как таковой.
Вторжение режиссуры на чуждую территорию совершается разными способами, описание которых не входит в задачу рецензии. Напомним лишь, что Фокин не в первый раз совершает подобные интервенции. В “Превращении” он превратил рассказ Кафки в почти пантомиму; в “Анекдотах” соединил Достоевского с Вампиловым; в предыдущем спектакле, “Еще Ван Гог”, обошелся вообще без текстовой основы, предложив публике якобы синтез балета (весьма посредственного), опять же пантомимы, пения и добавив ко всему этому единственный короткий диалог, нужный лишь для того, чтобы отчетливее продекларировать идею постановки, которая этой дополнительной артикуляции на самом деле не требует, будучи проста, как, извините, мычание...
В последнем спектакле “синтетические” затеи также выдвинуты на первый план и также подчинены мысли постановщика. А пьеса в расчет не берется. Конечно, режиссура в принципе способна переосмыслить драматургию. Но для этого нужно строить с ней диалог, пусть даже конфликтный, а не стремиться совершенно эмансипироваться от текста, просто забыть, о чем, собственно, шла речь. И еще одно желательно: чтобы было что переосмыслять. А нагружать макбетовскими идеями телефонную книгу или шуточку, адресованную лично г-ну Суворину... Впрочем, экспертный совет “Золотой маски” включил спектакль “Татьяна Репина” в программу фестиваля. Он будет проходить по новой номинации: “Новация”. Действительно.
