Об авторе | Павел Грушко — российский поэт, драматург и переводчик прозы и поэзии с испанского и английского языков, эссеист. Окончил Московский государственный педагогический институт иностранных языков (1955). Автор стихотворных пьес (в том числе рок-оперы с музыкой А. Рыбникова «Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты», по мотивам Пабло Неруды). Переводил с испанского поэзию и, в меньшей степени, прозу и драматургию разных стран, в том числе Луиса де Гонгору, Федерико Гарсиа Лорку, Антонио Мачадо, Хуана Рамона Хименеса, Октавио Паса. Преподавал поэтический перевод в Литературном институте. С 2000-х годов преимущественно живет в Бостоне, США. Предыдущая публикация в «Знамени» — подборка стихотворений «Всё это...» (№ 3, 2022).

Павел Грушко

Корабль

рассказ

В доме для малоимущих, где я какое-то время обретался по прилете в Бостон, этот человек с утра до вечера сидел на скамье у входа и таращился на входящих, если только не задремывал в позе рыболова, и тогда в сторону входящих глядел бурый шрам на его лысине.

Я его узнал, а он меня нет.

Он был худ, кожа на кистях рук была в беловатых пятнах, словно от заживших ожогов. А взгляд был неприятный, буравящий, и этот «рентген» стоил ему нападения художника Анисима, русского эмигранта, жившего в доме. Схватив с пола мятую газету, Анисим стал ею возить по его лицу, приговаривая на родном русском: «Гэбуха еханная! И тут приглядывают!» Я еле его оттащил. А тот, оторопев и нахохлившись, подергивал руками, готовый защититься от возможных ударов.

В доме жило немало латиноамериканцев, одним из которых был и этот «впередсмотрящий». Он слышал, как я перебрасывался с ними фразами на испан­ском, и через пару дней, подозвав меня, спросил:

— За что он меня? Что я ему сделал?

— Нервы у него не выдержали, — сказал я. — Взгляд у тебя…

— Ему бы с мое…

В его стране я побывал за год до случившегося там военного переворота. На международной книжной ярмарке киоск Себастьяна находился рядом с нашим. Книги его издательства были сплошь левые: Маркс, Ленин, Че Гевара и другие, соответственно происходившим в стране переменам. Похоже, молодого издателя смущал наш прилавок, где, помимо похожего пропагандистского ассортимента, лежали переведенные на испанский язык книги Льва Толстого, Леонида Андреева, Максима Горького.

Меня-то смущала его подруга.

Она была выше среднего роста, привлекала статностью, хотя немного сутулилась. При резких движениях ее легкое пончо вспархивало, открывая талию, ну, и то неотразимое, что позади, чуть пониже. Смоляные волосы прикрывали лицо, на котором притягательно красив был рот. Особенно когда после общения с покупателями она умолкала: ее рот тогда возобновлял какую-то беседу с ней самой, причем высказывались и глаза. Заманчиво было подглядывать за этим триалогом. А когда, не отходя от прилавка, она бережливо ела немудреный, из дому принесенный бутерброд, то, как маленькая, мизинцем подвигала в рот крошечки, после чего увлажняла губы языком.

Ее звали Виктория. Она не была женой Себастьяна, все же нетрудно было понять, что они небезразличны друг другу.

Пару раз они провожали меня в гостиницу. Объясняли значение некоторых слов, которые, будучи теми же испанскими словами, что в других странах Латинской Америки, здесь выражали нечто иное. Я высказал догадку, что эти значения — той давней эпохи, когда тут появились испанские конкистадоры. Мой-то испанский я вынес с Кубы, где два года работал переводчиком. Виктория рассмеялась, когда я спросил, желая узнать, где остановка моего автобуса: «Dónde está la parada de la guagua número 18?» Объяснение прыснувшей в кулак Виктории, что в ее стране гуагуа — это грудной младенец, потешило и меня: выходит, я спросил, где тут останавливается младенец номер 18? Ох, уж эти звукоподражания: то, что на Кубе гудки автобуса, здесь — рев младенца!

Столица шумно демонстрировала свои революционные побуждения, на приеме в советском посольстве один из генералов, который через год войдет в историю как кровавый диктатор, провозгласил тост за дружбу с великой страной победившего социализма, добавив:

— Наши страны так похожи, — и, выдержав паузу, успокоил шуткой высоко поднятые брови посла. — Да, похожи… своей протяженностью с юга на север, жаль, что не с запада на восток.

Себастьян, когда я шепотом спросил, куда все это катится, промолчал, а Виктория, пожав плечами, кивнула на генерала:

— Пока военные на приеме в вашем посольстве, опасаться нечего...

У входа в наш бостонский дом я спросил его через неделю:

— Ты меня не помнишь, Себастьян?.. Где тут остановка младенца номер восемнадцать?

Он вгляделся в меня, с трудом встал и обнял. Я поинтересовался:

— А где Виктория?

Он беззвучно заплакал. И когда успокоился, насколько это давалось ему в его пожизненном смятении, то рассказал…

Переворота никто не ждал, хотя в последние месяцы было тревожно. Бацилла социализма, возбудившая до горячечного состояния часть общества, опустошила прилавки и взвинтила цены. Наводнившие столицу «специалисты» с Острова Полной Тропической Свободы насторожили «специалистов» из Более Прохладной Страны.

Услышав канонаду, Себастьян бросился к Виктории. Ее мать встретила его в слезах: дочь арестовали, а куда увезли, не знает.

Когда задержали его, то привезли на какую-то конеферму.

Допрашивая, толкали, замахивались, но не били. Интересовались его издательской деятельностью. Он честно сказал, что политические брошюры публиковал за деньги, — при скудном материальном положении ему было все равно, кого издавать, а вот двух известных лириков, один из них католик, он до этого издал за свой счет. Человек в штатском, допрашивавший его, улыбнулся и не без патетики продекламировал строки из упомянутого поэта. От человека пахло терпким мужским одеколоном.

Поначалу их там было человек семьдесят, а осталось около двух десятков. Задержанные спали на соломе, более удачливые — на старых попонах и всякой ветоши. В конюшне все еще держался запах конских испражнений. Раз в день приносили подозрительного вида варево и бак с водой.

Давала о себе знать осенняя прохлада.

Неподалеку находился порт, оттуда изредка доносились гудки. Ветер приносил запах гниющих водорослей и крики чаек. В стене была небольшая брешь, в которую разглядеть можно было совсем немного: часть двора с поилкой и коновязью. В эту амбразуру он увидел грузного пеликана, который лакомился ссохшимися конскими яблоками. Он вспомнил сообщение в газете о том, что ретивые рыбаки выловили чуть ли не всех анчоусов, и пеликаны, которые ими питаются, появились в береговых поселках, где побираются, как приблудные собаки.

В тот вечер залпы со стороны распадка прогремели всего два раза, не в пример предыдущим вечерам. Он еще подумал, что, может, его минует чаша сия, и тут же устрашился этой светлой надежды, так как с детства верил, что все происходит наоборот, и часто, в глубине души надеясь на лучшее, заставлял себя предполагать худшее. Под утро его разбудил знакомый запах одеколона, такой нелепый в конюшне. В тусклом свете фонаря, висевшего возле входа, он увидел того человека в штатском. С ним был кряжистый беловолосый верзила в брезентовом плаще.

Живо собирайтесь… Одно из скандинавских государств предоставляет вам убежище… Со мной капитан судна… Плаванье не бесплатное… Заплатите работой на корабле…

Их затолкали в крытый военный грузовик и привезли к трапу сухогруза не первой молодости. Заперли в тесном кубрике без иллюминаторов. Через некоторое время в кубрик втолкнули еще одну небольшую группу задержанных. Вечером прогнали по верхней палубе женщин. У Себастьяна учащенно забилось сердце, ему показалось, что он различил голос Виктории.

Окончательно мужчин, их было человек тридцать, переместили в более глубокий трюм. Здесь было просторнее, но не доносились никакие шумы, кроме едва слышного гула турбины. О ее работе можно было судить также по легкому дрожанию железных двухъярусных коек.

Спали на старых тюфяках. Его подушка была набита сеном, еще свежим, и ночью, ворочаясь, он вдыхал его аромат и переносился памятью в родной поселок в горах, и, чтобы заснуть, перечислял по своему латинскому алфавиту имена жителей, в основном женские: Амалия, Берта, Селия, Далия, Елена, засыпал где-то на имени Мария или Норма. До конца алфавита — до имени Виктория — дошел только один раз.

Он все время думал о ней, надеясь, что услышанный голос действительно принадлежал Виктории, и, если это так, то, приплыв в Скандинавию, вдвоем они одолеют любые трудности, их немало будет в новой стране.

О наступлении утра оповещал звонок, мылись в туалетном отсеке. Три раза в день один заключенный привозил на тележке скудную пищу и увозил грязную посуду. По его словам, он был профессиональным поваром. Как-то он тайком пронес литровую бутылку с виноградной водкой-писко. Выпив, стал вспоминать о любовных похождениях и еще похвастался, что прятал в подвале своего кафе друга-социалиста. Кто-то в шутку осведомился: не социалистку ли? Себастьян шепнул повару, чтобы помалкивал, мало ли кто среди них…

Работа в трюме оказалась несложной. На длинный железный стол, за который все садились, из-за переборки по конвейерной дорожке выезжал пластиковый контейнер с сиреневым порошком. И надо было этот порошок небольшими дозами расфасовывать по черным пластиковым пакетикам, предварительно взвешивая порошок на электронных весах, их на столе было около десятка. В конце дня пакетики складывались в тот же контейнер, который ставили на дорожку, и он уезжал.

Мало-помалу перезнакомились, рассказывая о своих злоключениях после переворота. Все прошли через допросы, и Себастьян, слушая подробности об истязаниях, которым подверглись некоторые, понял, что с ним судьба обошлась по-божески. Внешне люди старались держаться достойно, но у кое-кого нервы начали сдавать. У одних движения стали заметно дергаными, у других бегали глаза. Молодой парень, спавший на втором ярусе в соседнем ряду коек, тихо стонал по ночам, вернее, хныкал, как малыш, которого незаслуженно обидели. На него шикали, и он ненадолго умолкал. А с высоким чернявым мужчиной, когда он рассказывал о жене и детях, случилась буйная истерика, и его забрали в лазарет.

Через неделю туда отправили еще троих, они не могли поутру подняться, настолько обессилели. Скудная еда и духота давали о себе знать: люди исхудали. К тому же почти у всех начали чесаться руки, на них появились волдыри. Пожаловались заглянувшему в отсек беловолосому капитану. Тот пообещал передать жалобу плывущему на корабле бизнесмену, порошок которого они дозировали, за что, по словам повара, предприниматель оплачивал их плаванье и пропитание.

Жалоба возымела действие: звонок их больше не будил и пластиковый контейнер с порошком больше в их отсек не поступал. О времени они теперь судили лишь по привозу еды.

Через неделю двери трюма распахнулись, и светловолосый капитан пригласил всех на выход: плаванье подошло к концу. Когда поднялись наверх, они увидели звезды и вдохнули соленый морской воздух. По другую сторону от выхода на трап теснились женщины, такие же изможденные. И он увидел Викторию, которая, заметив его, спряталась за спины женщин. Он позвал ее, она не откликнулась.

На пристани включили прожектор, ослепивший эмигрантов. Первыми ступили на трап женщины. Виктория прошла совсем близко, она задержалась на миг, хотела ему что-то сказать, но остальные заторопили ее. От нее остался только запах — знакомый терпкий запах мужского одеколона. Он крикнул ей вслед: «Подожди меня!»

Эмигранты спустились по трапу вслед за женщинами.

И тут Себастьян увидел на пристани бредущего вразвалку пеликана, — серд­це у него оборвалось.

На пристани возле трапа стоял тот штатский, на нем теперь была офицер­ская форма. А рядом, тоже в униформе, закуривал сигарету повар. Он подмигнул Себастьяну и сказал с ехидцей: «Добро пожаловать в Скандинавию!»

— А что же Виктория? — спросил я Себастьяна. Его тихий смех меня насторожил. Он опустил голову, уставившись на меня шрамом на голове.

— Она тоже расфасовывала порошки, на самом деле это были ядовитые химические реактивы. Все мы получили серьезное отравление. Нас отпустили помирать на все четыре стороны…

— А что же Виктория? — снова спросил я.

— Одна из женщин сказала, что их на корабле насиловали. За день до возвращения это случилось и с Викторией. Я ее больше не видел. Через полгода она умерла. А я вот живу. Только руки и тело чешутся до сих пор…