НЕПРОШЕДШЕЕ

Наталья Иванова

ВпередНазад

(ностальящее 2.0)

1.

Настроения многих (социологическим опросам сегодня верить трудно, но запах витает в воздухе) и настроения властей (тут уж никаких опросов не нужно, можно сравнить лишь распоряжения и действия) свидетельствуют о нара­ставшей все последние годы ностальгии по советскому. Помним слова об утрате Советского Союза как «геополитической катастрофе». Большинством одобряются и активные попытки его реинкарнации. В усеченном виде — но все-таки. Голову Берлиозу девушка-комсомолка уже отрезала, — однако жаждущим реванша хочется приставить ее обратно. А после, может, прирастет сама.

Эта ностальгия пережила и переживает разные этапы созревания, от невинно-подросткового до агрессивной «зрелости». Первый — мороженое в ГУМе, умилительные картинки, песни у костра, распеваемые взрослыми тетями и дядями, наименование шашлычной. Второй — переход в стадию агрессивной защиты «советских ценностей», подозрения в антисоветском уже наказуемы (за­крытие шашлычной «Антисоветская», например). Третий — сегодня, и реагируют на него по-разному: кто отъездами и отчаянием, а агрессивно-послушное большинство (автор формулы — основатель РГГУ, депутат Юрий Афанасьев, если кто забыл) — с восторгом от лозунга «можем повторить». Непосредственные наблюдения над культурой как в широком, так и в узком смысле слова свидетельствуют сегодня не о ностальгии даже, не о милой костюмированной игре-реконструкции прошлого, а о жестокой попытке повернуть исторический процесс, если сразу не удается свернуть ему шею. Попытке, принимающей ужасающе разрушительные, убийственные, а порой смешные формы.

Из совсем свежих-смешных: в день столетия советской пионерии, 19 мая 2022 года, состоялись ее поминки: учреждение нового молодежного объединения «Большая перемена».

Еще одна новость, из премиальной жизни: объявление премии имени Александра Чаковского, успешного главного редактора «Литературной газеты» брежневского времени. Именно советский редактор тире функционер тире так себе советский писатель взят за образец для новых редакторов и писателей.

Итак, «ностальгия по советскому» возникла сразу после распада СССР, еще в начале 1990-х. Но между ностальгией и попыткой реального возвращения — большой прыжок. И мы его совершаем по принципу впередназад — зависнув над пропастью, в которой может исчезнуть все со всем содержимым, включая ностальгию.

Подданные небывалого государства снабжаются имплантами вместо ампутируемой памяти. Улицы городов в дни бывших советских праздников декорированы флагами, включая советский, с использованием наглядной агитации. Нарядные флажки, цветы и гирлянды, счастливые лица детей и молодых белозубых матерей на плакатах, рекламе, открытках, переосмысляющих советское былое — яркие свидетельства разворота в прошлое. О том, что оно совсем не было счаст­ливым, свидетельствуют совсем другие артефакты — но их не выставляют, не тиражируют.

В 1991-м — пользуясь образным выражением Василия Васильевича Розанова о дореволюционной России — СССР слинял за три дня 19–21 августа. Уже тогда мною была зафиксирована попытка подсоединения к той, прежней, «слинявшей» (неприятное слово, однако, — но весь Розанов был малоприятный) России. Сразу раздались восторженные слова о только что пережитой «Преображенской революции». Застенчивым курсивчиком пробегало определение «великая». Помню непосредственное чувство удивления — откуда ж взяться «Преображенской»? Да и кто о празднике Преображения думал и даже помнил в эти дни? О том, чтобы не продуть всю Перестройку разом — думали, за то и стояли у Белого дома. Насчет Преображения — сомневаюсь.

Прямого подсоединения к России старого, еще дореволюционного образца не получилось. Инициаторы подсоединения, можно сказать, голыми руками держали оборвавшиеся провода — искрило, но ток не пошел. Причин тому много, и много интересных конференций можно провести на эту тему, — но главная причина состояла в том, что грандиозный советский эксперимент все-таки удался. Новый, советский человек за десятилетия советской власти получился. Несмотря на смену режима, homo soveticus выжил и стал успешно размножаться путем почкования. Уж тех поколений, кому обещано было жить и работать при коммунизме, нет, ушли в мир иной, так обещанного и не узрев. (Моя учительница в третьем классе, обращаясь ко всем ученикам, говорила: если бы все были, как Иванова (то есть я), у нас давно был бы коммунизм.) Но и не вооруженным социологической экспертизой зрением видно, как этот тип человека повторяется в новых поколениях, закрепляется в новой реальности. Как активно он поддерживает и распространяет знаки, — подпевает, пляшет, читает свои плохие стихи (за хорошие гонорары) на госконцертах и телепросторах. Никогда не верила в достижения Трофима Лысенко, но поверишь в результаты грандиозного советского экcперимента, поскольку результат — вот он тут, рядом: сто лет отрицательного отбора даром не прошли.

2.

Однако возникла еще одна разновидность ностальгии — воображаемая. Воображаемая ностальгия по воображаемой России, утраченной в результате октябрь­ского переворота. Той самой, которая первый раз, в 1917-м, «слиняла в три дня».

Эта воображаемая Россия начала постепенно оформляться в ностальгиче­скую идею восстановления не СССР даже, а Российской империи в ее бывших границах. Мысль, если попадет в упрямую извилину, может материализоваться. Что там большевики начудили, какие границы начертили по линейке для братских социалистических республик? Можем и отменить. В процессе, так сказать, декоммунизации. То есть: ностальгия по советскому начала срастаться с воображаемой ностальгией по воображаемой России, вырабатывая идейный мутант. Советизируя ностальгию по империи.

Обращаясь к понятию «человек советский», я не имею в виду никаких биологических процессов. Хотя и антропологический, на мой взгляд, поворот произошел, — убедителен в этом плане портретный ряд современных чиновников, например. Но я имею в виду мутации в головах. Не буду выходить за пределы своей компетенции, загляну со стороны мне более или менее знакомой, эстетической.

Сошлюсь и на свою книгу «Ностальящее» (Москва, 2003), статьи и заметки для которой написаны в конце 1990-х — начале 2000-х. Я придумала это слово-кентавр, обозначающее реальное понятие: жить в настоящем с удовлетворяемой разными способами ностальгией. Удовлетворяемой эстетически, поскольку в других областях жизни от советских принципов — ведения экономики, внешней и внутренней политики и так далее — новый режим отказался. Но произошла одна странная вещь. «Стилистические» (как говорил Андрей Синявский на судебном процессе) расхождения с советской властью, столь заметные в горбачевские и первые ельцинские годы, сменились на другой тренд — стилистиче­ское схождение с ней. Советское вошло в моду. Причем вот что интересно — вошло в моду не то, что было подавлено в советское время, искусство андеграунда 1970-х, например, а именно советское, даже массово-советское, вроде «Кубанских казаков». Пырьевщина вошла в моду — в разных областях культуры и искусства. Старые песни о главном, которые начали распевать на разные голоса, включая Парфенова, еще и повязавшего — ведь у нас карнавал! — красный галстук. Да еще по старому «Огоньку», с его фейк-содержимым, сочинять и распространять свои успешные альбомные «Намедни». В общем, «как повяжешь галстук, береги его, он ведь с красною икрою цвета одного», — еще в 1970-х так высмеивали пафос пионерского стиха. Включая Андрея Бильжо, тоже с нескрываемым удовольствием этот галстук нацеплявшего и открывшего ресторан «Петрович» с гранеными стаканами и кулинарией по советским рецептам. (Интересно: а на фестивалях «СЛОВОНОВО» этот советский карнавал имеет продолжение? Это я так, в сторону.) Включая специальное меню ресторана «Павильон» на Патриарших прудах, в самом изысканном месте Москвы. Люди советского стиля, образцовые советские телеведущие, рупоры пропаганды Анна Шатилова и Игорь Кириллов стали привечаемыми и авторитетными. Коммуналка в передаче «Старая квартира», — отметим слово «старая», — придуманной Виктором Славкиным. Теплые, человечные отношения в экранизациях и фильмах о позднесоветских радостях, любимых всеми категориями бывших и новых советских и постсоветских людей, беспроигрышно повторяемых к каждому празднику по всем телеканалам. Появились успешные галереи, а в них успешные продажи совет­ской соцреалистической живописи. В Новой Третьяковке прошли выставки-блокбастеры народных художников СССР Гелия Коржева и Юрия Пименова. Распространился негласный — а может, и гласный — слоган: в соцреалистическом прошлом нашего искусства все не так однозначно. И ведь действительно неодно­значно! Для обозначения этой неоднозначности достаточно было бы поместить Коржева и Пименова в раму истории, в контекст запрещенного именно тогда, когда эти художники обрели свое ведущее советское положение, искусства. Но контрастный контекст — не другими залами Новой Третьяковки, за этим надо идти отдельно, — обозначен не был.

А современные писатели?

3.

Казус Проханова порожден не журналом «Наш современник», при всем уважении к вкладу этого издания в распространение прохановских изделий (сколько романов Проханова нашли там читательскую могилу, не сосчитать), — а издательской поддержкой либерального, свободолюбивого, независимого «Ад маргинем». Поддержка была пропиарена премией «Нацбест», особое прохановское спасибо Виктору Топорову. Напомню брошенные в небо чепчики либеральных дам, в частности, «Новой газеты», регулярно печатавшей публицистику Захара Прилепина — восторги прекратились только после его просталинских откровений, тут уж дамы не стерпели и провели пред ним красную линию. Но Захар Прилепин (кстати, это не имя, а псевдоним) к тому времени уже не нуждался в «Новой», были союзники покрепче и повыше. О забавном: на церемонии «Большой книги», где премию Прилепину должен был вручать Сергей Нарышкин, — я сидела на ряду за ним, Нарышкиным, и все наблюдала своими глазами, — перед выходом для вручения он обернулся и быстро спросил: как имя-отчество? Не знал тогда Нарышкин, что Аннушка масло уже купила, трамвайные пути приближаются, вскоре придется делать свой выбор и, слегка заплетаясь языком, донести его до самых главных ушей, ну и нас, молчаливых телезрителей, накануне роковой даты февраля… теперь наверняка и соединившись душой с одним из идейных вдохновителей «спецоперации». Ну да ладно. Кто ж знает свое будущее? Горизонт планирования скукожился… Но вернусь к писателям. Вы писатели? — Мы писатели.

Ваша фамилия Проханов? Прилепин? Появились литераторы помоложе и поэкстравагантней — на литературной сцене расставил ноги в черных бутсах Михаил Елизаров. Для разогрева сначала шокировал публику своим анти-«Pasternak»ом, а литературно-либеральное сообщество, не поняв сути месседжа, восторженно вручило ему «Русского Букера» за «Библиотекаря» — роман с агрессивной ностальгией по соцреализму. «А что вы хотите от советских выкормышей», — прокомментировал это решение Андрей Немзер, проходя мимо моего премиально-ресторанного столика. Неудивительно, что после таких вручений Андрей Семенович, один из самых ярких и активных газетных критиков, с критикой завязал.

Так что процесс реализации ностальгии по советскому, превращения ее в дела, был долгим — и развивался почти четверть века, пока не воссоединился с воображаемой ностальгией по имперской России и не подчинил саму реальность. Обогащенная ностальгия превратилась в настоящее — но поскольку замена иномарок «Москвичом» еще только предстоит, процесс «впередназад» уже не воспринимается как игровое ретро. Это уже не игра — это наша родина, сынок.

4.

За последние два десятилетия по всей стране — я наблюдаю это в Москве, но информация о других городах доступна, слава Интернету, — распространяется монументальная пропаганда в виде новых памятников историческим фигурам, советским и «русским». Не могу же я назвать князя Владимира, Александра Невского и Ивана Грозного, — перечисляю тех, кому воздвигнуты в последние годы новые памятники — «российскими», что было бы корректно по отношению к нашему небывалому государству, но некорректно исторически.

В соответствии с новейшей эстетической программой столицу украсила фигура «человека с ружьем», условного Михаила Калашникова с готовым к бою автоматом Калашникова в руках. (С памятником, правда, вышел конфуз — на постаменте, как оказалось, был изображен автомат Шмайссера, а не оружие отечественного изобретения, что наводило на совсем ненужные и непатриотичные мысли.) Советский анекдот — помните? — что ни делаем, получается автомат Калашникова, — превратился в монумент. Постамент с фигурой Калашникова с Калашниковым в руках дополняет меньшая по масштабу композиция: половина земного шара захвачена лапами дракона, в пасть которому вонзает копье некрупный по масштабу, чтоб не соревноваться с Калашниковым, Георгий Победоносец. Памятник, угрожающий автоматом гражданам, проезжающим по Садовому кольцу в автомобилях иностранных марок (нашествие «Москвичей» только в замысле), выполнен в антрацитовом цвете. Месседж скульптурной группы на Садовом ясен: кто к нам с любой стороны земного шара придет… тот от копья с автоматом и погибнет. А можно и так разъяснить эту метафору: кругом враги. Причем враги — это мы, проезжающие.

Одни памятники насаждаются — другие исчезают. И не думайте, что Ленину или Сталину. Памятник советскому автомату с приделанным к нему человеком водрузили прямо в центре, а памятник академику Сахарову удалили с площадки Музеона — ее еще поискать было надо, — вроде бы на реставрацию. Сообщают, что обнаружили его в Нагорном Карабахе — туда, мол, позволил его перевезти автор скульптуры. Видимо, не очень хотевший, чтобы памятник Сахарову располагался фактически на свалке монументов — по соседству с убранным с Лубянки Дзержинским, Сталиным с отбитым носом, Калининым и другими перемещенными с улиц Москвы вождями. Что же до Нагорного Карабаха — это по крайней мере логично, обусловлено защитой Карабаха со стороны Елены Боннэр и Андрея Сахарова.

Важнейшим из искусств пропаганды, как известно, является кино. За последние годы в кинематографе наблюдаются две тенденции производства смыслов: присоединить зрителя к азарту советских спортивных побед (мускульное торжество побед над «врагом», желательно заокеанским — блокбастеры «Движение вверх», «Легенда № 17», «Чемпион мира», «Мистер Нокаут») и к историческим победам России — линейка псевдоисторического кино. Цель: вложить в зрителя «чувство законной гордости» за то, чего он сам не совершал. Соответствие реальным историческим фактам не имеет для пропагандистского кино никакого значения. Такие фигуры были? — Были. Или — возможно, были. Участвовали? — Участвовали. Или — возможно, участвовали. Остальное домы­сливается. Обновим, огламурим картинку из прошлого, костюмируем его, а было так, или не совсем так, или совсем не так, разбираться необязательно. Да и кто будет разбираться, с каким культурно-историческим багажом? И не задерживаемся на достигнутом — быстро изготавливается следующее кино, чтобы смотрели и не подавились. Опровержения историков здесь не работают. Миф важнее и, главное, действеннее правды.

Так кинематограф поступает и с Великой Отечественной, и с Серебряным веком, и с декабристами. В последнем случае — «разоблачая» свободолюбивых офицеров, что покусились на царскую власть и захотели конституции. Так возникает кинематограф, представляющий гремучую смесь «советской мечты» с имперской идеей. По воспоминаниям, Алексей Толстой говорил: «Наш Иосиф хочет советизировать Петра». По схожим лекалам «империализируется» советская история.

Пропустим пропагандистские шоу — имя им легион, обратимся к сериалам. Переключая вечером каналы, не покинешь СССР или воображаемую Российскую империю — с соответствующими победами российского оружия, умнейшими царицами, лукавыми интригами царского двора и привлекательными военачальниками. Только в голове обыкновенного телезрителя сериалов сюжеты и оценки режимов мало совместимы. Даже — несовместимы. В затейливо устроенном сознании программного директора федерального канала сочетаются замечательные большевики и их справедливая победа в одном сериале — и царская, аристократическая победа в соседнем по расписанию. (Но если вспомнить о гибридной советско-имперской ностальгии, то там все прекрасно сочетается.) Ответить на вопрос, хороша или плоха по отношению к человеку была власть, невозможно. Изображение (картинка) вообще ставит в тупик. Лагеря, если действие телесериала происходит в ГУЛАГе, декоративно привлекательны («Зулейха…»), отстроены из свежей лиственницы, — не бараки, а почти коттеджи. Думать зрителю не надо, плакать можно, сочувствовать мелодраме. Формула имперски-псевдоисторического сериала: «Елизавета подозревает, что ее собственная мать — императрица Екатерина — пыталась ее убить. В ужасе она соглашается бежать из дворца с Батуриным. Княгиня Юсупова прячет пажей от канцелярии. Императрица и Меншиков узнают о побеге Елизаветы. Пажи отправляются следом за своей цесаревной». Формула сериала советско-псевдоисторического: «получивший донесение Ворошилов пытается убедить Сталина и Берию, что Германия собирается напасть на СССР». Возможны варианты.

5.

Не будем умножать сущности и далее задерживаться на том, где все более или менее ясно. Перейдем к неочевидному.

Неочевидна оценка эпохи Дмитрием Быковым. С одной стороны, он выбирает сюжеты по преимуществу советские, в центре которых — сильные совет­ские персонажи, герои, как правило, имеющие настоящую, фактическую подоснову в биографиях реальных действующих лиц. Советских людей, которыми автор «Истребителей» или «Июня» искренне восхищается. Но причину победительности этих людей (и небывалого советского государства) он видит в тех невыносимых испытаниях, через которые проводит именно советская власть, — делая их на выходе, как он считает, еще более крупными и сильными. Кует героев. Ну, примерно так: даже в невыносимых лагерных условиях она делает их сильнее. Для чего? Чтобы они служили ей и защищали ее еще крепче.

Если бы испытания делали этих людей сильнее в сопротивлении... Но сильнее в служении? Если сильнее в служении, то это не герои, а подручные.

Что же мотивирует, что направляет автора на преимущественно советские сюжеты и на выбор «пионеров-героев»? Присоединим к вопросу случай Леонида Парфенова, «Старых песен о главном» и так далее, представляющих поэтику недопереваренного постмодернизма.

Постсоветский постмодернизм — направление, использующее в качестве обольстительного пратекста советскую культуру и литературу, уничтожающий ее как ядовитое и вредное явление — путем поедания. Комар и Меламид, Гриша Брускин, Владимир Сорокин. Проблема в другом — в том, что советская культура исчерпаема, топтаться на ней долго не получится, вытоптанное место свежей травкой не зарастает.

6.

Чего ж нам ждать? Возвращения к обновленному методу социалистического реализма?

Если говорить о мастерах соцреализма, то интерес к ним и написание их литературных биографий объединяет противоположных по идейным пристрастиям писателей. Кто за последние годы выпустил книги о Горьком? Правильно: Захар Прилепин, Дмитрий Быков, Павел Басинский. Биографию Леонида Леонова написал Прилепин. Дмитрий Быков — биографию Маяковского и многотомье о советских писателях, сильно преувеличивая их достижения в каждом отдельном случае. Обещана литературная биография Александра Фадеева.

Стадия обратного соцреализма, сделаем такое фантастическое предположение, начнется на весьма унавоженной почве.

Будем наблюдать, по присловью известного радиоведущего. А пока…

А пока — вопрос, поставививший под сомнение дело русской литературы, по совокупности причин оказавшееся вопросом моей жизни — ну и как дальше? Куда сгодилась эта наша просвещенная словесность, от чего уберегла, или, вернее, не уберегла не только читателя, отказавшегося быть читателем, а весь мир? Мир, готовый отказаться от нас с нашей войнойимиром и вишневымсадом? Куда завела эта советски-имперская ностальгия — и если остановится, то где?