НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

И каждый посчитан

Овраг смерти — овраг памяти. Стихи о Бабьем Яре. Антология. В 2-х тт. / Сост.: П. Полян, Д. Бураго. Киев: БО БФ «Меморiал Голокосту “Бабин Яр”». — Издательский дом Дмитрия Бураго, 2021.

Представлять читателю книгу, которую держали в руках единицы, — дело рискованное. Неизвестно, когда двухтомник пересечет государственную границу и появится в здешних книжных магазинах. Когда-нибудь это произойдет, но в нынешних условиях задача рецензента — оценить сделанное Павлом Поляном и Дмитрием Бураго, избегая постороннего материала и субъективных оценок.

Речь не столько о труде составителей и даже не только о тех, чьи произведения опубликованы. Тема требует такта: с одной стороны, 34 000 жителей Киева, в одночасье погибших мучительной насильственной смертью 29–30 сентября 1941 года, требуют нашего внимания. С другой — те, кто впустил их историю в собственную судьбу и на самом высоком из существующих языков — поэтическом — передал свои переживания, также ожидают участия.

В первом томе — стихи более ста поэтов, откликавшихся на события в овраге смерти с 1940-х по начало 2020-х годов. Они даны в хронологическом порядке. Первым поэтом, заранее опровергнувшим позднейшую максиму Адорно о необходимости поэтического молчания после Освенцима (здесь — Холокоста), стала Людмила Титова (1921–1993), русский поэт, чьи произведения увидели свет спустя два года после ее смерти. Первым украинским поэтом, на родном языке отозвавшимся на события, был Микола Бажан (1904–1983) — классик национальной литературы наравне с Володимиром Сосюрой (1898–1960) и Павло Тычиной (1891–1967), в чьих произведениях также звучали проклятья нацизму. Первый идишский поэт — Самуил Галкин (1897–1960); его произведения, как и стихотворения других авторов, писавших на идиш, публикуются в переводах, — предполагаемые читатели антологии русско- и украиноязычны. Здесь — все знаковые тексты, в частности, одноименные, художественно равноценные поэмы Льва Озерова и Евгения Евтушенко «Бабий Яр».

Второй том состоит из проблемных очерков Павла Поляна. Каждый посвящен вопросу, казалось бы, историческому, но не утратившему ни актуальности, ни болевой остроты независимо от проблематики, общественной или личной. Они тематически сгруппированы по рубрикам: «Овраг и смерть», «Овраг и ненависть», «Овраг и судьбы», «Овраг и жанры», «Соло для Евтушенко и хора читателей». Овраг как страшная реалия Второй мировой для Поляна — метафора гигантского разлома мировоззрения человечества, разлома, вызванного нацистскими «акциями» и их последствиями. Удельный вес событий в истории Холокоста составляет «полпроцента». Но статистика не раскрывает всей правды: «…киевский овраг Бабий Яр — место рекордного единовременного убийства евреев, вероломно, под угрозой расстрела, собранных якобы для выселения».

Двухтомная композиция основана на зеркальном единстве двух героев — Поэзии и Оврага. Овраг становится метонимией тысяч погибших: мертвые не перестают быть людьми. Дальнейшая история Бабьего Яра как места, едва ли не обладающего собственной душой и волей (техногенная катастрофа 1961 года тому свидетельство), — повесть об усилиях, с которыми его сначала уничтожали как «геоморфологический артефакт», а потом превращали в место памятования, параллельна стихам.

Символическое место Бабьего Яра в истории Холокоста определено в первом очерке, «Глобус ненависти». Вместе с Освенцимом и Варшавой это один из узлов «высочайшего символического напряжения и исторической значимости»: здесь началась история «расстрельного Холокоста» и, как говорится во втором очерке («Полпроцента Холокоста: палачи и жертвы»), нацисты «перешли важную для СД внутреннюю черту — от выборочной ликвидации евреев (только мужчин!) к тотальной (всех!). И еще Киев — единственный столичный город, где не стали разводить гетто и прочие церемонии. Всех в расход!».

События, происшедшие после появления на улицах столицы УССР знаменитого приказа: «Все жиды города Киева и окрестностей…», описаны исчерпывающе подробно. Дальше — рассказ о попытках Третьего рейха замести следы своих преступлений.

Полян затронул и болезненный вопрос об одном из источников возникновения в СССР бытового антисемитизма, появившегося, как он подчеркнул, задолго до истерик с «безродными космополитами» и «убийцами в белых халатах», в 1943 году, когда в Киев начали возвращаться уцелевшие жители, в том числе и евреи, эвакуированные и демобилизованные. «Это пришлось по душе далеко не всем их землякам»: квартиры, занятые еврейскими семьями до 29 сентября 1941 года, с тех пор считались бесхозными и были заняты лицами нееврейского происхождения. Жил­площадь приходилось освобождать, делать этого не хотелось, новожилы искали для себя моральное оправдание и нашли его в мифе о «Ташкентском фронте»: пословица «Иван в окопе, Абрам в коопе» явилась основанием для захвата чужого жизненного пространства. Предлагая «к еврейскому героизму военных лет подойти еще и с общей, нееврейской, меркой», Полян приводит убедительные данные, свидетельствующие, что ни о какой спецзамене окопа коопом для военнослужащих-евреев речи не шло.

Судьбы участников военных действий, подробно нюансированные Поляном, составляют необходимый жизненный фон поэзии. Выживший несмотря ни на что военнопленный Леонид Исаакович Котляр — и погибший в Бабьем Яру Арсений Звоницкий, от которого осталось «последнее и единственное» свидетельство — тетрадка с любовными стихами 1935 года; шестилетний Вейвл Пинкерт, который 29 сентября шел рядом с бабушкой и ел грушу, — и Яков Гальперин, поэт-билингва, на полтора года продливший свое земное существование (погиб весной 1943-го) благодаря поддержке… украинских националистов, а позже писавший под псевдонимом Микола Первач. Ицик Кипнис, произнесший в Бабьем Яру в 1944 году речь со словами: «Так встанем же и выпрямимся во весь рост!» — и оказавшийся потом в сталинских лагерях. Залик Матвеев, он же будущий великий поэт русской эмиграции Иван Елагин…

Полян не дает оценок. У очерков другая цель, и лейтмотив, неоднократно варьируясь, неизменен в главном: «…выживание еврея утрачивало заурядность и рутинность, превращаясь в героическое, по сути, деяние, в подвиг. Ибо каждый уцелевший, каждый выживший в этих условиях еврей — был для Рейха тяжким поражением, сокрушительным фиаско!»

Стиль очерков то тяготеет к афористичности, то исполнен иронии. Без ложного пафоса автор пишет о вещах, трудных для описания и осмысливания, но он и не считает нужным скрывать человеческую эмоцию. Обилие фактов поможет нам выполнить свою задачу — знать и помнить. Пока же будем ждать книгу.

Вера Калмыкова