|
Об авторе | Геннадий Александрович Русаков (15.08.1938) воспитывался в Суворовском военном училище, учился в Литинституте, окончил 1-й Московский педагогический институт иностранных языков (1966). Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке, в Москве в Комитете за европейскую безопасность, в МИДе СССР, Секретариате ООН в Женеве. Автор десяти книг стихотворений. Премия Аполлона Григорьева, «Венец», национальная премия «Поэт» (2014), «Русская премия» (2016). Постоянный и очень давний «знаменский» автор. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 1, 2022. Живет в Москве и Нью-Йорке.
Геннадий Русаков
Последние имперские поэты
1.
В одном кутке своей негромкой славы
(а то и вовсе без её примет),
мы выкормыши рухнувшей державы,
которая была — и больше нет.
Кто пишет на кириллице — те наши.
Всё остальное попросту пейзаж:
кто, где и как, кто пакостней, кто краше —
за это нынче пятака не дашь.
Но мы ревниво помнили друг друга,
не глядя, узнавали по строке —
соперники из родственного круга:
кто близко, кто в далёком далеке.
Теперь выходим на пространство Леты,
где нас вот-вот подхватит ветровей…
Последние имперские поэты
(хотя плебейских, в сущности, кровей).
2.
Трудно жить в чужие времена,
наконец отмучившись своими.
(Чуть передохнул — и вот те на:
нам уже гордиться надо ими!).
Надо — будем, нам не привыкать:
всякое бывало в двух столетьях —
до сих пор приходится икать
от того, что не расскажешь детям…
И не надо: пусть они нас чтут.
Есть за что: мы выжили и были.
Пусть они умнеют и растут.
А чего не знают, то забыли.
Трудно жить в любые времена:
там опять дороги и болваны…
Самая последняя война,
самогон у той же Марьиванны.
3.
Насмотренными старыми глазами
я вижу за проулком тишину,
случайный облак, что над нами замер,
дурацкий век и глупую войну.
Опять листва плеснулась мелким светом.
День заиграл, запел, заговорил,
как будто примирился с этим летом
и сам в него окошко отворил.
Там те же сливы в восковой обёртке,
ещё с утра дождём окроплены,
пчела заходит поворотом вёртким,
чтоб ей усесться с левой стороны.
Кузнечики уже отстрекотали,
сложили инструмент, лежат вповал.
Мы верить до сих пор не перестали,
что не нужны…
Что век не блефовал.
4.
…А веку, как всегда, не до меня.
И мне — не до него. Выходит, квиты.
(Мы, собственно, лишь дальняя родня,
что выдают хотя бы габариты.)
Но жизнь, ей-богу, не хухры-мухры…
Она вполне ответственное дело.
(Бывает, прикрывает до поры,
но, в целом, плохо действует на тело).
Чего-то было, а чего-то нет.
Когда поймёшь, то не тряси мотнёю…
Вот я дожил до неприличных лет,
и — ничего, пока ещё не ною.
…А время никого не предаёт.
Оно идёт солдатскими шагами.
И строевые шлягеры поёт,
припевы заменяя матюгами.
5.
Все времена живут своею болью,
своим, лишь им понятным, языком,
своей неразделённою любовью
и памятью неведомо о ком…
Не надо лезть в законченные драки,
засучивать прилюдно рукава:
все времена то лапушки, то бяки
и учат нехорошие слова.
Чего не знаешь — не происходило.
Что продолжалось — то произошло.
Порой незнание — такая сила!
А знание порой такое зло…
И нет времён, достойных подражанья,
повтора, занесенья на скрижаль:
всё войны или скудость содержанья…
Мне их порой до слёзной жали жаль.
6.
Стоят отчётливые дни.
Стеклянный воздух сух и ломок.
Приход сезонной суетни,
вокзальных сумок и котомок.
Назавтра будут холода.
Но дни, наполненные светом,
ещё в листве и, как всегда,
им жалко расставаться с летом.
Грядёт пора промозглых зим,
сырых ветров, роптанья всуе…
Но мы давно привыкли к ним,
по пустякам не рефлексуем.
Живём: потопы, Карабах
и пандемия ниоткуда,
с цунами, пеплом и в гробах…
Но мы живём. И это чудо.
7.
Угомонись: не помни, не зови.
Там все ушли по истеченью срока.
Но детям, не дождавшимся любви,
и до сих пор на свете одиноко.
А жизнь прошла по левой стороне,
хотя вполне могла бы и по правой…
Но это, всё-таки, решать не мне:
года, горланя, валят всей оравой!
Валите, нынче ваши времена:
я глух, как пень, мне кипеж не мешает.
Остался век, радикулит, жена…
А ниточка творения тоньшает.
Недолог срок небесной конопли.
Прервётся — я, наверно, не услышу.
Угомонись: не помни, не зови…
Там просто звёзды сыпятся на крышу.
8.
Вон лето плачет в телефонной будке,
глотает слёзы (третий день дожди).
На нижний пруд с утра садятся утки,
но всё ещё, похоже, впереди…
Утешь её, с зарёванной щекою,
в намокшем сарафане и в любви!
Скажи ей просто что-нибудь такое…
А лучше подойди и позови:
зачем ей плакать в телефонной будке,
любимой, но обиженной тобой?
Всё началось с какой-то глупой шутки,
а нынче дождь идёт наперебой,
и на стекле дурацкие разводы,
и век прошёл, от жизни нет житья.
…А женщина всё плачет через годы.
Всё плачет, безутешная моя.
9.
Я от беды закроюсь кепкой,
от смерти спрячусь за стихи…
Всесильный Боже-правый, крепкий,
прости мне мелкие грехи!
А что до крупных — сам отвечу,
как только кучу разберу.
Тогда приду к Тебе на встречу —
и вдруг нечаянно помру.
…Дожди готовятся к поливу.
Июль густеет за окном.
Быть на земле — и просто живу,
и просто помнить об одном:
я от беды закроюсь кепкой,
от смерти спрячусь за стихи
со всей их выделкою-лепкой!..
И горсткой детской чепухи.
10.
Всё было, как положено, в судьбе
(хотя и накосячено немножко).
Ах, робость слов, живущих по себе,
несчастных, как ослепшее окошко!
Им хочется построиться в строку,
дружить с разнообразным лексиконом
(слова — последний повод старику
держаться вопреки любым законам).
А там с утра просвечена листва,
прочна теней колеблемая сетка.
Я столько лет потратил на слова,
но эта чёткость мне давалась редко.
А синева — ну, просто расшибись!
Такую в марте выдают по ложке
на Божью непромерянную высь…
Как в детстве — с голубями на обложке.
11.
Тогдашние правила чести,
мальчишеский кодекс войны:
«Дерёмся, но в шухерном месте,
и взрослые там не нужны.
Всей кодлой не бить одиночку,
не прятать свинчатку в кулак,
не брать ни ножа, ни заточку…
Не можешь — выкидывай флаг…
Лежачих не бить ни ногами,
ни вытащив из кутерьмы».
…Простой и понятный регламент,
а выбор — «они» или «мы».
И пусть ничего в нём не внове,
я взял этот список с собой:
поэзия — драка до крови.
Со временем. Словом. Судьбой.
12.
Щепотный дождь спускается на нас.
Такой беззвучный и такой летучий!
Тут накануне туча пронеслась —
и он качался вместе с этой тучей.
Всё сеется небесная пыльца…
То шебуршит, а то с намёком звука.
Я все дожди прослушал до конца:
акустика — серьёзная наука.
Конечно, я немного глуховат.
Но раньше слыл способным дождеведом.
Тогда и солнце не жалело ватт,
а если и слабело, то по средам.
Всё сеются щепотные дожди,
как будто впрямь их дети сотворили.
…Не надо, жизнь! Ещё не уходи.
Мы прошлый вторник не договорили.
13.
Искусство — боль и вечный бег вдогонку
ушедшим теням и себе в укор.
Просматриваем ту же киноплёнку,
в которой память — спятивший собкор.
Нам никогда не будет передыху
и никого не вылечат года:
в них повториться зависти и лиху…
И это повторенье — навсегда.
Талант суть разновидность лихорадки,
саму себя сжигающая страсть.
В ней наступаешь сам себе на пятки,
не успевая вовремя упасть.
Былое отзовётся, но не будет.
А то, что будет, снова впереди.
…Опять январь сухие стёкла студит.
И век не умещается в груди.
14.
…И всё пройдёт: свирепый феминизм,
ковид и удалёнка на три года,
какой-нибудь совсем похабный «изм…»
И, может, устаканится погода.
Дышите — нам не завтра помирать:
нас отложили, здесь полно озона!
Пора вчерашний мусор убирать
для благ очередного Черкизона.
Мы просто люди, нас легко убить
и вывести одной пригоршней дуста.
А то поочерёдно погубить,
послав на ложе местного Прокруста.
Но всё пройдёт, не будет ничего:
ни тех, ни этих, ни любимцев Бога:
ведь мы не дотянулись до Него…
Хоть оставалось, в сущности, немного.
15.
Сверчок сверчит, мурлычет кошка.
И детство смотрится в окно.
Я поживу ещё немножко
и догляжу своё кино.
Мне больше даже и не надо —
я начал быстро уставать
и нынче сам себе преграда:
помельтешу — и брык в кровать!
Цветы повяли на природе,
сменили колер и размер.
А в остальном и дальше вроде
как было раньше, в СССР:
сверчок сверчит, мурлычет кошка.
И детство смотрится в окно.
Я поживу ещё немножко…
Мне в самом деле всё равно.
16.
Стою, толпясь и никого не зная,
как будто я и впрямь из никуда,
а жизнь моя лишь рамочка резная,
в которую я вписывал года.
Там смерть, беда, отлучки из былого,
летучий порх блудливой суеты,
упрямство матереющего слова
и времени невнятные черты.
Но будущее — это очень скоро:
чуть загляделся — и уже ты в нём.
Всё прошлое прожито до упора
и кажется одним нелепым днём.
Нет, мы хотим от жизни слишком много!
Она даёт лишь то, что может дать:
любовь-морковь и дальняя дорога…
И старости скупая благодать.
17.
Вечно кто-то кого-то теряет
и не хочет кого-то терять.
Не грусти: это жизнь повторяет
то, что можно и не повторять.
Что-то, видно, и впрямь не сложилось
и рассохлось наперекосяк…
Или просто в делах закружилось,
вот и вышло не так, и не сяк.
А в любви не бывает свободы,
потому как она не нужна.
Всё меняется — страны и годы.
А в любви — ничего. Ни хрена:
вечно кто-то кого-то теряет…
Жизнь идёт, растопырив глаза.
Не грусти: ведь она повторяет
то, что помнить ей просто нельзя.
18.
Я не ныл, не дурил, не кирял,
не пытался подрезать аорту…
Я размером стиха измерял
жизнь, уже полетевшую к чёрту.
А ведь всё-таки вам, да и мне,
подрядившимся к ней на работу,
надо жить — хоть в грязи, хоть в говне
выбрать жизни нелёгкую квоту!
…Спит Иов, подстелив свою тень,
не дождавшись от Бога ответа.
Зря он начал свою дребедень
в это злое и душное лето:
Бог ни с кем не играет в игру —
эти игры закончатся плохо.
Я, к примеру и жил, и умру
на правах заурядного лоха.
19.
Отплакали летние росы.
Трава непривычно хрупка.
И все сволочные вопросы
оставила жизнь на пока.
Товарищи, граждане, люди!
Готовимся к скучной поре:
подтянемся, выпятим груди…
А надо, так встанем в каре,
жалея о прожитой жизни
не с той или, может, не с тем…
Приложимся к рюмке на тризне
по лучшей из экосистем.
Бездомная осень природы.
Трава непривычно хрупка.
Уплыли мои пароходы.
Прошло моё лето. Пока.
20.
Возьму кусок воды и подержу в руке,
чтоб от её тепла он изошёл слезами…
Я очень долго жил от вас невдалеке
и стал в конце концов не нужен, как гекзаметр.
Есть время без людей и память не о нас,
рождённые молчать слова-протуберанцы.
Я очень долго жил — второй и третий раз,
любя родной язык, как любят иностранцы:
по звукам, по слогам — по сладости конфет,
подкинутых Творцом детдомовскому шкету.
Я силился понять слова, которых нет —
могучие, как гром, катящийся по лету.
Они во мне болят, я их учу звучать,
касаясь их рукой, как маленькие дети —
помочь им говорить, прорваться, докричать,
что я ещё живу, живу на этом свете!
| 
